Джеймс Оливер Кервуд
Долина Молчаливых Призраков

Глава XV

Но не прошло и десяти секунд, как Кент уже увидел, что Маретта Радисон была снова тем же великолепным существом, каким он видел ее в казарме, когда она с револьвером в руке держала в своей власти сразу трех человек. Звук этого второго предупреждения Муи в первую минуту подействовал на них как удар. Ими овладел как бы страх, почти граничивший с ужасом. А затем последовала реакция и так быстро, что это удивило самого Кента. В течение этих десяти секунд, как ему показалось, тоненькое, хрупкое тело Маретты сразу выросло, лицо ее засияло новым выражением; она обернулась к нему, и в ней зажегся тот же самый огонь, каким она горела тогда, когда имела дело с тремя полицейскими. Теперь уже она не боялась ничего. Она уже готова была к борьбе.

– Инспектор Кедсти идет назад! – сказала она. – Он возвращается! Я и не думала, что он это сделает именно сегодня.

– Ведь он не успел еще дойти до казарм! – воскликнул Кент.

– Нет. Возможно, что он что-нибудь забыл. Но пока он еще не пришел, я хочу показать вам приготовленное для вас гнездо, Джимс. Идем скорее!

Это было ее первым намеком на то, что он не должен оставаться в ее комнате. Она захватила с собой спички, прикрутила лампу и вышла в коридор. Он следовал за ней, пока она не дошла до его конца, где остановилась перед низенькой дверью, которая, очевидно, вела на чердак.

– Это маленькая кладовка, – прошептала она. – Я устроила ее как можно удобнее. Окошко завешено, так что вы можете зажигать огонь. Но только смотрите, чтобы свет не проникал сквозь щель под дверью. Заприте ее изнутри и будьте покойны. За все, что вы здесь найдете, будьте благодарны Фингерсу.

Она потихоньку отворила дверь и протянула ему спички. Когда он принимал их от нее, то его пальцы коснулись ее руки. Вспыхнувший огонь только чуть-чуть осветил то место, где они стояли. В полумраке его голова оказалась совсем близко к ней, и он увидел отражение огня в ее глазах.

– Маретта, вы верите мне? – все еще добивался он от нее положительного ответа. – Верите вы мне, что я полюбил вас, что я вовсе не убивал Джона Баркли и что готов защищать вас до последней капли крови?

С минуту она молчала. Ее рука тихонько выскользнула из его руки.

– Да, я верю вам, – ответила она наконец. – Спокойной ночи, Джимс!

И она быстро оставила его одного. У своей двери она остановилась.

– Входите же! – крикнула она ему. – Если все то, о чем вы сейчас говорили, верно, то входите скорей!

Она уже больше не дожидалась от него ответа. Дверь захлопнулась за ней, и Кент зажег спичку и, низко наклонившись, вошел в свою лазейку. В первый момент он увидел прямо перед собой лампу на ящике. Он зажег ее и тотчас же затворил за собой дверь и запер ее на ключ. Затем он огляделся вокруг.

Кладовка занимала всего каких-нибудь десять квадратных футов, и крыша так низко спускалась над головой, что он не мог стоять выпрямившись. Но не ничтожные размеры помещения поразили его в первую очередь, а все то, что здесь приготовила для него заранее Маретта. В углу была постель из одеяла и подушки, грубый пол был покрыт ковриком, и непокрытыми оставались только края вокруг него на пространстве каких-нибудь трех-четырех вершков. За ящиком находились столик и стул, а то, что оказалось на этом столике, заставило быстрее забиться его сердце. Маретта не упустила из виду того, что он мог быть голоден. Прибор был на одного, а еды было припасено на десятерых. И чего только тут не было! Жареная тетерка, холодный ростбиф, салат из картофеля с луком, пикули, сыр, масло, хлеб. Керосинка и на ней кофейник. Но что больше всего пленило Кента, так это автоматическое ружье системы Кольта, лежавшее на стуле. Маретта не унесла его с собой из казармы – значит, предусмотрительно запасла это оружие заранее. И положила-то она его как раз на виду, чтобы он не мог его как-нибудь проглядеть. Тут же за стулом, на полу, лежал ранец, наполовину чем-то заполненный. Около него был положен револьвер. Он тотчас же узнал его. Он видел его на стене у Фингерса.

