Джеймс Оливер Кервуд
Долина Молчаливых Призраков

Глава XIII

С минуту он простоял там, где она оставила его, и глядел на захлопнувшуюся за нею дверь. Ее близость к нему в последние мгновения, ласковое прикосновение ее рук, выражение ее глаз и обещанный поцелуй, – все это делало его совершенно равнодушным и к самой двери и к той стене, упершись в которую он должен был стоять. Он видел только ее лицо, каким оно было в последний момент, ее глаза, дрожавшие губы и страх, который она не сумела от него скрыть. Она побаивалась Кедсти. Он был убежден в этом. И недаром она пообещала поцеловать его. Какая-то почти трагическая серьезность вдруг овладела ею. Она назвала его не Джемсом, а Джимсом, как обыкновенно матери зовут своих маленьких детей, когда хотят их приласкать. И его сердце бурно забилось, когда он подошел к двери и стал прислушиваться. Теперь он знал, он был уверен, что если бы она вдруг стала кричать и даже звать к себе на помощь, то и тогда бы он не вышел из этой комнаты.

Через некоторое время он приотворил дверь, так, чтобы до него могли долетать голоса. Ведь она ему этого не запрещала! Через щелку двери он увидел слабый свет от горевшей внизу, в передней, лампы. Но никаких звуков до него не долетало, и он понял, что Муи забежал вперед и только предупредил их заранее, что Кедсти идет.

В ожидании он огляделся по сторонам. Первое впечатление было таково, что Маретта жила здесь уже давно. Это была настоящая женская комната без малейших признаков того, что ее заняли недавно. Он знал, что раньше здесь помещался сам Кедсти, но в ней уже ничего не осталось после Кедсти. Затем, разглядывая расставленные предметы, он более уже не сомневался, что Маретта Радисон действительно была родом с Дальнего Севера. Теперь он верил этому абсолютно. И очарованный тем откровением, которое сообщили ему ее вещи, он остановился перед ее туалетным столом.

Затем, точно магнит, его взоры притянул к себе целый ряд туфелек и ботинок, стоявших на полу сбоку туалетного стола.

Он уставился на них с удивлением. Никогда еще в жизни своей он не видел такого количества дамской обуви и все для одной и той же пары ног. И это была вовсе не северная обувь. Каждая отдельная пара была на высоких каблуках. Здесь были ботинки на пуговицах, на шнурках, рыжие, черные и белые, высокие и низкие, на таких каблуках, которые того и гляди, сломятся. Он покачал головой, подошел к ним и, подчинившись какому-то чисто автоматическому импульсу, поднял с пола маленькую атласную туфельку.

Ее размеры поразили его и наполнили священным трепетом. Он заглянул внутрь. В ней еще уцелел штемпель фирмы Фавра из Монреаля.

Вся эта обувь, более чем что-либо другое из окружавших его предметов, заставила его опять задать себе вопрос: кто же такая Маретта Радисон?

И этот вопрос стал заслонять собою для него все другие вопросы, и все вместе они никак не могли уложиться в его голове. Если она из столицы, из Монреаля, то зачем отправляется на Север? А если она с Севера, если она действительно настоящая северянка, то зачем ей понадобилась там вся эта бесполезная обувь? И зачем она явилась на пристань Атабаску? Что она для Кедсти? Почему скрывается именно у него? Почему…

Он старался найти ответ на весь этот хаос вопросов. Он не мог оторвать своих глаз от обуви. И вдруг его осенила мысль.

Он, как мальчик, опустился на колени перед этим строем башмаков и туфель и со все возраставшим любопытством стал их изучать. Он хотел добиться своего. И он пришел к заключению, что большая часть обуви была уже поношена, а некоторые ботинки и туфли только слегка, так что очертания формы ноги едва были заметны.

Он поднялся на ноги и продолжал свои размышления. Конечно, она могла ожидать, что он все это увидит. Чтобы не видеть, нужно было быть слепым. Сама Маретта приказала ему скрыться за занавесками, если это понадобится, и вполне понятно, что он мог заглянуть туда и сейчас, хотя бы для того, чтобы ознакомиться с местом засады. Он вернулся к двери и прислушался. Все еще не было слышно ни звука. Тогда он раздвинул занавески, как раздвигала их сама Маретта, и заглянул за них.

