Джейн Биркин
Post-scriptum (1982-2013)

Полная версия

* * *

20 февраля

В ресторане с Лу, весело, я купила «Brave Margot»^[80] («Отважную Марго») и пластинку для Лу. Что за славная компания – мои девочки! Как я счастлива с Лу. Парк, Театр кукол, покупки, банк – все радует, когда я с ней.

* * *

7 марта

Смешно, но вот: ты, мой дневник, ты мой единственный друг, единственный, кто на протяжении многих лет терпит мои стоны и жалобы. Все говорят, что я милая и отважная, и это правда. Всю жизнь я делаю только то, что вызывает у людей любовь ко мне. Я провела три года – несчастных, тягучих, полных грусти и обыденности – в школе на острове Уайт. Я занималась день и ночь, чтобы иметь хорошие отметки, чтобы папа меня любил, но больше, чтобы Джейн Уэлплей^[81] во мне не разочаровалась. Я не осмеливалась ни смеяться, ни потрясать устои, ни проявлять индивидуализм или оригинальность, я в точности соответствовала своему положению ребенка, который хочет нравиться учительнице; ни единой выходки, ни одного опасного развлечения, ни одной забавной истории – из страха, что все расскажут отцу и я покрою себя позором. Эндрю был веселым, ни на кого не похожим, особенным, блистательным, его ругали, а он на это плевал, он прекрасно проводил время, правда, слегка волновался, читая табель успеваемости, зато до этого пережив множество приключений. Линда тоже нонконформистка, скрытная, с кучей подружек, молчаливая нарушительница всяческих правил. Одна я была такой заурядной. Папа с мамой читали мои табели успеваемости с восторгом. Я им нравилась – но в ущерб малейшему приключению, которое бы меня развлекло, и чтобы в конце концов услышать, что Эндрю может блистать и иметь сказочные оценки, поскольку умен и наделен способностями, только он большой оригинал, предпочитает гнуть свою линию, но если бы он захотел, то всех бы превзошел. Линда с ленцой, но способная, да только ей чихать на любовь учителей, она предпочитает весело проводить время с друзьями, не ладит с учителями, но если б захотела, какой ум! А ты, Джейн, такая лапушка, какое удовольствие получать твои табели, в колонке справа всегда: «Джейн очень прилежная», «Джейн постаралась, хотя это далось ей нелегко», «Джейн очень любят в классе», бла-бла-бла. Короче говоря, ни таланта, ни способностей, ни ума, но, боже мой, какое трудолюбие! В общем, милое ничтожество. Так вот, я считаю, что ничего не изменилось!

Что касается пьесы, то Пикколи, Лоранс и Дидье ведут себя на сцене все более уверенно, они прояснили все свои вопросы, разрешили сомнения, нашли правду, они оживленны и готовы к премьере. У меня же впечатление, что я откатилась назад! В репетиционном зале я немного блефовала, потому что в состоянии паники мне хотелось плакать, я впитывала все, что говорил Шеро, ни разу не возразив, – настолько все, что он говорил, казалось мне правильным, впечатляющим, пронзительным. Я самая любящая его ученица, я работаю как вол, – ну и всё. И, как в школьные времена, я уверена, что не являюсь профессионалом. Другие выходят с репетиции будто возрожденные из пепла фениксы. Я же делаю свое маленькое дело на пределе, драматически, потому что очень боюсь играть в комедии; другие смелы, блистательны – я старательна; каким же я чувствую себя ничтожеством, совершенно неинтересной!

Я только хотела доказать Шеро, что он не ошибся, что я не трусиха, но сегодня вечером я чувствую себя как побитая собака. Никогда, никогда меня не будут принимать всерьез. Я высказала все это Жаку, и он мне ответил: «У тебя самая скучная роль в пьесе», но меня это не греет. Шеро убедил меня, что я самая трогательная, и, поскольку мы занимались психологией, до недавнего времени я ему верила, но сегодня вечером я увидела других, вспомнила, что это комедия… и я или нелепая, или вообще никакая. Я собираюсь лечь спать, чтобы завтра иметь силы понравиться Шеро, однако я глубоко уязвлена и несчастна. Я не профессионал, я случайная находка, которая оказалась в нужный момент в хороших руках, но на сцене ты трагическим образом оказываешься во власти собственной фантазии. Таланта у меня нет. Я не знаю, куда податься, моя речь так скучна, что Жак заснул под мои сомнения и сетования. Господи, пошли мне удачу на одном или двух спектаклях, сделай так, чтобы я не пала духом окончательно и не разочаровала своих партнеров и Шеро.