Между ним и бурей не было ничего, кроме железной крыши, и над его головой раскатывался гром и выбивали дробь потоки дождя. Он посмотрел туда, где находилось слуховое окошко, тщательно завешенное одеялом. Даже сквозь это одеяло просвечивали вспышки молнии. Окошко это выходило как раз на самое крыльцо дома Кедсти, и Кента так и подмывало затушить лампу и выглянуть в него. В темноте он снял с него одеяло. Но само окошко не отворялось, и, убедившись в этом, он прижался лбом к стеклу и стал смотреть в ночное пространство.

В эту минуту вспыхнула молния; и при свете ее Кент увидел нечто такое, от чего напряглись все его мускулы. Гораздо яснее, чем это было бы днем, он увидел внизу человека, стоявшего среди мокрого двора под дождем. Это был не Муи. И не Кедсти. Кент никогда не видел этого человека. При свете молнии он казался ему не человеком, а каким-то привидением. Громадный, высокий, с непокрытой головой, с длинными, развевавшимися волосами и с длинной, разметавшейся по ветру бородой. Эта фигура запечатлелась в мозгу Кента с такой же стремительностью, как и сама молния. Точно все это мелькнуло перед ним как изображение на экране кинематографа. Затем наступила темнота. Кент стал вглядываться пристальнее. Он стал ждать, что будет дальше.

Опять вспыхнула молния, и опять он увидел эту трагическую, похожую на привидение фигуру, чего-то выжидавшую среди бури. И так он видел ее три раза подряд. Он заметил, что этот таинственный бородатый гигант был уже стариком. В четвертый раз вспыхнула молния, но человека уже не было. Вместо него он увидел Кедсти, который бежал по усыпанной гравием дорожке к дому.

Кент тотчас же занавесил окно, но лампу уже более не зажигал. И прежде чем Кедсти успел добежать до крыльца, Кент уже отпер свою дверь, осторожно приотворил ее на три или четыре дюйма и, прислонившись спиной к стене, стал прислушиваться. Он услышал, как Кедсти вошел в большую комнату, где незадолго перед тем его ожидала Маретта. Затем наступила немая тишина, если не считать воя непогоды.

Целый час прислушивался Кент. За все это время до него не долетело ни малейшего звука ни с нижнего этажа, ни из комнаты Маретты. Он предполагал, что Маретта уже спит, а Кедсти тоже отправился на покой, чтобы, дождавшись утра, пустить в дело своих сыщиков и тем восстановить нарушенный закон.

Кенту даже и в голову не приходило воспользоваться так уютно приготовленной для него постелью. Он не только не мог заснуть, но испытывал даже какое-то предчувствие, что должно случиться что-то особенное. Он испытывал все более и более возраставшую необходимость бодрствовать. Больше всего его смущало то, что инспектор Кедсти и Маретта Радисон находились под одной и той же кровлей и что был какой-то серьезный и таинственный повод к тому, чтобы он не выдавал никому присутствия девушки у себя. Планы о своем собственном побеге уже больше не занимали Кента.

Он думал о Маретте. В чем заключалась ее власть над Кедсти? Почему именно Кедсти так хотел, чтобы она умерла? Почему она в его доме? Опять и опять он задавал себе эти вопросы и не находил на них ответа. И все-таки, несмотря на все эти тайны, он чувствовал себя счастливее, чем когда-либо в своей жизни, потому что Маретта находилась сейчас от него не в четырехстах или пятистах милях вниз по течению, а была в том же самом доме, где и он. К тому же он успел сказать ей, что любит ее. Он был рад, что имел мужество сообщить ей об этом. Он вновь зажег лампу, достал часы и положил их на стол, чтобы иметь возможность смотреть на них почаще. Ему хотелось курить, но он знал, что запах дыма мог дойти до Кедсти, если инспектор еще не окончательно улегся спать.

