Джейн Биркин
Post-scriptum (1982-2013)
И во всем этом мои малышки, жизнь подлинна хотя бы для них, моя Кейт выросла, она уже не ребенок и, я думаю, станет актрисой – невозможно ведь продолжать быть ребенком. Шарлотта королева, к тому же красива и добра. У нее такой прекрасный, такой чистый характер. И малышка Лу здесь, она рождена от мужчины такого красивого и соблазнительного, что я содрогаюсь при мысли, что могу его потерять. Я лежу в постели и не могу заснуть. Я сложила свою жизнь в чемодан, но образы не покидают меня.
* * *
Без даты, сон
Позавчера мне приснился сон. Малышка Лу в больнице, я пришла ее проведать, она смотрит на меня с такой нежностью, что мне трудно уйти. Жак видит, что мы опаздываем на самолет, но он спокоен и вежлив. Я пытаюсь уйти от Лу, она уже не стоит на четвереньках в своей сетчатой кроватке, она на руках у медсестры, я закрываю дверь и вижу, что она беззвучно плачет, как недавно, за стеклянной дверью. На стоянке меня ждет Серж в такси, неужели я дала ему понять, что он может меня увезти? В любом случае он здесь и преспокойно меня ждет. Жак тоже здесь, в своей машине, а я между ними, потом у них завязывается драка, и я их разнимаю. Серж не желает признавать Жака.
Я иду с Жаком, встреча через полчаса, не опаздывай, я иду в противоположную сторону, выхожу на какую-то улочку, где меня обгоняют две девушки. Одну из них я знаю, но откуда? Пытаюсь вспомнить – и вспоминаю. Она говорит: «О, надо, чтобы мы с Жаком больше путешествовали по Италии». Эта девушка журналистка, пишет в «Монд», для Жака это будет неожиданность, а мне отчасти приятно знакомство с девушкой отнюдь не вульгарной, скорее даже серьезной, работающей в «Монд», потом я вижу двух полицейских и заграждение зеленого цвета, как решетка в подвале, перекрывающее мне дорогу. Я оборачиваюсь и понимаю, что назад идти не могу, но как тогда быть? Надо пройти по мосту, а потом повернуть налево примерно через километр, потом опять пройти по мосту, и я буду на месте. Я вижу, сколько еще осталось пройти, и понимаю, что опаздываю. Я хлопаю полицейского по животу, он забирает у меня пуховку для пудры и пишет протокол на моей розовой пуховке, потому что это противозаконно – совершать насилие над полицейским; потом я сижу вместе с ним и другим полицейским, и две другие девушки, не вполне приличного вида, идут к нам, и я рассказываю, что меня ждет муж и что у меня болен ребенок. Девушки слушают, а полицейский говорит: «Ого, вы их разжалобили, это все ваши штучки, вы хорошая актриса, но на нас это не действует». Но на девушек это сильно подействовало, я плачу, ведь я говорю чистую правду, и все же я пользуюсь ситуацией, играю на публику, полицейский прав.
Проснувшись, я все рассказала Жаку, ему было интересно только, на каком я была берегу и на какой мне надо было перейти. Во сне я видела его большим, как автобус, я объяснила ему, что была на Правом берегу и хотела там же и остаться, именно так. Это полицейский пытался заставить меня перейти через мост, но в любом случае Жак не это хотел сказать, я знаю, что Серж живет на Левом берегу, все это меня смущает.
* * *
16 марта
Сегодня вечером позвонили мама с папой. Только что умерла Фрида.
* * *
Мать Пемпи, двоюродная сестра папы, Фрида Биркин, впоследствии Дадли Уорд, когда-то была любовницей принца Уэльского, будущего Эдуарда VIII. Их связь быстро закончилась из-за Уоллис Симпсон. Она ввела моду на воротники с лентой, а в тридцатые годы вместе с принцем Уэльским основала Feathers Club[47], согласно эмблеме принца – трем перьям, и устраивала благотворительные танцевальные вечера для сбора средств в помощь жителям бедных кварталов. Позже она вышла замуж за Бобби Каса Маури. Пемпи, когда ее муж Кэрол Рид умер, переехала жить в дом напротив дома моих родителей, а чуть позже Фрида поселилась в доме рядом, на Оулд-Чёрч-стрит. Так они и жили, по соседству, до самой ее смерти.