* * *

8 марта

Чувствую себя так же. Впрочем, я бегу от самой себя, мои рассуждения мне наскучили. Жак поехал в Швейцарию присоединиться к Шарлотте^[82]. Лу уехала с Мими. Я сама настаивала на их отъезде, иначе замучила бы их своим нытьем. Я бы быстро им надоела. О, если бы я себя любила!

* * *

9 марта (перед премьерой)

Как же страшно, как страшно! Бедный Мишель лежит на полу, а вокруг суетятся люди, ищут кубики льда, подушки, тащат все это ему. Дорогой Мишель, великий Мишель, мне и в голову не приходило интересоваться его здоровьем. Я подумала, он умирает, вскрикнула, это было как во сне: он лежит на сцене и не шевелится. Патрис приложил палец к губам, чтобы я молчала. Стало тихо, все в панике. Черт. Я подумала: «Сердечный приступ? Похоже, нет». Мы, артисты, толпимся в коридоре, все как в воду опущенные, Пикколи – в комнате Дидье, она ближе всего, ждем скорую помощь, все такие добрые и несчастные, Дидье мягкий и в то же время сильный, все в растерянности. Приехала скорая, носилки, я не решалась подойти, но мне захотелось сказать ему что-нибудь, не показывая виду, что мне страшно, спросить, хочет ли он, чтобы позвали Людивин, его жену. «Нет, нет, не тревожь ее, с какой стати? Не надо, она ведь даже не в Париже». Раненый лев, он злится на свое положение, удивлен и смущен тем, что вынужден показывать свою звериную слабость. Я пожалела, что спросила. Что тут говорить? Я бы подняла на ноги Жака, папу, Сержа, но Мишель слишком гордый, не то что я. Его подняли, он не протестовал и отправился в больницу, лежа на носилках. Я не могла смотреть, как его увозят, меня страшили воспоминания о Серже. То и дело я принималась плакать. Решительно болезнь тех, кого я люблю, повергает меня в панику, просто ужас какой-то. Мало-помалу все как-то приободрились, сплотились вокруг Шеро. Дидье, бывший у меня все время на глазах, сказал, что Мишель не мог вспомнить свой текст, а потом просто тихо упал вперед. Лоранс сказала, что у нас слишком напряженная жизнь, Дидье – что сегодня вечером Мишель был в стрессе, три переезда, его мать, отец Людивин, а за ужином Мишель сказал: «Люсьен, ты можешь устроить нам какую-нибудь поломку?» Он был очень уставший, что, признаюсь, для него совершенно необычно; потом Шеро, встряхнувшись, велел нам приходить завтра, я спросила, могу ли я остаться – на тот случай, если смогу быть полезной, привезти Мишеля, разместить его у себя, чтобы он не оставался дома один… В конце концов все остались сидеть в баре, ждать новостей из больницы. Бедный Патрис, у него отец тоже в больнице. Наконец зазвонил телефон, Мишель чувствует себя хорошо, быть может, небольшой приступ, быть может, Мишель скоро выйдет. Шеро и я предложили свои дома, но у Мишеля обостренное чувство собственного достоинства, и я знаю от Патриса, что он отвергает все, что касается болезни и старости. Если бы он только знал, какой он соблазнительный, когда устанет, трогательный и величественный, гораздо более привлекательный, чем когда бодр и весел. Ну и вечер! В общем, я увидела людей, которые вели себя выше всяких похвал. Пьер Виаль, Бернар Б., Дидье, парикмахерша, гримерша, молодежь – все были потрясены и очень великодушны. Меня поразили их достоинство и почтительность. Мишель и правда внушает такое к себе отношение. Я благодарю Бога, что он чувствует себя хорошо. Жизнь и еще раз жизнь – вот все, что у нас есть. Я подумала, что премьеру отложат: его жизнь, его здоровье прежде всего, но он не согласен, он хочет завтра продолжать. Я правда очень его люблю, я знала его уже по работе в «Fille prodigue»^[83] («Блудная дочь»), но только сейчас поняла, как сильно.