Он увидел там массу волнистых мягких материй, и от них пахнуло на него тончайшим запахом духов. Испытывая внутреннюю радость и непередаваемое наслаждение, он глубоко вдохнул его в себя и задернул занавески.

Вдруг он услышал звук, который показался ему выстрелом из ружья под его ногами. Кто-то отворил и затворил за собой входную дверь. Очевидно, Кедсти возвратился не в духе. Кент затушил лампу, и вся комната погрузилась в темноту. Потом он подошел к двери. До него донеслись быстрые, тяжелые шаги Кедсти. Затем Кедсти хлопнул второй дверью, и уже далее послышался гул его голоса. Кент испытал разочарование.

Инспектор и Маретта находились от него слишком далеко, так что нельзя было разобрать, о чем они говорят. Но он ясно понял, что Кедсти уже побывал в казарме и осведомлен о том, что там произошло. Через некоторое время его голос стал звучать еще громче и даже перешел на визгливый тон. Кент слышал, как он отшвырнул от себя кресло. Затем голос смолк, и только слышно было, как Кедсти тяжело заходил взад-вперед. До Кента ни разу не донесся голос Маретты, хотя он был уверен, что в промежутках, когда наступала тишина, говорила именно она. А затем Кедсти вдруг заревел от ярости, как зверь, и Кент вцепился пальцами в косяк двери. С каждой секундой в нем все более и более складывалось убеждение, что Маретта находилась в опасности. Не физического насилия он боялся со стороны инспектора. Он не допускал, чтобы Кедсти был способен действием обидеть женщину. Кент боялся, как бы Кедсти не засадил ее в тюрьму. Правда, Маретта уже предупредила его, Кента, о том, что для Кедсти имеются основательные поводы бояться ее, но это не успокаивало его.

И Кент приготовился. При малейшем ее крике, при первой же попытке Кедсти схватить ее и повести в тюрьму, он вступит с ним в борьбу, несмотря на данное Маретте обещание.

И он почти был уверен, что так и произойдет. У него в руках был револьвер, отнятый у Пелли. В какие-нибудь двадцать секунд он мог бы заставить Кедсти посмотреть в его дуло. Ночь была идеальна для побега. Не прошло бы и получаса, как они были бы уже на реке. Даже провизию они могли бы захватить с собой в дорогу именно из запасов самого Кедсти. Он приотворил дверь еще немного, едва сдерживая себя, чтобы не побежать вниз. Маретта должна была находиться в опасности, иначе она не призналась бы ему, что живет в доме человека, который был бы рад ее смерти. Что она теперь делала там, его больше уже не интересовало. Наступал момент, когда приходилось действовать и ему.

Дверь внизу хлопнула опять, и сердце Кента вдруг похолодело. Он услышал, как, точно взбесившийся бык, Кедсти пробежал через нижнюю переднюю. Внешняя дверь отворилась, он опять с силой хлопнул ею и вышел из дома.

Кент отпрянул назад в темноту. Снизу послышались шаги Маретты, поднимавшейся по лестнице. Казалось, будто она ощупью нашаривала дорогу, хотя лестница и была слабо освещена снизу. Затем она вошла к себе в комнату.

– Джимс, – прошептала она.

Он подошел к ней. Она нащупала его в темноте и опять положила руки ему на плечи.

– Вы не спускались отсюда вниз? – спросила она.

– Нет.

– Вы ничего не слыхали?

– Слов не слышал, но голос Кедсти до меня долетал.

Ее голос задрожал.

– Спасибо вам, – сказала она с облегчением. – Вы очень милы.

Кент не мог видеть ее в темноте. Но что-то проникало от нее в самую глубину его души и заставляло усиленно биться его сердце. Он наклонился, нашел в темноте своими губами ее уже протянутые для поцелуя губы, и это было ему наградой. И когда он ощутил их теплоту, он почувствовал также и то, что ее руки крепко пожимали его пальцы.

– Он ушел, – сказала она. – Теперь можно зажечь лампу опять.