* * *
Дорогая, славная Фрида. Она в лучшем мире, но мне ее будет ужасно не хватать. Звезда этой женщины – оригинальной, неповторимой, witty, naughty, daring[48] – погасла, как мне будет не хватать ее смеха, ее неожиданных визитов. Она была веселой, избалованной, забавной, как никто другой, с виду беззаботной, на редкость мудрой. Ни у одной другой леди не было так приятно бывать в гостях. Обезоруживающая своей искренностью, страшно верная тем, кого она любила, с этим своим детским голоском, который вызывал у меня смех, равно как и ее смелые суждения и ее непорядочность. Все это похоже на некролог в местной газете, но стоит мне отметить одно какое-то качество, как в памяти тотчас всплывает другое. Какое счастье знать ее, пусть даже не очень близко, этого эксцентричного мастера комментариев, и какое счастье, что Шарлотта, Кейт и маленькая Лу были с ней знакомы, а о Лу она сказала: «Эта малышка далеко пойдет». «That divine baby»[49], – сказала она, когда мы были у нее в последний раз, с ней тогда уже было трудно общаться, она вела себя крайне высокомерно и смотрела на меня с недоверием, решив, что я няня Лу, и даже папа не смог ее переубедить.
Дорогая, дорогая Фрида, если ты там, на небесах, посмейся надо мной вволю и обними дорогую Пемпи – ты ведь так долго ждала момента, когда можно будет соединиться с ней…
* * *
28 марта, Тунис
Весь день я провела в попытках отыскать fascinating Tunisia[50]. Я сфотографировала темного барашка и какого-то жалкого верблюда – и всё[51]. Мне хотелось увидеть жилища пещерных людей, они находились в четырех часах ходу, по словам чиновника из департамента культуры, еще он сказал, что Кайруан – интереснейшее место, которое нужно во что бы то ни стало посмотреть, и добавил, что город почти рядом, но мы добирались два часа и не смогли туда попасть! Там что-то около двадцати трех мечетей, но ни в одну нельзя войти, какие-то симпатичные парни пытались всучить нам ковры. Мы жутко устали! Но было очень весело, благодаря девочкам мы теперь знаем, что рука Фатимы означает семью, а две руки – две семьи и т. д., что, для того чтобы соткать довольно паршивый ковер, очень симпатичная женщина должна потратить семь месяцев жизни, что мечеть для нас закрыта, что верблюжьи какашки можно собрать и положить на время верблюду под хвост и что его верхняя губа разделяется надвое! Один из верблюдов все время крутился. Я поинтересовалась, почему у него завязаны глаза, и человек ответил: «Он болен вертянкой!»
Перелет сюда был самым страшным из всех, какие я когда-либо совершала, это уже стало привычным: мой перелет на обратном пути в Лондон, перелет в Женеву на день рождения Жака; у детей рвота, женщины вопят. Бедная Шарлотта, вся зеленая, обхватила ладошками мордочку, я тоже сидела склонившись над гигиеническим пакетом, и холодный пот стекал у меня по шее к губам. Жак, тоже мертвенно-бледный, взял малышку Лу – единственную, кто неплохо себя чувствовал. Я проклинала себя за то, что все эти страдания из-за меня одной, мне хотелось вернуться и послать к черту всю эту поездку, особенно когда я видела ужас на лицах Шарлотты и Лолы. По громкой связи сообщили, что приземлиться невозможно из-за ветра, и все-таки мы сели, все прошло хорошо, любезные стюардессы, гирлянды из апельсиновых цветов, нас встречали как королев. Все были очарованы улыбкой Лу, и боже, как она улыбалась весь день! В отеле мы хотели поплавать, но в бассейне не было воды, только рабочие. Мы могли бы сейчас находиться в Неаполе, тут все грязно и безвкусно, гнетущее впечатление. Но люди милые и кроткие, и обожают детей, так что thank the Lord![52]