* * *

17 марта

Какой грустный уик-энд! После первого представления я плакала от стыда и была очень несчастна. «Эта женщина – такая простофиля!» Я чувствовала себя поросенком, соорудившим себе домик из соломы. Пришедшая публика прыскала со смеху, и мой домик улетел. А другие поросята построили себе дома из кирпича, они приютили меня, несчастную, но несчастье никуда не делось. Потом было второе представление – потрясающее, отточенное, такое, как надо, я играла с воодушевлением, как когда-то с Депардьё. Я была так счастлива, что понравилась, Кейт присутствовала на спектакле, я была на седьмом небе. Жак меня не видел – просто потому, что я велела ему не приходить. Очень уж боялась. А вот Кейт меня не послушалась! Были мадам Миттеран и Жак Ланг^[84], словом, все очень официально, потом были два страшных вечера, но все прошло хорошо, а 15-го пришли все, кого я приглашала: Серж, Жаклин, мадам Азан – и все было о’кей. Я организовала встречу с Жаком в полночь на Эйфелевой башне по случаю его дня рождения. Мне хотелось чем-то порадовать Лолу и Лу, были Маневаль и Жюльет Берто, мама Жака и Кейт. Потом я сказала Сержу и Шеро: «Присоединяйтесь к нам», но они зависли в баре, и я уехала с Жаклин и Изабель, я отвезла их на авеню Бюжо, 55, снабдив красными цветами для Мами, и помчалась на Эйфелеву башню, чтобы увидеть торт и всё, потому что было уже половина первого ночи, мы остались одни, ресторан закрывался. Я оплатила счет, и мы разъехались. Мими, Лу, Жак и я поехали домой, Лола и Ноэль отправились к себе, Кейт и Маневаль – в ночной клуб, а Жюльет Берто мы подбросили в «Трокадеро»^[85]. Я уложила спать Лу, приняла снотворное, надела пижаму, а потом в дверь позвонили: на пороге стояли Шеро и две мои приятельницы из театра! Я обрадовалась, пригласила их войти; они попробовали застать нас на Эйфелевой башне, но там было закрыто, и они поехали ко мне домой. К ним вскоре присоединились Серж и Пикколи, и вот мы сидим на кухне с большой бутылкой шампанского и свиным паштетом. Было 2 часа ночи, мы болтали, смеялись, Серж был в центре внимания, все было очень хорошо, а в 3 ч. 30 мин. зазвонил телефон, мне это показалось немного странным, так поздно мне никто не звонит, я пошла выключить автоответчик, чтобы самой снять трубку. Звонила Изабель^[86]: «Мами в коме, надежды никакой». Как сказать бедному Сержу, который еще смеялся на кухне над милыми шутками кардиологов? Я взяла его за руку и сказала: «Скорей, твоя мама, дела плохи, надо ехать». Бедный Серж, лицо у него исказилось. «Мама, что, уже слишком поздно, да?» Я ответила: «Нет, но надо быстро что-то делать». Мы мгновенно натянули штаны прямо на пижамы, я потащила Сержа к машине Жака, тот молча ждал нас. По дороге мы распрощались с Шеро и Пикколи, а сами помчались на авеню Бюжо. Скорая была уже там, Жак остался в машине, мы с Сержем вышли, Сержу было мучительно входить в дом, а мне было страшно смотреть, как он держится за сердце. Мами лежала в своей комнате с кислородной маской на лице, кардиоаппарат регистрировал нерегулярные удары сердца, ее мозг умер, но сердце продолжало работать. Славное сердце! Они сказали, что надежды нет. Я не могла в это поверить. Врачи раздумывали, везти ее в больницу или не везти, Жаклин и я сказали да, Серж – нет, потом да. Мы с Сержем едем в больницу «Амбруаз Паре», Жак ждет нас в машине. Я думаю о том, что, не приди Жаклин и Изабель ко мне на спектакль, Мами не осталась бы одна… Как все печально, и это чувство вины… Жак, Серж и я ждем полчаса в больнице, эти полчаса кажутся нам вечностью, наконец-то Мами привозят, на часах 5:30 утра, в течение получаса врачи пытаются что-то сделать с помощью аппаратов, я вижу ноги Мами, Серж их гладит и говорит: «Она холодная, она совершенно холодная». Бедный Серж, бедные Жаклин и Изабель, они совсем белые и за здравомыслием пытаются скрыть эмоции, Серж очень благоразумен, держится за сердце, он идет с врачом, что-то с ним обсуждает, возвращается, опять уходит, я опять вижу ноги Мами, он закрывает дверь. Жаклин пошла заполнять бумаги, мы с Жаком смотрим на Сержа, боимся, как бы не понадобилось… и потом я ничего не понимаю, отупев от снотворного и страха, мне кажется, что все кончено, но я плохо понимаю, потом да, все кончено. Мы ждем в сторонке, бедная Мишель, племянница Сержа, она приехала в полной растерянности, испуганная. Ее бабушка умерла. Она хочет ее увидеть, она видит ее безжизненной; сообщили Лилиане, она должна приехать из Марокко. Потрясенные, мы ждем Ива. Но нет, он ждет у телефона, он знает, что все кончено. Ему позвонила Изабель, мы уходим с жалким пластиковым пакетом в руке: там ее ночная рубашка, кое-какие вещи. Мы оставляем Мами, все детство умерло вместе с ней, авеню Бюжо, дети, влезающие на большой шар перед дверью, чтобы достать до звонка, их неповторимый смех, их капризы, вся Россия, романтизм, веселые воскресенья, проведенные с ней… Я тоже ее любила, мы остались верными друг другу, как это важно для меня. Моя бабушка тоже умерла; это не истина, но для меня это так – последняя привязка к детству моих детей. Я привезла Сержа и Жака к себе, мы проговорили до 8 часов утра, делились разными историями, неважно, только бы он не впал в отчаяние, я положила его в комнате Шарлотты^[87], хорошо укрыла, чтобы он спал как ребенок.