Глава XIV

Кент не двигался, пока Маретта разыскивала в темноте спички и зажигала затем лампу. После поцелуя он не мог произнести ни слова. Ласковое пожатие ее рук помешало ему схватить ее в объятия. Но сам поцелуй зажег в нем кровь и отозвался в душе сладкой музыкой, на которую ответил каждый атом его жизненных сил. Если бы он потребовал от нее поцелуя как причитающуюся ему награду, то получил бы его от нее, быть может, в совсем безразличной или в лучшем случае нейтральной форме. Но она протянула в темноте к нему губы сама, и это был уже горячий, живой, одухотворенный поцелуй. Ее губы не сразу оторвались от него.

Затем, когда зажглась лампа, он посмотрел Маретте Радисон в лицо. Он знал, что его лицо пылало. Он даже не хотел этого скрывать и сгорал от нетерпения прочесть поскорее то, что могло быть написано у нее в глазах. И он был удивлен, почти поражен. Поцелуй нисколько не смутил Маретту. Точно его и не было вовсе.

Она нисколько не сконфузилась, и цвет ее лица ничуть не изменился. Его поразила только ее смертельная бледность, еще более увеличивавшаяся от черного цвета ее волос и странного выражения ее глаз. А это вовсе не имело никакого отношения к поцелую. Это было от страха, который тут же, на его глазах, стал сходить с ее лица, пока наконец не сошел совсем, и она виновато улыбнулась дрожавшими губами.

– Он был очень разозлен, – сказала она. – Как скоро, Джимс, некоторые мужчины теряют самообладание!..

Маленькое дрожание в ее голосе, ее напряженные усилия держать себя в руках и насмешливая улыбка, которой сопровождались эти слова, так и побуждали его сделать то, от чего несколько минут тому назад удержало его ее рукопожатие, а именно схватить в объятия. То, что она пыталась скрывать от него, для него было ясно как на ладони. Она находилась в опасности гораздо большей, чем тогда, когда она спокойно и безбоязненно действовала в казарме. И она все еще боялась какой-то угрозы. Она менее всего хотела, чтобы он догадывался об этом, и все-таки он догадался. И вдруг он ощутил в себе новую силу. Это была сила, которая исходит из сознания человеком своей власти над кем-нибудь, своего господства и физического превосходства. Он понял, что эта девушка уже принадлежит ему и что теперь обязанность защищать ее лежит на нем. И он решил ее защищать. Маретта увидела по его глазам происшедшую в нем перемену. Воцарилось молчание. А снаружи в это время неистовствовала непогода. Раскаты грома сотрясали кровлю. Окна дребезжали под напором ветра и дождя. Посмотрев на нее, Кент вдруг почувствовал в себе прилив сил и, нахмурив брови, кивнул в сторону окна, в которое Муи подал свой сигнал.

– Эта ночь специально для нас, – сказал он. – Бежим!

Она не ответила.

– Ведь в глазах закона я убийца, – продолжал он. – Вы спасли меня. В глазах закона вы тоже преступница. Глупо оставаться здесь. Это подобно самоубийству. Если Кедсти…

– Если Кедсти не сделает сегодня того, что я приказала ему, – ответила она наконец, – то я убью его!

Спокойствие, с которым она это сказала, упрямый огонек в ее глазах не дали ему говорить. И ему снова стало казаться, как это было в больнице у Кардигана, что перед ним стоит ребенок и по-детски смотрит на него. Если некоторое время тому назад она и проявляла страх, то теперь о нем не было и помину. Она даже не была нервно настроена. Выражение глаз было вполне спокойное, и они были прекрасны. Она и забавляла его и разочаровывала. Против такой детской самоуверенности он чувствовал себя бессильным. Ее могущество было гораздо сильнее, чем его сила и решительность. Она тотчас вырыла между ними пропасть, через которую можно было бы перекинуть мост только путем убедительных, горячих просьб и угроз, но не путем насилия.

Насмешливая улыбка все еще дрожала у нее на губах, но вдруг выражение ее глаз сразу потеплело.

– Известно ли вам, – задала она ему вопрос, – что по нашим древним, священным северным законам вы принадлежите мне?