Я стала почти непьющей! Ни капли спиртного, только вода касается моих губ вот уже три дня! Ничего удивительного – после той жуткой ночи, которую я помню, будто она была вчера. Жак сказал, что хотел позвать врача, чтобы он сделал мне укол, потому что у меня были галлюцинации и я пыталась выпрыгнуть из окна. Я не помню ничего, даже то, что я выскочила из такси и рухнула на дороге. Немного болит рука и колено. У меня все внутри холодеет, когда я пытаюсь думать об этом. Я помню, что пыталась причинить себе боль; не будь рядом Жака, думаю, мне бы это удалось, но мне плевать на истерику, мне интересно, что бы я сделала, если бы со мной не было Жака. Он говорит, что я кричала в течение десяти минут, и он думал, что ему придется отправить меня под замок. А я ничего такого не помню, помню только, что весело болтала с Изабель Аджани, она была просто очаровательна, мы смеялись по поводу одной истории с гинекологами. Сказать по правде, мы заставили смеяться всех присутствующих на празднике; по случаю такого большого успеха я выпила белого вина, после того как прикончила одну или две бутылки красного. Я думаю, два приличных стакана водки с апельсиновым соком довершили мое падение, я умышленно приняла их за спиной у Жака, мы пили с Аджани, моей сообщницей. А потом – туман до самого утра! Ну да! Помню, я скверно себя чувствовала, но не помню, чтобы я падала на лестнице, проявляла какую-то необычайную агрессию или буйство, о чем мне с ужасом рассказывает Жак. Это и правда не смешно, а скорее жутко. Зато больше ни капли, не то – курс на Святую Анну[53]! Я знаю, что это неразумно, это скорее крайности, но у меня или все, или ничего, как поется в песне, а что касается курева – или четыре пачки, или ни одной затяжки. Я не могу себя контролировать, не могу быть благоразумной. Я слишком слаба для того, чтобы выпить бокал-другой, и все, это баталия, а потом «железная рука», как говаривал Серж.
* * *
7 апреля
Моей дорогой Кейт завтра исполнится 16 лет, тра-ла-ла-ла-ла! «Happy birthday sweet sixteen you’re not a baby anymore»[54], – как поется в песенке. Ну вот, случилось! Моей малышке 16 лет. В этот вечер, в Лондоне, 16 лет назад она начинала свою жизнь. Джон, я и она – мы помчались в лондонскую клинику… Каким еще ребенком я была тогда, меня надо было взять за руку, успокоить, боль не стихала. Но какой же красивой, прекрасной была моя малышка Кейт, – и моей, моей, моей. И как я была счастлива. Мне кажется, прошло уже лет тридцать, и вместе с тем это было как будто вчера; закончилось детство, все загублено? О, надеюсь, что нет. Что она может помнить? Общество взрослых людей, несуществующий отец, импозантный отчим, какая прелестная, смелая и преданная девочка. Шестнадцать лет назад я и представить себе не могла нас здесь, в Париже, и шестнадцать радостных лет, в которых было все: счастье, тревога, раздражение, истерики, ярость, удушающая любовь, – да, моя милая Кейт, мой первенец, я заботилась о тебе, как любовник, я любила тебя и за маму и за папу, и я люблю тебя за весь мир, но у тебя, моя обожаемая, – у тебя свой мир. И это именно так. Сегодня наши дороги немного расходятся, это нормально, надо вылезти из кокона, чтобы стать бабочкой, но не забывай о моем сердце, а в нем ты – младенец, которому от роду день. Я, которая себя ощущала еще ребенком, я дала жизнь другому существу, такому красивому, как я горжусь тобой, happy birthday, моя прекрасная Кейт, необыкновенная Кейт, раздражающая своим едким шармом, я буду любить тебя всю свою жизнь, никогда ты не сможешь потерять ни меня, ни мою любовь, ты всегда будешь нужна мне. Будь счастлива даже и без меня, если так нужно, отыщи свою единственную дорогу, верь в себя, ты сильная, будь позитивна и осторожна с парнями – ты, кто вредит самой себе! Спокойной ночи, любовь моя, рожденная завтра, спи спокойно этой ночью у меня в животе, завтра наступит очень скоро, позволь мне предаться воспоминаниям, ведь ты напоминаешь мне мою молодость и с той поры служишь мне верной опорой. Я благодарна тебе за то, что ты была такой веселой малышкой, что сохранила свое простодушие, и обаяние, и терпимость, и способность сострадать и прощать. Благослови тебя Господь, моя дорогая Кейт.