* * *

12 апреля

Как страшно! В глазах темно от страха, да еще этот человек в зале кричит: «Громче!» – унизительно, какая жестокая профессия… И сегодня вечером ничто, страх пустоты, который я в себе чувствую. Мне нужно представить им доказательство, изменить их мнение, ох уж это страстное желание не быть ничем. Шарлотта не пришла, я думаю, она боится испытать чувство стыда за меня, этот стыд меня парализует, и только гордость заставляет встряхнуться и доказывать, что я чего-то стою.

* * *

4 мая

За два месяца ни единого взгляда, почти не занимались любовью, я повсюду вижу влюбленных и становлюсь больной, я слышу его тяжелое дыхание, и мне хочется его убить. К несчастью, меня к нему влечет, но он так долго не обращает на меня никакого внимания, я больше не могу, лучше уехать, или пусть он уезжает. Самое худшее – это находиться здесь, когда он на меня даже не смотрит. Когда я думаю о том, что было вначале, просто нож в сердце, и вот уже я ненавижу его как обольстительного изменника, а теперь еще он закрывает дверь, чтобы не впускать к себе Лу. Мне так горько. Я могу хоть желчью харкать – он будет спать, он думает только о своем фильме. Ноэль права: он силен как соблазнитель… но потом…

* * *

9 мая

Сегодня я ощущаю такую пустоту, я не то чтобы в отчаянии, мне просто очень грустно, хочется бродить по улицам, чувствовать себя пленницей, замедлить ход времени. Во вторник все закончилось, так или иначе, шанса у меня больше нет. У меня возвышенная любовь к Шеро, но я бессильна. Как и Жак, он станет думать о других девственницах, мое лицо уже примелькалось, он меня заполучил – но оправдала ли я его надежды и такая ли уж я милая? Нет, я не милая, о, мне приснился кошмарный сон: мне снятся ножницы, я каждую ночь убиваю, и вот появляется страх, что раскроют совершенное мной особо жестокое убийство^[88], девочка нацарапала мое имя на стене колодца, прежде чем я разрезала ее на куски, положила в пластиковый пакет и закопала, а в земле полно камешков, копать трудно, это было старое преступление, я его совершила, но уже давно, двое полицейских ждут меня на выходе из театра, а я боюсь не того, что я убийца, а что поймут, что я вовсе не милая.