– Да, я слышал о таких законах, – ответил он. – Сто лет тому назад я действительно был бы вашим рабом. Если они действуют и поныне, то я от этого только счастлив.

– Теперь вы понимаете, в чем дело, Джимс? По всей вероятности, вам не пришлось бы существовать. Я полагаю, что вас все-таки повесили бы. И вот я спасла вашу жизнь. Поэтому ваша жизнь принадлежит теперь мне, и я настаиваю на действии такого закона. Вы – моя собственность, и я могу делать с вами что хочу, пока не отправлю вас по реке на Север. И вы сегодня не убежите. Вам все равно придется ждать каравана Лазелля.

– Лазелля? Жана Лазелля?

– Да. Вы с ним знакомы? – спросила она. – Вот почему вы должны здесь ожидать. Мы уже отлично и заблаговременно устроили все. Когда будет проходить мимо нас на Север караван Лазелля, то вы отправитесь с ним. Об этом не узнает ни одна душа. Здесь вы будете находиться в полной безопасности. Никто не догадается, что вы живете в доме самого инспектора Кедсти.

– Но вы, Маретта?..

Он вдруг спохватился, вспомнив, что она запретила ему расспрашивать ее.

Маретта слегка пожала плечами и кивнула головой.

– Здесь довольно сносно, – сказала она. – Я здесь живу уже несколько недель, и со мною ничего не случилось. Я в полной безопасности. Инспектор Кедсти с той самой поры, как ваш краснолицый друг О’Коннор наткнулся на меня в тополиной аллее, не смеет показать сюда и носа. Он не осмеливается даже ступить и на лестницу. Это – демаркационная линия. Я вижу, что вы уже удивлены. Вы уже задаете себе массу вопросов. Ну что ж, в добрый час, месье Джимс! А я…

Что-то жалостное прозвучало вдруг в ее голосе, и она повалилась в громадное кресло с высокой спинкой, которое так любил Кедсти. У нее был усталый вид, и Кенту казалось, что она вот-вот заплачет. Ее пальцы нервно теребили кружево, свешивавшееся с рукава, и больше чем когда-нибудь он убедился в том, как она была беспомощна и слаба и как в то же время была храбра и непобедима. В ней что-то кипело подобно огню. Вспышки этой силы в ней угасали, как если бы в ней погас и сам огонь; но когда она подняла голову и посмотрела на него снизу из своего громадного кресла, то в ее тоскливом, чисто детском взгляде он снова увидел этот огонь. И снова она перестала быть женщиной. В ее широко открытых, удивительно синих глазах снова засветилась душа ребенка. Два раза и раньше он видел это чудо, и оно захватило его и теперь, как в первый раз, когда она стояла перед ним в лазарете у Кардигана, прижавшись спиной к двери. Но как она изменилась тогда, так изменилась и теперь, не моментально, а постепенно, и вновь между ними встала непреодолимая пропасть. Беспокойство еще жило в ней; и все-таки она была от него так же далека, как солнце.

– Я хотела бы ответить на все ваши вопросы, – начала она низким, усталым голосом. – Мне хотелось бы, чтобы вы знали все, потому что я… я полагаюсь на вашу порядочность, Джимс. Но я не могу… Это невозможно… Это выше моих сил. И если бы я сделала это… – Она безнадежно махнула рукой. – Если бы я рассказала вам все, я тотчас же разонравилась бы вам. А мне хотелось бы, чтобы я вам нравилась, хотя бы до тех пор, пока вы не уедете отсюда с караваном Лазелля.

– Ну а если я действительно туда отправлюсь, – задал он ей вопрос, – то найду ли эту вашу Долину Молчаливых Призраков? Примет ли она меня к себе на всю мою жизнь?

И он с радостью увидел, как весело вдруг засветились ее глаза. Она даже и не пыталась скрывать своего удовольствия. Ей понравилось его решение. Это подтвердили выражение ее глаз и улыбка.

– Я рада, Джимс, что вы наконец приняли такое решение, – ответила она. – И думаю, что в свое время вы найдете эту долину, потому что…

Ее упорный взгляд заставил его почувствовать себя более безнадежно, чем если бы он был ее рабом. Точно она забыла, что и он тоже живой человек с чувствами, волей и характером, и старалась заглянуть ему в самое сердце, чтобы увидеть то, что было в нем еще до разговора с нею.

