Дженни Валентиш
Зависимая: Реальная история выздоровления

Но в школе происходили странные вещи. Я старалась сосредоточить внимание на учителе, и моя макушка превращалась в огнедышащий вулкан. Мне приходилось все время по ней похлопывать. Иногда жжение спускалось вниз, к старому рубцу от ветрянки, и я впивалась в него ногтями. Мои пальцы следовали за потоком лавы по губам, через середину горла, вниз по грудине. Вечерами мне приходилось проговаривать все удлинявшуюся цепочку пожеланий спокойной ночи маме в определенном порядке, прежде чем я отпускала ее из комнаты. По утрам зубы у меня болели от скрежета. Идя в школу, я непрерывно осеняла себе крестным знамением, и его симметрия меня успокаивала.

Моя лучшая подруга – родственная душа, как сказала бы Аня из Зеленых Мезонинов^[2], – была изгнана из нашей компании после устроенной мною жестокой и продолжительной травли. Прежде мы всегда настаивали, что во всем одинаковы. Теперь мы не были одинаковы, и я не могла сдержать кипящую, неутихающую злобу. Соседская девчонка рассказала родителям, что я танцевала сексуальный танец (справедливости ради, это было хореографическое воплощение песни группы Bananarama), и ей запретили ко мне приходить. Мальчишка, живший за углом, согласился засунуть в меня ручку отвертки, затем мы по очереди писали за кустами. Это становилось своего рода пунктиком. Иногда, оставшись одна, я писала на ковер в спальне. Я не знала почему.

Но целых три года я не вспоминала об «Адриане». А затем, в 10 лет, вдруг вспомнила то лето – словно вынырнув из тьмы. Я занялась тем, что рекомендовало руководство для девочек-скаутов, – решила убраться в доме до того, как родители проснутся, чтобы они обрадовались тайному помощнику. Кто бы это мог быть? Они никогда не узнают. Скауты не делают добро ради привлечения внимания.

Я, конечно, не отличалась бескорыстием эльфа, потому что открыла кухонный шкаф и потянулась к пылесосу, шум которого разбудил бы родителей и выдал бы мою благочестивую деятельность. Я потянулась к нему и вспомнила все. Что подтолкнуло к этому? Как будто ничего. Но стыд и вина нахлынули на меня.

Мои родители были атеистами, а я начала ходить в церковь. Я искала утешения и надеялась, что Бог, высший судья, даст мне знать, когда я буду свободна. Стыд за игру в «Адриана» со сверстниками заставлял меня чувствовать себя соучастницей. У меня была детская Библия с указателем в конце, который, по идее, перечислял ваши потенциальные проблемы и отсылал вас к соответствующему отрывку, но там ничего не говорилось об оральном сексе. Может быть, просто конфессия была не та. Так или иначе, утешение не пришло и я отреклась от Господа. В моем сердце зажглась упрямая ярость.

Дома я вела себя попеременно то назойливо, то отчужденно. Я стала гипервнимательной по отношению к сексуальному интересу со стороны окружающих меня мужчин, который теперь, когда пелена спала с моих глаз, казался вездесущим и злокозненным. Когда он присутствовал, я испытывала отвращение. Когда его не было, я старалась его возбудить. Восемь, девять, десять лет: я вприпрыжку бегу мимо мужчин, пьющих сидр на кладбище, и сердце у меня замирает, когда один из них бормочет: «Будь я старше, я бы…»; строю глазки солдатам в грузовике на шоссе через заднее стекло нашей машины; катаюсь по полу, когда кто-то подходит к двери поговорить с моей матерью.

Как большинство девочек в 1980-е, я была фанаткой поп-дуэта Wham!. Облегающие шорты солистов, веселые бэк-вокалисты и футболки со слоганами предназначались для того, чтобы воспламенять контуры допубертатного мозга. Но после «Адриана» Джордж Майкл стал вызывать у меня отвращение. У них были одинаковые развевающиеся челки, квадратные лица и разрез глаз. Прошло 30 лет, однако стоит мне заметить, что у кого-то волоски бровей загибаются к центру, или услышать уговоры, произносимые гнусавым голосом, или увидеть вытянутую нижнюю губу, тянущуюся к моей, – я содрогаюсь. А иногда я отмечаю что-то такое в себе самой и испытываю гадливость.

Во мне уже развивалась эта дихотомия: ярость и потребность, две стороны медали. Убедившись, что никто не услышит, я лупила мягкую мебель, грозилась стенам, разгрызала в щепки карандаши. В моем гареме кукол был один мальчик с пластиковыми волосами. Однажды вечером я лупила его так, что глаза у него гремели. Я исчеркала ему лицо карандашами, проткнула его кухонным ножом и оставила лежать трупом в цветочной клумбе.

Хотя австралийский проект исследования темперамента не выявил различий между мальчиками и девочками в том, что касается тревожности, результаты подкрепили гипотезу, что для девочек с 13 лет и старше характерен более высокий уровень депрессии, чем у мальчиков.