Несколько раз Кент задавал себе вопрос, кто была та загадочная личность, которую он видел при вспышках молнии? Может быть, это был кто-нибудь из друзей Фингерса, прибывших к нему из Пустыни, чтобы разделять с Муи труд по наблюдению за домом Кедсти. Фигура этого гиганта с длинными волосами и большой развевавшейся бородой, в том виде, в каком Кент видел ее при вспышке молнии, неизгладимо запечатлелась в его мозгу. Это была трагическая картина. Опять он потушил лампу и снова снял одеяло с окна, но, когда вспыхнула молния, не увидел уже больше ничего, кроме клокотавших на земле луж воды. Во второй раз он отворил дверь на несколько дюймов, сел спиной к стене и стал прислушиваться.

Как долго он просидел так, он не помнил, потому что его одолела дремота; закрыв глаза, он забылся на некоторое время. А потом наконец и совсем заснул. И вдруг он проснулся от какого-то неожиданного звука. В первую минуту по пробуждении ему показалось, что это был крик. Но через пять-шесть секунд, когда его чувства пришли снова в порядок, он не был в этом уверен. А затем звук повторился и сильно его встревожил.

Он вскочил на ноги и распахнул свою дверь. Весь коридор оказался освещенным. Свет исходил из комнаты Маретты. Чтобы не было слышно его шагов, он снял сапоги и вышел из своей засады. Он мог с уверенностью утверждать, что слышал на этот раз именно крик, жалобный плач, но только едва уловимый, потому что он доносился издалека, снизу.

Не медля ни минуты, он быстро зашагал к комнате Маретты и заглянул в нее. Первым делом он бросил взгляд на ее постель. Она оказалась даже не тронутой. Комната была пуста.

Сердце его похолодело, и по телу пробежала дрожь. Не отдавая себе отчета он со всех ног бросился к лестнице. Ступенька за ступенькой выскользнули у него из-под ног, и он был уже внизу, держа наготове револьвер. Теперь уже он действовал вполне осознанно.

Он добрался до нижнего коридора, который тоже оказался освещенным, и, сделав два или три шага, оказался у двери, ведшей во внутренние жилые помещения. Эта дверь была полуоткрыта, и в комнате ярко горел свет. Кент бесшумно подкрался к ней и заглянул в нее.

То, что представилось его глазам, в одно и то же время и успокоило и привело его в ужас. С одной стороны длинного стола стояла Маретта, в профиль к нему, и ее освещала лампа, висевшая над столом. Он не мог видеть выражение ее лица. У нее были распущены волосы. Она была жива и здорова, но именно то, на что она смотрела, и заставило его ужаснуться. Ему пришлось подойти еще ближе, чтобы лучше увидеть, на что она так пристально смотрела.

А затем сердце в нем остановилось.

Съежившись в своем кресле и откинув голову назад, так что Кент мог видеть его лицо анфас, сидел Кедсти. И Кент в один миг понял все. Только покойник мог сидеть так.

Громко вскрикнув, он вошел в комнату. Маретта не удивилась, но с жалобным стоном перевела на него глаза. Кенту показалось, что он видел перед собой двух мертвецов. Живая и дышавшая Маретта Радисон была гораздо бледнее, чем сам Кедсти, который имел уже такой безжизненный цвет лица, какой бывает только у покойников. Она молчала. После душераздирающего стона она не произнесла более ни звука. Она просто смотрела. И увидев, каким отчаянием блестели ее глаза, Кент ласково позвал ее по имени. Но она, точно околдованная или оглушенная, снова уставилась на Кедсти.

Кент подошел к покойнику и осмотрел его. Руки Кедсти, как плети, свешивались по бокам кресла. На полу, около его правой руки, валялся револьвер системы Кольта. Голова его была настолько далеко запрокинута назад, за спинку кресла, что казалось, будто у инспектора была сломана шея. На лбу, как раз под самыми коротко остриженными седыми волосами, зияла рана.

Кент приблизился к нему вплотную и нагнулся над ним. Он часто видел на своем веку смерть, но ни разу ему не приходилось видеть лица, настолько искаженного ужасом и страданием, как у Кедсти. Глаза его были широко открыты и выпучены, как стеклянные шары. Рот открыт.