* * *
9 апреля
Приехала Кейт, я подарила ей бриллиантовые серьги, которые выбирала вместе с Шарлоттой и Лолой. Потом день был немного грустный, я даже не знаю почему. Подозреваю, как всегда, что я думала о Серже, а Жак все делал как-то не так. Я хотела, чтобы он сделал подарок Кейт, мне казалось, что он об этом не подумал, но я ошибалась: днем он купил ей вместе с Шарлоттой перо. Потом я посчитала его эгоистом за то, что он приготовил обед себе одному, и решила, что он выглядит безобразно – потому что он вместе с Лолой был у парикмахера и позволил стричь себя какой-то девке, она постригла очень коротко; потом я хотела, чтобы он одолжил мне свое перо, а он положил его себе в карман, потом Серж сказал мне, что я красивая на фото во всю страницу в Matin Mag. Я купила журнал, показала его Жаку, а он и не подумал восхититься. Словом, множество каких-то ничего не значащих мелочей. Серж этим вечером забирает Шарлотту, мне по-прежнему грустно, и в моем злобном мозгу мелькнула мысль, что вот, Жак через несколько лет украдет у меня Лу, если я ему ее оставлю. Вот видишь! Прекрасное отношение. Однако Серж в разговоре по телефону был мил, как обычно.
Я знаю, почему я так много думаю о нем: потому что вчера вечером он сказал, что видел сон про нас обоих и что мы, как всегда, ссорились. «Кошмар!» – сказала я, а он так ласково: «О нет, нет, это было… мило». Думаю, поэтому я обозлилась на Жака.
* * *
Lost Song
Для того чтобы слова Сержа можно было петь, Филипп Леришом[55] разбирал его почерк и переписывал текст печатными буквами, потом я записывала все фонетическими знаками – потому что нередко слово было написано не в полном, а в сжатом виде, – с черточками наверху, обозначающими такты, мне также приходилось придумывать какое-нибудь новое слово, чтобы получилось спеть. Если я произносила слова не очень хорошо, на меня сыпались оскорбления, Леришом это знал, он оставлял первую дорожку, и мы потом совершенствовали запись. Сержу было на все это наплевать, его интересовали только эмоции и высокие ноты. После того как мы расстались, во всех его песнях говорилось о разрыве, мне было непросто их петь, а ему было непросто их слушать. Сквозь стекло кабины для звукозаписи я видела его расстроенное лицо, но после окончания записи он поднимал большой палец вверх в знак того, что я его не разочаровала, так было с «Baby Alone» («Малышка одна»), «Lost Song» («Утраченная песня»), «Amour des feintes» («Любовь притворщиков»). Никакого контракта у меня с Сержем не было, но он мне говорил: «Я должен тебе это» – и писал для меня еще с десяток песен. Он давал мне прослушать мелодии в фортепианном исполнении, записанные на магнитофон на улице Вернёй, а я должна была отмечать звездочкой на бумаге понравившиеся. Я усердно ставила звездочки и попутно видела, что до меня это делали другие, – по всей вероятности, Шарлотта и Леришом. Это укрепляло меня в моем выборе, но однажды, выбирая мелодии к «Baby Alone», я поставила одной божественной мелодии четыре звездочки, но он мне сказал: «О нет, это для Аджани!» – это был «Pull marine» («Синий свитерок»). Он курил, когда, играя на фортепиано, подстраивался под мою тональность, дым от сигареты шел мне прямо в лицо, я немного кашляла, а он говорил: «О-ла-ла, как все изменилось!» Изредка я ворчала, потому что мне не нравились слова. Он безропотно их менял, и я уж теперь не знаю, была ли я права. Был один текст, который стал «Love Fifteen» («Любовь в пятнадцать лет»), но поначалу это был набор слов, рифмовавшихся со словами на тему виски, чистого солода и т. п.; меня это раздражало, а он говорил, что я не знаю марок, что он приводит самые шикарные, «Гленморанджи», и все же он не послал меня куда подальше, а просто изменил слова. Мне нравились исключительно песни грустные, не быстрые, написанные только в миноре, и он мне сказал: «Нужны всякие, бойкие в том числе, а то быстро надоедим»; надо было включать в репертуар быстрые песни, менее интересные, чтобы выигрышно выделялись песни грустные.