А затем, все еще теребя кружево пальцами, она продолжала:

– Вы ее найдете, это вполне возможно, потому что вы не такой человек, чтобы скоро сдаться. А хотите знать, почему я пришла к вам, когда вы лежали у доктора Кардигана? Прежде всего я сгорала от любопытства. Как и почему именно я заинтересовалась судьбой того человека, которого вы освободили, – это вас не касается. Я также не могу сообщить вам, по какой именно причине я появилась в этих местах. Не скажу ни слова и о Кедсти. Возможно, что в свое время вы все это узнаете. Но тогда уже я нравиться вам больше не буду. Целых четыре года я влачила одинокую жизнь. Это было ужасно. Еще немного – и я бы умерла. А затем случилось то, что привело меня сюда. Можете вы догадаться, где все это происходило?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет, – ответил он.

– В Монреале, в этом городе, который многим так нравится…

– Вы там учились?

– Да. В институте Villа-Маriа. Я попала туда поздно, когда мне было уже шестнадцать лет. Там ко мне относились хорошо. Пожалуй, даже любили меня. Но каждый вечер я твердила только одну молитву, я молилась только об одном. Ведь вы знаете, что представляют для нас, северян, наши три реки: Атабаска – это наша бабушка. Невольничья – наша мать, Макензи – ее дочь. И над всеми ими царит наша богиня Ниска в образе Серой Гусыни. Я молилась только о том, как бы поскорее вернуться к ним обратно. В Монреале всегда так шумно, всюду народ, тысячи и десятки тысяч людей, их так много, что я сразу же почувствовала себя в полном одиночестве, заболела душой и собиралась обратно. Потому что во мне, Джимс, течет кровь Серой Гусыни. Я люблю леса. Богиня Ниска ведь не живет в Монреале. Там не восходит ее солнце. Там нет такой луны, как у нас. Тамошние ветры не умеют напевать наших историй. Даже воздух совсем другой. Люди смотрят на вас как-то иначе. Там, за тремя реками, я всегда любила людей. В Монреале же я научилась их ненавидеть. А потом все это случилось, и я принуждена была приехать сюда. Пришлось увидеться с вами, потому что…

Она хрустнула пальцами.

– Потому что, – продолжала она, – после этих четырех ужасных лет вы были первым человеком, который вел громадную, красивую, самоотверженную игру до конца. Не спрашивайте, как я это узнала. Не допытывайтесь у меня ни о чем. Мне стало известно, что вы не умрете, что вы останетесь в живых. Мне об этом сказал Кедсти. И когда я разговаривала тогда с вами, то мне было уже известно, что вы затеяли громадную игру, и я решила вам помочь. Все это я говорю вам для того, чтобы вы убедились, что я верю вам, и, конечно, вы не должны разочаровывать меня в этом моем доверии. Вы не должны требовать от меня, чтобы я раскрыла перед вами все мои карты. Вам все еще необходимо продолжать свою игру. Я веду свою, а вы продолжайте свою. А чтобы сыграть ее до конца, вы должны уехать отсюда с караваном Лазелля и оставить меня с Кедсти одну. Вы должны забыть обо всем, что здесь произошло. Вам придется оставаться равнодушным и ко всему тому, что может еще произойти впереди. Все равно вы не сможете мне помочь. Вы только причините мне страдание. И если когда-нибудь со временем вам удастся найти Долину Молчаливых Призраков, то, разумеется…

От нетерпеливого ожидания его сердце забилось, точно молот.

– Вы найдете меня там! – закончила она таким упавшим голосом, что он был похож скорее на шепот.

Она устремила взгляд куда-то далеко, но не в его направлении. Затем улыбнулась, и тоже не ему, а чему-то другому и как-то полубезнадежно.

– Мне будет жаль, если вы не проберетесь туда, – сказала она и посмотрела на него глазами, похожими на голубые цветки. – Вы знаете, что за Форт-Симпсоном, если пройти между двух Наганни в западном направлении, будет Великая Серная страна?

– Да. Это там, где погибли Кильбан со своей партией? Индейцы называют ее Проклятой страной. Вы имеете в виду ее?