Кровь у Кента застыла в жилах. Не выстрел причинил смерть Кедсти. И все-таки он умер. И той вещью, которая лишила его жизни, оказалась петля, скрученная из женских волос.

В течение некоторого времени после такого трагического открытия Кент не мог бы двинуться с места, даже если бы это оплачивалось ценою его жизни. Петля была скручена из длинных, мягких, черных, блестящих волос и два раза была обернута вокруг шеи Кедсти; ее свободный конец свешивался у него с плеча, распущенный и отсвечивавший в свете лампы, точно богатый черный мех. Кент дотронулся до него, затем помял его пальцами, потом снял оба кольца этой петли с горла Кедсти, где она глубоко врезалась. Держа ее за край, он распустил ее во всю длину и после этого медленно подошел к Маретте и посмотрел на нее.

Ни одни человеческие глаза не глядели на него никогда так, как посмотрела на него она сейчас. Она протянула руку и не сказала ни слова, когда Кент подал ей эту петлю. А затем она круто повернулась, схватилась за горло и вышла из комнаты.

Он слышал, как она нетвердой походкой стала подниматься по лестнице.

Глава XVI

Кент не двинулся с места. Все чувства в нем застыли. Он физически не ощущал почти ничего, кроме ужаса. Он смотрел на седовласое, окаменевшее лицо Кедсти, когда до него донесся звук запираемой Мареттой двери. Он вскрикнул, но и сам не услышал своего крика, так как уже не сознавал своих собственных поступков. Он дрожал всем телом. Он не мог считать все это галлюцинацией, потому что очевидность была налицо. Значит, Маретта Радисон подошла к инспектору Кедсти сзади, когда он сидел в своем кресле, и нанесла ему удар в лоб каким-то тупым орудием. Удар оглушил его. Тогда она…

Он провел рукой по глазам, точно для того, чтобы лучше сосредоточиться. То, что он видел, было непонятно. Неужели же, обороняясь в смертельной для себя опасности, защищая свою честь или своего избранника, Маретта была все-таки способна на преступление? И если так, то как она могла подкрасться к Кедсти сзади? Это было просто непостижимо. Притом не было видно ни малейших следов борьбы. Даже лежавший на полу револьвер ничего не говорил ему. Кент поднял его. Он тщательно осмотрел его и вскрикнул от изумления, граничившего с отчаянием. На стволе револьвера оказалась кровь и несколько седых волос. Отсюда следовало, что Кедсти застрелился сам. Что за загадка?!

Когда Кент клал револьвер на стол, то его глаза неожиданно упали на что-то стальное, блестевшее из-под газеты. Он вытащил это что-то, и оно оказалось большими длинными ножницами, которыми Кедсти обыкновенно пользовался. Это была уже последняя зацепка для выяснения состава преступления; итого – три: испачканный кровью револьвер, петля из волос и эти ножницы, если не считать самой Маретты Радисон.

Тотчас наступила реакция.

– Это все вздор, – сказал он самому себе. – И очевидность иногда обманывает.

Маретта не могла совершить этого преступления. Здесь, наверное, было что-то еще, чего он не увидел, чего не смог еще обнаружить, что ускользает от его наблюдения. И он представил себе опять Маретту Радисон такой, какой увидел ее, когда вошел в эту комнату. В ее широко открытых и испуганных глазах не было ни ненависти, ни безумия. В них в муке кричала ее душа, чего до сих пор он не видел еще в глазах ни у одного человека, с которым его сталкивала судьба. И вдруг в его душе раздался властный голос, заглушивший собою все другие звуки и голоса и указавший ему на то, каким чутким чувством является любовь, даже в том случае, если она не пользуется взаимностью.

С бьющимся сердцем он вновь подошел к Кедсти.