* * *

Лион, 24–25 мая, запись на видео «Мнимой служанки»

Я жива. Вторник закончился плохо, это правда, я это прекрасно знала и послала цветы Мишелю Жилиберу, Эдит^[89] – я должна была это сделать, прежде чем, быть может, умру; сейчас об этом писать смешно, но в тот момент мне было не до смеха, мне и вправду надоело всем причинять зло. Представление было насыщено страхом, без эмоций, без слез, плохое. Отсюда разочарование, мне так хотелось выглядеть хорошо на видео для Патриса, кажется, я ревела от осознания, что я этого не переживу. А потом нет, появилось другое, слишком важное, оно схватило меня железной рукой, стало душить. Это ужасно – чувствовать себя до такой степени лишенной прелести; потом приветствия, потом я выплакивала свое зло одна, в парке Нантера, между двух машин, как будто меня рвало, – слишком опечаленная, сконфуженная, уже далекая от всего. Серджио пришел ко мне в гримерку, когда я собирала чемодан, – в общем, все в тряпки, а потом на помойку. Он был очень расстроен, потому что недавно прочитал в библиотеке ругательную статью о себе в связи с «Экватором»^[90]. Надо было его поддержать. Я позвонила Жаку, но он не захотел к нам присоединиться, я звонила ему и во время спектакля, но он не хотел. Потом мы отправились в кафе-бар: Пикколи, Шеро, группа «Телефон», Дидье, Бертран де Лабей, – все ели, Серж был немного расстроен, а потом всех смешил. Потом поехали еще куда-то: Педуцци^[91], его жена Пенелопа, Дидье, его жена Нада, Шеро и славный малый из осветителей, Флоранс, я, Серж, импресарио группы «Телефон», Франсуа Ривар и гитарист. Веселый ужин. Серж время от времени наскакивал на импресарио – нечего подтрунивать над числом проданных пластинок, – потом они чуть не подрались. Бедный Шеро, он оказался меж двух огней! Потом, слава богу, Серж стал рассказывать смешные истории, которым не было конца, очень смешные, мы истерически хохотали, как всегда! На этой веселой ноте мне и надо было уехать. Четыре часа утра, но нет: Шеро в восторге от Сержа, Дидье в восторге, я тоже, мы едем в Bains-Douches^[92], я разговариваю с женой Дидье, прелестной, нежной женщиной, умной и тонкой актрисой, под стать ему самому. Потом, изрядно подогретые красным, мы все-таки уходим. Уже рассвело, идет дождь, грустно, прощай, Шеро, он уезжает в Канны, потом я отвожу Сержа на улицу Вернёй, от контакта с ним мне становится грустно, всплывают воспоминания, он тоже загрустил. Но я очень хотела, чтобы все оставалось как есть, но потом нет, он просит меня пойти вместе с ним в отель, я говорю нет, он перечисляет мне все отели, я ему объясняю, что дело не в выборе отеля, а в том, что у меня малыш, Жак, моя жизнь – в общем, ужас. Дважды объехали весь квартал, прежде чем он пожелал выйти из машины, он ушел красиво, с любовью, доброжелательно и без горечи. Хуже того, в этом была верность и обожание; в общем, у меня слезы катились оттого, что я опять разрывалась между моим благоговением перед Сержем и тягой к Жаку; я еду, ничего не видя, на полной скорости мчусь по дорогам Левого берега с их бесконечными уклонами, выезжаю на Трокадеро и врезаюсь в стоящий слева столб. Я не поранилась. Мгновенно протрезвев, понимаю, что надо убираться отсюда как можно скорее, у меня нет ни прав, ни техпаспорта, и я была пьяна, я уезжаю, крепко вцепившись в руль, его уводит вправо, так как я разбила руль, усилитель руля, фару, конечно, и смяла передок. Я вхожу похоронным шагом в гараж, на машину не смотрю, поднимаюсь по лестнице в комнату, ужас: Жак проснулся, да он и не спал, волнуется, собирался обзванивать больницы. Я попыталась ему объяснить, что это все из-за того, что он не приехал. Он поинтересовался, кто там был, я назвала, он сказал, что догадывался, опять Серж!.. Я сказала, что ему тоже надо было приехать, в ответ услышала, что ему бы хотелось в каждый значимый момент для моей карьеры быть тем, кого жаждут видеть, – однако всякий раз это Серж. Он этого опасался, и это так и есть. Он был очень мил, бог с ней с машиной, он волновался исключительно обо мне, – и правда мил. А я – я жалела, что не умерла; Жак грустный, его удручает, что я не пожелала увидеться прежде всего с ним, потом привычная попойка, авария… Он устал, ему тоскливо, а я не переживала, я и вправду не переживала, мне хотелось уехать, убежать от ответственности, убежать по-настоящему; если бы он стиснул меня в объятиях, но просить его об этом было бы слишком, это я понимала.