Ангедония – симптом депрессии, при котором у человека снижается способность ощущать удовольствие. Ее может вызвать чрезмерная стимуляция системы вознаграждения головного мозга, но она может также возникнуть от пребывания в среде (будь то дома, в школе или в тюрьме), не вызывающей вовсе никакой стимуляции этой системы. Жестокая ирония состоит в том, что человек может начать употреблять наркотики, чтобы вырваться из подростковой ангедонии, возникшей в силу обстоятельств, а затем через десятки лет вынырнуть с другого конца, в ангедонию, вызванную наркотиками.

В 1970-е гг. психиатр Аарон Бек определил так называемую когнитивную триаду депрессии. Суть в том, что человек в депрессии убежден: я бессилен, мир несправедлив, а будущее не изменится. Но хотя человек с такими убеждениями может считать, что нет смысла пытаться что-то изменить, всегда существует опция самоутешения. Тут на сцену и выходят наркотики.

«Съешь банан», – постоянно говорила мама, когда мне исполнилось 13 и меня настигла ангедония. Она считала, что бананы повышают уровень серотонина, а потому должны улучшить мне настроение. (Теперь мы знаем: серотонин, получаемый из бананов, не проходит гематоэнцефалический барьер.)

Мне было нужно что-то посерьезнее бананов. Я замечала, что в последнее время избегаю одноклассников в школе, а в выходные слоняюсь по своим любимым городским местам, чувствуя себя выжатой как лимон. Я не могла сообразить, что со мной не так. Я не была из неблагополучной семьи, и на этом мое воображение истощалось. В горле у меня стоял комок, в груди леденело, а лоб был словно сжат тисками.

Слау – это ангедония, воплощенная в бетоне. В конце 1980-х на одном краю его центрального района располагался Парк убийств, на другом – стадион для забегов борзых. Где-то посредине было кафе «Первый сорт», где делали вкусные молочные коктейли. С тех пор его вытеснили сетевые пабы, отпускающие три алкогольных коктейля по цене одного.

Каждый день по дороге в школу я проходила мимо огромного члена с яйцами, намалеванного краской из аэрозольного баллончика на заборе. Казалось, он был там всю мою жизнь (на самом деле – лет десять, не больше, так как рядом было граффити с названием группы Siouxsie and the Banshee^[3]). Женщины были тоже представлены – граффити на детской площадке содержали похабные ругательства. Качели часто оказывались поднятыми и намотанными на перекладину, так что их было не достать. По горке было размазано собачье дерьмо. На моей памяти в плавательном бассейне (напротив Парка убийств) в конце каждой дорожки обязательно сидел на корточках какой-нибудь извращенец в очках для ныряния.

Разумеется, я верна своей натуре, вспоминая Слау в мрачном свете вместо того, чтобы вспомнить, к примеру, замечательные магазины «Все за один фунт» (они и сейчас замечательные). Я ходила по этим магазинам, как глухонемая, проверяя, сколько времени смогу не говорить, но мне все еще хватало энергии, чтобы время от времени орать на маму. «Изрыгать огонь», как невозмутимо называл это папа.

В детстве я замечала, что мой таинственный отец, возвращаясь поздно вечером из Лондона, с работы, направляется прямиком в гостиную. Глазами я следила за экраном телевизора, но мои локаторы ловили, что происходит позади меня. Я слышала звук тяжелого стакана, достававшегося с полки, щелканье ключика в замке, звон одной бутылки о другую и буль-буль-буль наливавшегося виски.

Что-то спало во мне, дожидаясь триггера. Это случилось однажды вечером, когда мама забирала меня из бассейна. В машине она сказала мне, что папина мать умерла. Я не поддерживала близких отношений с бабушкой и не знала, как следует чувствовать или вести себя. От меня чего-то ждали, но я не понимала, чего именно. Более того, я ощущала, что мне вручили индульгенцию на реакцию.

Когда мои родители разбрелись по разным углам дома, я отправилась в гостиную и включила телевизор на полную громкость. От шкафчика с напитками пахло лаком и выдержанным в бочке спиртным – эта смесь все еще памятна мне. Я взяла стакан и налила туда всего по чуть-чуть – портвейна, хереса, виски, чего-то иностранного и невыговариваемого, – пока он не наполнился. Один только запах напитка вздыбил у меня волоски на руках и озарил некий неясный участок в моем мозгу. От жжения в горле сердце забилось – после месяцев омертвения. «Я тут!» – заявило оно.

Для многих уравнение выглядит просто. Алкоголь и наркотики – обезболивающее. Переживаемая боль может быть эмоциональной, но именно передняя поясная кора – область мозга, реагирующая на физическую боль, – возбуждает блуждающий нерв, идущий от ствола мозга к грудной клетке и животу, и заставляет переживать горе как реальную боль в этих частях тела. Некоторые исследования начиная с 2010 г. даже показывают, что эмоциональную боль и боль непринятия можно облегчить парацетамолом.