Теперь он действовал уже спокойнее. Он дотронулся до щеки убитого, – она была уже холодной и настолько, что можно было утверждать, что преступление произошло никак не позже, чем час тому назад. Он более тщательно исследовал рану на лбу у Кедсти. Это была неглубокая ранка, и по ней можно было судить, что инспектор был оглушен только на короткое время. В этот промежуток времени должно было произойти нечто другое. И, несмотря на почти сверхчеловеческие усилия отбросить от себя представлявшуюся ему картину, он все-таки увидел ее перед собой в мельчайших подробностях: убийца быстро подбежал к столу, использовал ножницы и, когда Кедсти снова пришел в сознание, то он набросил ему на шею волосяную петлю и удавил его насмерть. И все-таки опять и опять Кент уверял себя, что это невозможно, что это абсурдно и несообразно ни с чем. Только дурак мог бы именно так совершить чудовищное убийство Кедсти. А Маретта вовсе не была дурой. Она была в здравом уме и трезвой памяти.

И, точно охотничья собака, он стал оглядываться по сторонам и быстро осмотрел всю комнату. На занавесках всех ее четырех окон были шнурки. На стенах висели, точно трофеи, всевозможные ружья, сабли, топоры. На конце стола, перед самым Кедсти, лежало на бумагах тяжелое пресс-папье. Еще ближе к покойному, не скрытый газетами, валялся шнурок от сапога. Около правой руки лежал револьвер. С такими подходящими для выполнения убийства предметами, которыми так легко и без малейшего шума и траты времени можно было довести дело до конца, убийце незачем было пользоваться еще и петлей из женских волос.

Кент обратил внимание на шнурок от сапога. Было положительно невозможно не заметить его, потому что в нем было сорок восемь дюймов длины, и он был вырезан сплошь из кожи и представлял собой ремень шириной в четверть дюйма. Кент стал разыскивать пару и действительно скоро нашел и другой такой же ремень на полу, как раз на том самом месте, где стояла Маретта Радисон. И опять перед Кентом встал неразрешимый вопрос – почему именно убийца Кедсти нашел необходимым использовать петлю из волос вместо одного из этих шнурков или вместо так соблазнительно свешивавшихся шнурков на занавесях.

Он осмотрел каждое из окон, и все они оказались запертыми. Затем он снова нагнулся над Кедсти. Он заметил, что в самый последний момент, расставаясь с жизнью, Кедсти испытал медленную и мучительную агонию. Это можно было прочитать по искаженному страданием лицу. А ведь инспектор был очень сильный человек. Он должен был бороться даже после того, как ему нанесен был удар. И для того, чтобы так сильно запрокинуть голову назад, с целью накинуть ему на шею петлю и затем затянуть ее, должна была бы потребоваться громадная сила со стороны убийцы. И при очевидности такого предположения, сделавшегося для Кента ясным как божий день, дикая радость овладела его душой. Теперь для него являлось уже неопровержимым, что с таким телом и руками, какие были у Маретты Радисон, убить Кедсти она ни в коем случае не могла. Для этого потребовалась бы сила гораздо большая, чем была у нее, чтобы только удержать Кедсти в кресле, и еще в два раза большая, чтобы убить такого человека, каким был инспектор.

Он медленно вышел из комнаты и бесшумно затворил за собою дверь. По пути он заметил, что входная дверь, после того как прошел через нее Кедсти, так и оставалась отворенной.

Он постоял некоторое время против этой двери, едва сдерживая дыхание. Он прислушался, но ни малейшего звука не доносилось до него со стороны слабо освещенной лестницы.

И новое обстоятельство вдруг предстало перед ним во всей своей наготе. Оно поразило его гораздо более, чем вся эта трагедия, больше, чем даже сама смерть Кедсти. Оно наполнило его душу ужасом и заставило задрожать все его члены. Что будет с Мареттой, когда настанет день и это убийство будет обнаружено? Какая ожидает ее судьба? А происшествие в казарме? И если ей не поставится в вину убийство Кедсти, то как она сможет установить свою невиновность в освобождении его, Кента, из тюрьмы, когда имеются налицо три свидетеля, не считая соучастника Муи? Он всплеснул руками и вдруг почувствовал, что зубы его застучали. Весь мир был против него, а завтра будет против нее. Только он один, несмотря на всю уличающую ее обстановку преступления, совершенного в той комнате внизу, только он один будет убежден в непричастности к нему Маретты Радисон. А он, Джим Кент, в глазах закона считается уже убийцей.