* * *

2 июня

Не представляю себе, где границы нежности Флоранс^[93]. Никогда бы не подумала, что со мной случится подобное, но тем не менее с того самого момента, как я ее увидела, я почувствовала восхищение и сильнейшее влечение; ее ноздри меня очаровывают, ее улыбка – как свежесть раннего утра, кожа белая и прозрачная, у нее необыкновенное чувство юмора. При виде ее у меня кружится голова, это правда, и это удивительно, потому что вообще девочки меня никогда не привлекали, они внушали мне страх или же вызывали чувство приниженности. Флоранс красива, так же красива, как Джейн Уэлплей, моя школьная страсть, с такими же, кстати, чертами, и я испытываю к ней такое же уважение, немного идеализированное, такое же смущение вперемешку со счастьем, когда она на меня смотрит. Да, Флоранс определенно красива. И я должна признать на этих страницах мое влечение к ней, но как если бы она была изящнейшей статуей, величественной девой, солдатом в редкую минуту отдыха. Какое странное признание для меня – сознавать, что она так меня волнует… Быть может, я ничуть не изменилась с 13 лет, прежней осталась и благоговейная любовь, которую я питала к Джейн. Невысказанная, неосуществленная, гораздо более чистая, чем любое прикосновение, хотя бы раз, хотя бы во сне. Любуясь ее прелестью, я очаровываюсь ею самой, точно светом.

* * *

7 июня, Виллёрбанн, последнее представление «Мнимой служанки»

Еще пять минут, и это будет в последний раз. Я так взволнована, мне так грустно, я только что осознала, что именно приносило мне радость. Я ловлю шум зрительного зала, потом он стихнет. Пьер Виаль скажет «ах», появятся вороны, а потом выйдет Пикколи, зазвучит музыка и начнется волшебство, волшебство! «На сцену, на сцену, через несколько минут начинаем». Сердце у меня колотится, глаза полны слез. Ну вот, началось, это начало конца. Господи, я не поминаю тебя всуе, но театр и вправду прекрасен.

* * *

17 июня

Я ужинала с Сержем в воскресенье вечером и весь день задавала ему вопросы. Началось с бокала в «Рице», потом был бар с пианистом, потом он захотел банановый коктейль в другом баре, потом сказал: «Может, как-нибудь сходим поужинать?» – и я ответила: «О-ла-ла, давай сегодня, я умираю от голода». Серж сказал: «Пойдем», и вот мы беседуем с глазу на глаз. Разговор не был мне в тягость, поскольку мои вопросы были окрашены воспоминаниями, а его ответы были приправлены завуалированными упреками, – в общем, ужин прошел приятно. Я смогла ему на них ответить, мне было на что пожаловаться; ошибка, ошибка, и твоя тоже, он согласился, а потом сказал: «Я вел себя как мерзавец, поднимал на тебя руку», я ответила: «Нет-нет, не мерзавец» – на это мне было наплевать, меня убивало безразличие, ночи напролет в Elysée-Matignon, до 4 утра, все крутилось вокруг него: его настроение, его талант, его шутки, все приправлено шутовством и алкоголем, а меня он не видел, я играла роль телохранителя, который ждет, когда кончится пирушка, чтобы отвезти его домой. Потом он припомнил мне мое бессердечие, когда он подарил мне «порше», мы тогда были в отеле с Жаком, я с ужасом посмотрела на автомобиль и сказала: «Ты мне его даришь, чтобы я свернула себе шею». Серджио расстроился и сказал: «Я не знал о ваших отношениях», а я в ответ сказала: «Ты все сделал для того, чтобы однажды какой-нибудь парень взял меня в плен, нашел меня красивой и интересной», на что он ответил: «Да, ты была на спаде, а я на подъеме»; это меня немного шокировало: это правда, что в его понимании надо добиваться успеха. Потом был «Хилтон», дети, которые играли как ни в чем не бывало, и его боль, его боль, мы оба плакали. Хорошо, что мы поговорили.