* * *
12–13 апреля, 3 часа ночи
Я так рада, Кейт понравилась школа моделирования на улице Сен-Рок, в эту школу нас рекомендовал месье С. де Ланвен. Кейт мне сказала: «Это даже и не школа, я могла бы этим заниматься всю ночь», – эти слова будто бальзам для моих ушей. О-ла-ла, какое счастье, если Кейт нашла свое, я знала, я на это надеялась, я представляла это в мечтах, представляла, что Кейт увлечется, найдет свою собственную «фишку», только свою, и будет блистательна, оригинальна. Я без ума от счастья. Кейт – художница, я догадывалась, но до чего же мы, до чего же я глупа, что столько крови себе попортила, думая, что она придет к этому классическим путем: будет хорошо учиться в обычной школе, «из кожи вон лезть», добиваясь результатов, старясь понравиться, – словом, поступая банально, как я. Нет, она никогда не любила школу, и об этом она говорит мне уже десять лет!! Но, с другой стороны, что же делать? Художественных школ не существует для детей младше 18 лет. Я всегда уповала на то, что в обычной школе она встретит сказочную учительницу. Она нашла ее теперь, и это просто фантастика, я скрещиваю пальцы на ногах, чтобы это продолжалось в том же духе и чтобы внутренние правила школы не отбили у нее желание там учиться. Я думаю, что, даже если не быть «стилистом», девять часов живописи, шесть часов истории костюма и т. д. – лучше, чем опять оказаться на севеннском «запасном пути»[56], вместе с отвергнутыми детьми, не изучая ничего из того, что нравится, и находясь, к моему огорчению, далеко от дома. Шесть месяцев жизни в интернате – этого достаточно. Очень хорошо, что она высвободилась из-под моей опеки, пожила среди своих сверстников, но хватит, она там ничего не учит, в листе успеваемости С, С, D, E и А по устному английскому все-таки, но это же плачевные результаты, в особенности с пожеланием «Работай!» классного руководителя. Я печенкой чувствую, что она будет блистать в своей области, и аплодирую ее смелости.
Сейчас я немного беспокоюсь за ее здоровье: она часто падает в обморок, у нее низкое давление, аллергия.
Вот такие, дневник, у меня мысли сегодня вечером! Я буду ликовать, когда узнаю, что у нее все идет хорошо.
До завтра.
Твоя давняя корреспондентка
* * *
29 апреля
Кейт больше не хочет посещать школу на улице Сен-Рок, она мне это сказала по телефону. Ох, мне сделалось грустно, но я не рассердилась. «Я тебе кое-что скажу, только ты не сердись, обещаешь?» О нет, я всего лишь озадачена ее будущим и хочу для нее только самого лучшего. Я боюсь, что она ленится прилагать усилия, это как в балете, в современном танце: все, что нужно, – это постоянная требовательность, а она не хочет нести ответственность за возможные промахи, но тогда что же делать?
В общем, я разочарована, я ведь хотела, чтобы она серьезно отнеслась к искусству, но, по-видимому, еще слишком рано. Наверное, было бы лучше, чтобы я не занималась ее будущим, чтобы идея шла от нее самой.
* * *
1 мая
Жак, почему ты не боишься, что я оставлю тебя? Почему ты во мне так уверен? Ты преспокойно спишь. А я мысленно вновь собираю чемоданы. Серж – это все равно что моя страна, мне до головокружения хочется вернуться туда, чтобы обрести покой, чтобы там умереть. В конце концов, я понимаю, что жизнь без него или без тебя имела бы один и тот же финал. Я себя знаю, я сделала бы Сержа несчастным, с уязвленным самолюбием, дав ему почувствовать, чем я пожертвовала, отказавшись от жизни с тобой, – романтическим безумием и бурей страстей, которые меня так привлекли в тебе; но вот я вновь увидела моего Сержа, мою Англию, его отеческие жесты, услышала его спокойный голос – а ведь он порой бывал таким агрессивным, таким эгоистичным, таким надменным, – я увидела своего мужчину умиротворенным, – может, потому, что он счастлив и рядом нет меня, – и поэтому лишилась сна? Прежде не давало мне спать чувство стыда, чувство вины за причиненные ему страдания, а теперь я завидую его спокойствию, его безмятежности. Да, я не лгу себе: я завидую этому его состоянию и завидую Бамбу, которая заняла мое место.