Но что же делать? Как выйти из создавшегося положения?

Оставалось только бежать.

Но успеют ли они и согласится ли она бежать?

И он почувствовал вдруг, как в нем забурлили новые силы и как окреп его дух. Только какие-нибудь два часа тому назад он был вне закона. Он был осужденным. Жизнь отняла у него последнюю надежду. И в минуту самого глубокого его отчаяния к нему вдруг явилась Маретта Радисон. Несмотря на бурю, она пришла к нему и вступила в борьбу из-за него. Она не считалась ни с чем. Она не взвешивала шансы. Она действовала так потому, что просто верила в него. И теперь там, наверху, она представляла собой жертву той страшной цены, за которую купила его свободу. Он был убежден в этом, и мысль эта как лезвие кинжала пронзила ему сердце. То, что она освободила его, повлекло за собой целый ряд других событий, в результате – убийство Кедсти.

Он направился к лестнице. Тихонько стал взбираться по ступеням. Прежде чем он взошел наверх, его так и подмывало крикнуть Маретте, назвать ее по имени. Ему хотелось встретить ее с распростертыми объятиями. Но он сдержался, молча дошел до ее двери и заглянул в комнату.

Она лежала на постели, свернувшись в комочек. Лицо и плечи ее были скрыты под волосами. В первую минуту он испугался. Ему показалось, что она уже не дышала. Она лежала так спокойно, что ее можно было принять за покойницу.

Неслышными шагами он прошел через комнату, опустился перед ней на колени, протянул к ней руки и обнял ее.

– Маретта! – окликнул он ее потихоньку.

Он почувствовал затем, как дрожь пробежала по ее телу. Тогда он опустил свое лицо так, чтобы оно лежало на ее волосах, до сих пор еще влажных от дождя. Он притянул ее ближе к себе, крепче сжал ее в своих объятиях, – она слегка вскрикнула, затем застонала, но не расплакалась.

– Маретта!

Это все, что он сказал. Он только и мог это говорить в такой момент, когда его сердце билось на ее груди. А затем он почувствовал ее легкое рукопожатие, увидел ее бледное лицо, ее широко раскрытые, испуганные глаза почти совсем около своих глаз; она вырвалась из его рук и откинулась к стене, все еще съежившись в комочек, точно ребенок в своей колыбели, и смотря на него с таким выражением, которое его даже испугало. Она не плакала. Глаза ее были сухи. Но лицо ее все еще оставалось таким же бледным, каким было тогда, когда она находилась в комнате у Кедсти. Ужас уже больше не искажал его. При виде Кента на нем появилось совсем другое выражение. По его глазам она прочитала, что он не верит в возможность того, что в убийстве Кедсти была замешана именно она. Теперь он верил ей вполне.

Маретта не думала, что он явится к ней именно таким. Ей казалось, что он убежит в эту же ночь и отнесется к ней, как к зачумленной. А он, удивляясь самому себе и не узнавая себя, все еще стоял перед нею на коленях и улыбался. Затем он встал на ноги, выпрямился и стал смотреть на нее все тем же властным, странным даже для него самого взглядом, который приносил ей успокоение. Этот его взгляд пронизывал ее всю, и она чувствовала, как по ней пробегала тихая, умиротворяющая дрожь. Яркий румянец выступил на щеках на смену бледности. Губы ее приоткрылись, и она быстро и легко задышала.

– А я думала, что вы уже убежали! – произнесла она.

– Без вас я не решился на это, – ответил он. – Я хочу взять вас с собой.

Он посмотрел на часы – было два часа ночи. Он протянул их к ней так, чтобы она могла видеть циферблат.

– Если буря не прекратится, – сказал он, – то до рассвета мы имеем в своем распоряжении еще три часа. Сколько вам потребуется, Маретта, времени, чтобы собраться?

Он напрягал все усилия, чтобы его голос казался спокойным и не выдал его возбуждения. Это была жестокая борьба. И Маретта заметила ее. Она поднялась с постели и встала перед ним во весь рост, все еще держась за горло обеими руками.