* * *

Воскресенье, 5 часов утра

Не могу заснуть. Малышка Лу, Жак и его мать завтра уезжают, мне будет их не хватать. Почему я осознаю это так поздно? Почему я провожу вечер с нашим режиссером, вместо того чтобы поиграть с Лу? Жак уезжает в Индию. Мне хотелось быть милой и забавной, чтобы у него остались хорошие воспоминания, но я была ужасной. Я очень боюсь быть плохой матерью. Бедняжка Лу видела меня сегодня так мало, ее прогнали со съемочной площадки, потому что нельзя было шуметь. У меня создается впечатление, что я целую своих детей, только когда нужно сказать им до свидания или пожелать спокойной ночи. Сердце у меня так колотится, что я не могу больше лежать и встаю с постели.

* * *

Июль, в Риме с Габриэль

Только что проводила Габриэль на вокзал, она возвращается в Лондон. Когда мы вдвоем, я всегда чувствую себя школьницей, она постоянно меня смешит, эти ее подозрения относительно потенциальных поклонников, всегдашняя озабоченность тем, чтобы не дать себя облапошить! Более простодушного и доверчивого человека не найти, мне было трудно дышать – так я смеялась. Разительный контраст с той грустью и ощущением потери, которые я испытывала по завершении «Мнимой служанки».

Габриэль прилетела в воскресенье вечером, в последнюю минуту я попросила ее взять билет на более ранний рейс, потому что Патрис Шеро пригласил нас на концерт Брюса Спрингстина, американского поп-певца. Поскольку я кретинка, я никогда о нем не слышала, и пошла с Шеро просто ради удовольствия. 60 тысяч французских фанатов бились, чтобы заполучить место, а Кейт с большим воодушевлением сказала: «Ты должна туда пойти».

Бог мой, как было здорово, я встретила бедняжку Г., она панически боится летать, у нас была назначена встреча с Шеро в каком-то сомнительном кафе. П. вел машину, мы заблудились, и П. всю дорогу не проронил ни слова. Я думаю, он, как и вчера, был в мрачном настроении. Он был очень бледен и молчалив. Я ужасно его люблю и не понимаю, что такое с ним случилось. Я думаю, это из-за окончания спектаклей плюс, наверное, его любовные дела. Как бы то ни было, он и правда не настроен был говорить. Мы приехали на концерт, и – вот неожиданность – можно было подумать, что мы попали на Вудсток, благостная атмосфера, косяки на лужайке. Полная луна, и ничего общего с тем кошмаром, который устраивают безумные фанаты и который я ожидала увидеть. Нам достались королевские места! Будто на Lord’s Criket Ground^[94], с клубникой и огромным экраном, на котором прыгала вдалеке американская мечта. Я должна добавить, что в качестве приглашенных на концерт Брюса Спрингстина, которого я упорно называла Спрингфилдом под окрики Габриэль, мы должны были пересечь своего рода поле битвы, своеобразный лагерь Красного Креста, где множество девушек лежали на носилках, как во время войны 1914–18 гг., по словам Шеро. С ними был принц Альберт, у него на шее был прилеплен пластырь, принц был очарователен, а его суровая сестрица Стефания ободрала себе руку, когда в приступе ярости дубасила ею по стене. Я бы десять раз подумала, прежде чем иметь с ней дело. Внешне она довольно attractive^[95]. Габриэль показалось, что она в сильном подпитии, и принц тоже! Самым очаровательным в этом отгороженном от остального мира месте был Рено с его красивой женой, он трепетал от восторга при мысли о встрече с Брюсом Спрингстином, в глазах у него стояли слезы. В отличие от нас, настроенных скептически, он переживал эмоциональное потрясение в ожидании встречи со своим идолом. Напрасно мы ждали в этой чарующей атмосфере появления жен поп-звезд, американских tough guys^[96], играющих в пинг-понг. Но вот самая известная на сегодняшний день звезда вышла из своего трейлера, и Рено грохнулся в обморок! Я была так рада, что он видит Б. С., который мило поздоровался, сказав «хелло», и поблагодарил его за гитару, потому что накануне Р. подарил ему свою самую любимую гитару. Оба жертвуют средства на Африку и дают концерты шахтерам, оба разделяют схожие идеи, это очень трогательно.