Но ведь я ушла – с каким презрением, с каким отвращением к его превосходству. Мне было противно видеть, как он гордится собой, как мало в нем скромности, как велика уверенность в своем таланте, в своей славе, как он обласкан разными кретинами и как презирает неудачников – людей, не таких известных, как он; если он писал для кого-то, то давал «шанс» – как будто давал благословенный хлеб. А теперь все эти недостатки кажутся мне такими детскими, я отмахиваюсь от них, как от каких-то глупостей; его агрессия и принуждение кажутся мне вещами вполне нормальными, его чувство превосходства – вполне приличным и, в конце концов, даже забавным. Я храню только светлые воспоминания, как старая дева, никто не будет любить меня так, как он… Вот моя драма, и я об этом знаю.
* * *
Серж познакомился с Бамбу после разрыва со мной, она спасла его гордость, его честь, ей было 20 лет, она сносила его шутки, его сарказм, вернула ему счастье и шанс иметь новую семью, родив чуть позже Лулу. Ко мне она относилась с терпением и пониманием, приглашала к ним домой, несмотря на то, что ей, должно быть, порой это было делать нелегко, как нелегко было и Жаку; наверное, будучи мудрой, она понимала, что я не представляю больше опасности и что главное для меня, как и для Сержа, – это творческое и дружеское общение. Ночь после смерти Сержа мы провели вместе на улице Вернёй, проговорили всю ночь, и я почувствовала ее великодушное отношение ко мне. Мы вместе выбирали место, где Серж будет похоронен: она, Жаклин, Леришом и я, исходив все кладбище, в конце концов поняли, что лучшим будет то место, которое он сам выбрал для своих родителей, – именно там он теперь и покоится…
* * *
19 июня, Лу 9 месяцев
Лу, любовь моя, как всегда, глаза голубые, рот Жака, нос, я думаю, тоже его, светленькая, какой я была когда-то, – но глаза такие дивные, что в них можно утонуть. Не знаю, что я делала бы без нее. Никогда мой папа не приходил в волнение от младенцев, даже когда младенцами были мы, а к Лу он не может относиться спокойно. Она ложится на пол, как пекинес, и грызет его шнурки. Я даже купила ей резиновую косточку в dog shop[57], это было ребрышко.
В понедельник папу оперируют. Бедный папочка.
Шарлотта по-прежнему ангел, сегодня вечером она приготовила мне шоколадный торт, мы были вдвоем всю неделю. Завтра ее забирает Серж. Она невероятно красива, очень деликатна, крайне чувствительна, очень решительна и предана всем, кого любит. Из школы она часто приносит 20/20, она амбициозна, и у нее своя гордость. Она обожает Сержа, и я надеюсь, что меня она тоже любит. К Кейт она испытывает смешанное чувство любви, восхищения и раздражения, но я знаю, что ей ее не хватает. Для Лу она словно обожающая и терпеливая мать.
У меня нет времени подробно писать о том, что Жак в Швейцарии, снимает фильм с Пьером Дюксом, а я начала сниматься у Жака Риветта и что этот хрупкий мужчина в сущности настоящий диктатор! Джеральдина Чаплин очень смешная, и я нахожу весь проект очень веселым. Исчезла неуверенность, мучившая меня вначале, если не сказать истерия, вызванная присутствием Джеральдины и Риветта. Я не хотела сниматься в этом bloody[58] фильме! А теперь я рада, что участвую в нем. Он не дает мне свихнуться.