Она кивнула головой.

– Ни одно живое существо, – продолжала она, – не может пробраться через Серную страну. По крайней мере, так утверждают. Но это неправда. Я проходила через нее сама. За этой самой Серной страной и находится Долина Молчаливых Призраков, как раз если идти между северным и южным Наганни. Именно этим путем вы и должны идти, если пожелаете туда добраться, Джимс, потому что иначе вам пришлось бы отправиться кружным путем от Доусона или Скагуэя, а сама страна эта так велика, что вы не обойдете ее и в тысячу лет. Там вас не найдут никакие сыщики в мире. Вы будете там совершенно свободны. Вот и все, что я хотела вам сказать. Больше вы не добьетесь от меня ничего. Не задавайте мне вопросов, потому что все равно я вам на них не отвечу.

Он стоял безмолвно, смотрел на нее. Потом уже спокойно, ровным голосом сказал:

– Маретта, я буду продолжать свою игру так, как вы хотите, чтобы я ее продолжал, потому что я люблю вас. Я не хочу кривить душой, говоря вам эти три слова. И я буду защищать вас, если понадобится, до последней капли крови. Но если я отправлюсь с караваном Лазелля, то обещаете ли вы мне…

Голос его дрогнул. Он старался подавить в себе сильное волнение. Ни малейшим движением ресниц она даже и виду не подала, что слышала его объяснение в любви. Она прервала его прежде, чем он успел окончить.

– Я ничего не могу вам обещать, что бы вы ни делали, Джимс. Джимс, скажите, ведь вы не такой человек, как все остальные, которых я научилась ненавидеть? Зачем же вы настаиваете? Если и вы такой же, как и они, то да, вы можете сейчас же уходить отсюда и не дожидаться каравана Лазелля. Но выслушайте меня. Ведь эта буря не будет продолжаться целые часы. Если вы ожидаете награду за продолжение вашей игры именно от меня, то я не задерживаю вас. Можете идти. Я разрешаю вам.

Она была очень бледна. Она поднялась с большого кресла и стала перед Кентом. Ни в ее голосе, ни в манере не было ни малейшего признака гнева, но глаза ее блестели как звезды. Что-то было в них такое, чего он не замечал в них раньше, и вдруг сердце его похолодело как лед. Со стоном он протянул к ней руки.

– Но ведь я же не убийца, Маретта! – воскликнул он. – Поймите это! Я вовсе не убивал Джона Баркли!

Она не ответила ему.

– Вы не верите мне! – продолжал он кричать. – Вы думаете, что именно я убил Джона Баркли и что вам объяснился сейчас в любви убийца!

Она вздрогнула. Точно холодная электрическая искра пронизала ее всю. Только потому, как вдруг краска вспыхнула у нее на щеках, он и мог догадаться, что было что-то ужасное, что-то такое, что она скрывала и за что принуждена была бороться, когда она стояла перед ним, тесно сжав руки. Потому что у нее в лице, в ее глазах, в тех слезах, которые комом подступали ей к горлу, он в этот момент ясно видел с трудом скрываемое ужасное страдание. А затем все это прошло, даже когда он снова с настойчивостью стал выгораживать себя и доказывать ей, что он не виновен.

– Я не убивал Джона Баркли!

– Да я даже и не думаю об этом, Джимс! – возразила она. – Есть кое-что другое…

Оба они позабыли о буре. А она завывала и стучалась к ним в стекла со двора. Но вдруг сквозь ее монотонный плач до них долетел звук, и Маретта вздрогнула так, точно ее поразила молния. Кент тоже бросился к окошку.

Послышались удары о что-то металлическое, которые уже и раньше предупреждали их о приближавшейся опасности. Но теперь они были настойчивее. Казалось даже, что, не довольствуясь этим, кто-то громко кричал со двора. Это было более, чем простое предупреждение, это была тревога по поводу уже близкой и неминуемой угрозы. И только в эту минуту Кент вдруг увидел, как Маретта схватилась руками за горло и как в глазах у нее вдруг вспыхнул огонь; а затем она вдруг заплакала и стала вслушиваться в долетавший до нее звук.