Я увидела Ури Мильштейна^[97]! Он в который уже раз намекнул на идею снять Шарлотту и Брандо; к сожалению, у меня складывается впечатление, что придется уступить эту идею американцам.

Когда совсем стемнело, люди достали зажигалки, и в ночи засветились тысячи маленьких огоньков; атмосфера была очень возвышенная, люди испытывали неописуемый восторг. Мы с Габриэль немного прошлись и увидели телохранителей и людей из Красного Креста, они опрыскивали водой первые ряды слушателей, чтобы у тех не случился тепловой удар! Исполнив последнюю песню, Брюс спросил у публики, любит ли она его, – очень честный вопрос, на который 60 тысяч человек ответили положительно! Мы прокладывали себе дорогу к машине среди тысяч фанатов.

Шеро решил отвезти нас к Али (я вспомнила про Али-Бабу) в Halles. Это был довольно печальный ужин. Патрис был очень напряжен, весь на нервах. К нам присоединился тип, который выдает пропуски на концерты, и мы стали говорить о Бобе Дилане. Потом поднялись на второй этаж и оказались во власти хозяина заведения и его шампанского. Шеро исчез в ночи, и спустя десять минут мы решили пойти его поискать. Я нашла его в аллее напротив. Мне очень дорог этот человек, я крепко обняла его, помню нежное чувство от прикосновения к его волосам, когда я гладила их. Он сказал, что ему очень грустно, немного пошмыгал носом, мы уселись на мусорный ящик, я могла бы разреветься, но вдруг почувствовала себя на удивление сильной, мне хотелось, чтобы он справился со своей печалью. Я пыталась быть как мать, которая держит в своих объятиях сына. Он сказал, что все кончено, и я его поняла. Он проводил меня и Габриэль, и позже я позвонила ему домой. Я боялась, как бы он чего с собой не сотворил, он в конце концов ответил, и голос у него был спокойный.

На следующий день мы улетели в Рим, и первую открытку я послала ему. Мы летели в первом классе и только и делали, что ели. Мне было грустно покидать Лу. По прибытии нас встретили фотограф и костюмерша – не самая лучшая идея, учитывая то, что глаза у меня были воспаленные, а сама я была без сил после трех ночей с Патрисом! Я постаралась им объяснить, что я не всегда такая потрепанная, как сейчас. Меня не очень-то вдохновляла идея влезать в одежду от Валентино, еще меньше я обрадовалась, когда ее увидела! После ночи ожесточенной борьбы, которую я вела с Габриэль, костюмерша поразилась изяществу моих собственных вещей и позволила мне остаться в них. Мы встретились с нужными людьми, и тут – о, ужас! – оказалось, что в пятницу я должна петь на итальянском языке популярную песню «Come un gabbiano» («Будто чайка»). Мы пообедали в ресторане с видом на Тибр, где нас искусали комары. Потом отправились в студию звукозаписи прослушать песню, которую мне предстояло исполнить на итальянском.

* * *

Я позвонила Сержу узнать, не хотел бы он написать французскую версию на музыку, которая прямо за душу берет, и он написал песню «Quoi» («Что»). Филипп Ларишом поехал в Париж с записями музыки, Серж положил на нее слова, жутко трудные: «Что? От нашей огненной любви остался только пепел? / Вот бы земля остановилась и я с нее сошел…» Ларишом ездил туда и обратно, поскольку я должна была сниматься в Риме. Помнится, я записала эту песню, а потом дала прослушать Сержу по телефону, но Ларишом утверждает, что все было не так, что он был с Сержем в Париже и дал ему прослушать запись, которую сделали в Риме. Я хорошо помню, что Серж рыдал, слушая эту песню, я слышала, как он сморкался, прежде чем сказать мне, что это великолепно. Благодаря этому успеху я смогла выступить в «Батаклане». «Come un gabbiano» на итальянском так никогда и не пошла, зато «Quoi» имела огромный успех…