* * *
«Поверженный ангел, или Любовь на траве» – изысканный фильм Жака Риветта, с Джеральдиной Чаплин и Андре Дюсолье, об актерской труппе, которая приходит к людям домой, чтобы сыграть у них пьесу: если в ней есть сцена в ванной комнате, все зрители идут туда, если смешная сцена на кухне, зрители перемещаются на кухню. Гениальная идея, позаимствованная у реальной труппы в Америке, я думаю. Когда Жак Риветт пришел ко мне на улицу Ла-Тур с Джеральдиной и продюсером Мартиной Мариньяк, чтобы предложить мне роль, я отвела их наверх, в библиотеку, а сама попросила Жака Риветта дать мне сценарий. Он ответил, что сценария нет, что у него никогда нет сценария и что он дает актерам текст, написанный на листе бумаги накануне ночью. Я сказала, что мне нужны рельсы, как поезду, иначе я собьюсь с пути, выпаду из окна; он добавил, что речь пойдет о фокуснике, а я ответила, что терпеть не могу типов, которые вытаскивают голубей из рукава… Расстроенные Риветт, Джеральдина и продюсерша тогда спустились по большой лестнице, прошли по коридору к двери, отделяющей нас от улицы Ла-Тур, и уехали. Проводив их, я встретила в гостиной Жака, он мне и говорит: «Ты знаешь, кто такой Жак Риветт?» – «Нет». – «У него есть фильм, называется «Селин и Жюли совсем заврались», он постоянно идет в Латинском квартале, на твоем месте я бы пошел посмотреть». И я пошла с Кейт. Из кинотеатра я вышла в необычайном возбуждении, позвонила Джеральдине, она сказала: «Да, да, да, я знаю, тебе нужны рельсы, а то ты можешь упасть из окна, ты не любишь, когда голубей вытаскивают из рукавов, ты считаешь, что это убожество…» – «Нет, нет, я хочу сниматься, я видела «Селина и Жюли…», и если я смогу быть хотя бы наполовину такой же прекрасной, как Жюльет Берто…» Вот так я стала сниматься в каком-то странном доме в Сен-Клу, съемки были необыкновенные, однажды мне нужно было пройти по комнате, впереди меня по паркету двигался краб, и вдруг я услышала зловещий раскат грома; я подумала, что это спецэффекты, но оказалось, что настоящая гроза. В окно я увидела Шарлотту, она шла ко мне под красным зонтом, все были очарованы ею. В тот вечер, или в другой, Мартина Мариньяк мне сказала, что видела, как Шарлотта сидела с бокалом шампанского за стойкой буфета во время коктейля по случаю выхода фильма. Мартина удивилась, а Шарлотта ей ответила: «Я хочу быть актрисой, как моя мама, и пьяницей, как мой папа!»
Я снялась еще в двух фильмах у Жака Риветта: «Очаровательная проказница», с моим дорогим Пикколи, и в последнем фильме Риветта «36 видов с пика Сен-Лу», с Серджио Кастеллито. Риветт почти ничего не ел, я припасала для него бананы, чтобы он не умер с голоду! Он внимательно наблюдал за людьми, во время съемок он заметил одну костюмершу, красивую деваху, которая нырнула в бассейн, – от него ничего не ускользало… В последний день съемок «Любви на траве» я так разозлилась, что у меня нет текста, что исцарапала себе руки в кровь, чтобы не придушить Риветта; я никогда не знала, известно ли ему, что именно должно с нами на самом деле происходить, или он обнаруживал это, как мы, каждый день заново. В общем, я слишком поздно поняла, что это гениально – так работать, не знать, что ваш персонаж будет делать или испытывать, совсем как в реальности: вот мы сидим за столом, такие радостные, веселые, а через десять минут попадаем под автобус. Однажды я видела Риветта: мы обедали с Жаком на террасе кафе на Северном вокзале, мимо проходил Риветт, он уже прочитал «Либерасьон» и «Монд» и торопился на 14-часовой сеанс, он смотрел по три фильма в день и хранил все статьи о кино из всех газет. Любчанский, его главный оператор, человек безумного обаяния, рассказывал мне, что дома у Риветта были дорожки между стопами газет, – так он ходил по квартире, было место для холодильника, но самого холодильника не было, он не отвечал на телефонные звонки – надо было подсовывать ему записки под дверь… Очень привлекательная личность.
Джеральдина была совсем как я, мы могли весь день петь мелодии из музыкальных комедий: «My Fair Lady» («Моя прекрасная леди»), «Oklahoma» («Оклахома»); наши жизненные пути несколько раз пересекались, вплоть до фильма «Boxes» («Коробки»), когда я попросила ее сыграть меня, она отказалась, заявив, что с этим предложением я опоздала лет на десять, но она с удовольствием сыграла бы мою мать. Я встретилась с ней в телефильме «Les Aventures des mers du Sud» («Приключения в южных морях») Даниеля Виня, она играла мать Роберта Льюиса Стивенсона. Ее приезд на съемки на Кубу произвел сенсацию, она очаровала всех своей учтивостью и обходительностью. Она тут же села есть с техническим персоналом – нам, сидевшим за актерским столом, стало стыдно; закончив есть, она складывала салфетку. Для первого знакомства с Риветтом я привела Шарлотту на просмотр отснятого материала, поскольку особенно гордилась удавшимся мне монологом о персонаже Андре Дюсолье, но на просмотре оказалось, что самая удачная сцена не моя, а Джеральдины – блестящий эпизод с нешлифованным рисом.