– Вы думаете, что это я убила Кедсти? – спросила она, сделав над собой усилие. – Вы хотите мне помочь, отплатить мне за то. что я сделала для вас? Правда, Джимс?

– Отплатить вам? – воскликнул он. – Да я не отплачу вам и в миллион лет! С того самого дня, как вы в первый раз пришли ко мне в госпиталь Кардигана, вся моя жизнь принадлежит вам. Вы явились ко мне в тот момент, когда для меня погасла последняя искра надежды. Я совершенно был уверен, что должен буду умереть, и вы спасли меня. С той самой минуты, как я увидел вас в первый раз, я полюбил вас, и эта моя любовь поддержала во мне жизнь. Затем вы пришли ко мне снова, в тюрьму, в эту страшную бурю. Отплатить вам! Да разве я могу? Я никогда не сумею этого сделать. Если бы понадобилось, то вы и убили бы из-за меня. Вы были готовы убить. И я мог бы совершить убийство из-за вас. Я ни минуты не задумывался бы относительно Кедсти. Я думал только о вас. Если это вы убили его, то я прямо скажу: значит, вы имели на то свои причины. Но я не верю в то, что именно вы убили его. Такими руками, как у вас, этого не сделать.

Он вдруг схватил ее руки и крепко их сжал. Они были миниатюрны, с тоненькими пальчиками, ухоженные и красивые.

– Эти руки не могли этого сделать! – воскликнул он почти запальчиво. – Клянусь вам, что это не их дело!

При этих словах глаза и лицо ее просветлели.

– Вы так думаете, Джимс? – спросила она.

– Да, точно так же, как и вы не верите тому, будто я убил Джона Баркли. Но против нас все. Против нас обоих будет закон. И мы вместе должны бежать в эту вашу Долину. Поняли, Маретта?

Он направился к двери.

– Вы можете собраться в десять минут? – спросил он.

– Да, – ответила она. – С меня достаточно десяти минут.

Он выскочил в коридор и побежал по лестнице вниз, чтобы запереть входную дверь. Затем вернулся к себе на чердак. Он чувствовал только одно: с этой минуты Маретта принадлежала ему и должна была бежать вместе с ним. Он любил ее. Кто бы она ни была и что бы она ни совершила – он все равно ее любил. Вероятно, она скоро расскажет ему сама о том, что и как произошло в комнате Кедсти внизу, и дело разъяснится для него само собой.

Был только один уголок в его мозгу, который настойчиво твердил ему, как попугай, все об одном и том же, а именно о петле из волос Маретты, которой было перетянуто горло Кедсти. Но, конечно, и это объяснит ему сама Маретта. Он был уверен в этом. Вопреки факту он поступал нелогично и, быть может, даже безрассудно. Он знал это. Но его любовь к этой девушке, так странно и трагически ворвавшейся в его жизнь, была для него чем-то отравляющим и вера в нее безграничной. Не она убила Кедсти.

Его руки работали так же быстро, как и его мысли. Он надел сапоги и зашнуровал их. Все яства, которые находились у него на столе, и посуду он связал в отдельный узел и уложил его в ранец. Он вынес его и ружье в коридор и затем подошел к комнате Маретты. Дверь оказалась запертой. Когда он постучался к ней, она крикнула ему, что еще не готова.

Он слышал, как она быстро ходила по комнате. Затем наступила тишина. Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Он снова постучал в дверь. На этот раз она отворилась.

Он изумился происшедшей в Маретте перемене. Она отступила от двери назад, чтобы пропустить его к себе, и лампа осветила ее всю. Ее тоненькая, стройная фигурка была одета в мягкий костюм синего цвета, жакет был по-мужски застегнут наглухо, юбка спускалась немного ниже колен, и на ногах у нее были высокие сапоги из оленьей кожи. На пояске у нее висела кобура и за плечами – маленькое черное ружье. Волосы были зачесаны кверху и подобраны под берет. Стоя так в ожидании его, она была очень хороша. И вязаная материя, из которой был выполнен ее костюм, и берет, и короткая юбка, и высокие на шнуровке сапоги – все это было предназначено специально для путешествия по диким местам. Она не была неженкой. Она была настоящей дочерью Севера. Лицо Кента просияло от радости. Но не одна только перемена в ее костюме так удивила Кента. Она изменилась еще и в другом отношении. Ее щеки порозовели. Глаза так и горели. Губы были красны так же, как и тогда, когда он увидел ее в первый раз, в госпитале у Кардигана. От ее бледности, опасений, страха не осталось и следа, и вместо них появилось выражение радостного, плохо скрываемого возбуждения от предстоящих впереди приключений.

На полу лежал сверток с вещами, вдвое меньший, чем взял с собой Кент. Когда он поднял его, то он оказался совсем легким. Он привязал его к своему ранцу, Маретта надела на себя непромокаемый плащ, и они отправились. Она шла впереди его. В передней, внизу, она подождала его, и, когда сошел с лестницы и он, она подала ему резиновое пальто Кедсти.

– Надевайте! – сказала она.

Она слегка вздрогнула, взявшись за это пальто рукой. Румянец почти совсем сошел у нее с лица, когда она опять заглянула в ту комнату, где все еще сидел в своем кресле покойник, но глаза ее опять ярко засверкали, когда она стала помогать Кенту одеться и застегнуть ранец. Затем она положила руки к нему на грудь и протянула к нему губы, точно хотела ему что-то сказать, но тотчас же отскочила назад.

Не прошли они и нескольких шагов, как на них обрушилась буря. Казалось, что она с новой яростью набросилась на этот несчастный дом, застучалась в его дверь, загремела грозой, точно не хотела их выпускать.

Кент вернулся, чтобы потушить огонь.

Дождь и ветер точно сорвались с цепи. Пошарив в воздухе свободной рукой, Кент нашел в темноте Маретту, притянул ее к себе, опять вернулся к дому и запер хлопавшую дверь. Когда они выходили из освещенной комнаты на воздух, им казалось, что их вот-вот сейчас поглотит непроницаемая тьма. Она тотчас же приняла их в свои недра, и они смешались с ней. Затем вдруг вспыхнула молния, и он увидел лицо Маретты, бледное и мокрое, но все еще с тем же удивительным блеском в глазах. Кент заметил его с той самой минуты, как возвратился к ней из комнаты Кедсти и опустился на колени перед ее кроватью.

Только теперь, в бурю, пришло к нему объяснение этого чуда. Это было из-за него. Этот блеск в ее глазах появился только потому, что он поверил ей. Даже смерть и страх не смогли одолеть этого огонька, и он так и остался у нее в глазах. Ему захотелось вдруг закричать от радости, что он наконец нашел объяснение загадке, и перекричать вой ветра и шум дождя. Он почувствовал в себе силу, готовую побороть этот шторм. И вдруг не стерпел, протянул к ней руки, схватил ее и привлек ее к себе, так что его лицо коснулось ее берета и мокрого лба.

А затем он услышал, как она сказала:

– Здесь, в кустах, должна находиться лодка, Джимс. Она где-то недалеко. Ее заготовил для вас Фингерс.

Кент отлично знал все эти места. Он опять помянул добрым словом Фингерса и, взяв Маретту за руку, вывел ее на тропинку, спускавшуюся сквозь тополиные заросли к реке.

Ноги их шлепали по лужам и уходили в грязь, а от дувшего им навстречу ветра у них захватывало дыхание. Невозможно было видеть ствол дерева на расстоянии вытянутой руки, и Кент радовался каждой вспышке молнии, так как только при свете ее мог находить дорогу. Еще при первой вспышке он взял направление прямо к реке по глубокой ложбине. Теперь по ней живо бежали ручьи. Камни и кочки затрудняли им путь, и ноги то и дело проваливались в трясину. Маретта вцепилась пальцами в руку Кента так же, как и тогда, когда они бежали из тюрьмы к дому Кедсти. Тогда это ее прикосновение наполнило его трепетом, а теперь трепет был совсем иного рода – это было всеобъемлющее сознание, что она принадлежала ему. Эта бурная, ветреная ночь была для него самой сладостной из всех пережитых им ночей.