Что бы человек ни принимал для облегчения эмоциональной боли, парацетамол или героин, он нарушает тем самым процесс прохождения через когнитивные стадии, необходимые для преодоления травмы. Это труд, требующий времени, сил, самосознания и руководства. Для тех, кого боль терзает здесь и сейчас, наркотики становятся путем наименьшего сопротивления.

В течение месяца после того, как я впервые открыла шкафчик с напитками, я украдкой возвращалась к нему снова и снова. Я открыла для себя Pernod, Southern Comfort и Jameson. Теперь я знала их по именам, и мы тесно сдружились при закрытых шторах и тихонько включенном телевизоре. Я предпочитала не замечать того, что после пары часов пьянства шипела в свой адрес гадости перед зеркалом в ванной и била себя по рукам вешалками. Пока еще не прошли упоительные мгновения первого часа, я стояла на кухне и разговаривала со своей тенью, отраженной в окне – окруженной нимбом и бледной в свете люминесцентной лампы, – под хоровой припев виски на заднем плане. «Запомни эту девочку, – сказала я себе однажды, запечатлевая этот образ в своем мозгу. – Не забывай ее».

Мы обе обернулись на звук мотора. Во двор въехала папина машина – слишком рано. Я бросилась обратно в гостиную, к сатанинскому кругу из бутылок, в котором перед тем сидела. Мне хватило времени только на то, чтобы закатить это изобилие бухла под диван, затем взлететь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Когда папа открывал входную дверь, я собрала запасные носки, телефонную карточку, школьный ранец и заняла спринтерскую позицию. Мне определенно передалась по наследству склонность избегать дискуссий.

Я услышала, как он поворачивает ключик в замке пустого шкафчика. Пауза. Папа кашлянул и вышел через заднюю дверь в сад, дав мне время вернуться на место преступления и поставить бутылки обратно. К тому времени, когда он полил сад, я уже была в своей комнате. Мне это сошло с рук. Искусство жить двойной жизнью утвердилось в моей душе и с годами превратилось в тайное удовольствие, получаемое даже от столь элементарной вещи, как глоток водки в уборной, прежде чем вернуться и продолжить разговор.

Вскоре я почувствовала, что алкоголь вплетается в мою ДНК, словно мушиные гены в фильме Дэвида Кроненберга. Я жаждала информации и таскала из библиотеки книги о наркотиках. Стимуляторы. Транквилизаторы. Психоделики. Передо мной открывался целый мир возможностей. Вы хотите сказать, что если я выпью эту маленькую таблетку, то полностью изменюсь, как Алиса в Стране чудес? Это было предложение, перед которым невозможно устоять тому, кто хочет изменить все – но прежде всего себя.

По мере формирования моей личности я строила вокруг своих убеждений внутренний нарратив, и этот нарратив снова и снова протаптывал тропинки в моем мозгу: в первую очередь представление о том, что я изгой в семье и мне следует изолироваться, а это влекло за собой озлобленность. Все, что в последующие годы служило подтверждением этого нарратива, давало мне странное чувство торжества. Пусть я не рассказывала о домогательствах, но тем не менее у меня был предлог вести себя так, как я считала нужным. Я крепко держалась за свою индульгенцию.

Глава 2
Мизогиния с пеленок
Алкоголь, наркотики и мужчины

Я родилась в команде, обреченной проигрывать. Я пыталась скрывать это от себя, сколько могла, но с наступлением половой зрелости все мои старательно возведенные конструкции «я – свой парень» рассыпались в прах.

То, что я родилась девочкой, подливало масла в огонь моей ярости. В моем представлении женщины в нашей семье были людьми второго сорта – второго класса в буквальном смысле слова, если посчитать, сколько раз папа летал бизнес-классом, оставляя маму в экономе. На семейных выходных мы шагали за папой следом, как утята. Он фланировал от ресторана к ресторану, почесывая щетину и штудируя доски с меню. И пусть мы послушно дожидались окончательного решения, я мысленно выкраивала эту нишу для себя.

Во время коротких поездок в Эссекс к родителям отца я наблюдала, как за воскресным бифштексом мужчины насмехаются сразу над двумя поколениями «баб». Отец к тому же отличался устрашающей эрудицией. В 1960-е гг. он получил стипендию в Кембриджском университете, и я до конца так и не переросла свое детское представление о том, что он знает ответы на все вопросы и способен заткнуть любого. Я поклялась разговаривать с мужчинами как можно лаконичнее – что в любом случае было мужественным поведением. Женщины были глупы и малозначимы, я это ясно видела. В фильмах, которые показывали субботними вечерами, с ними либо расправлялись фетишистскими способами, либо они путались под ногами у Харрисона Форда.

Папин образ жизни казался мне несравненно привлекательнее, чем мамин, хотя отчасти причиной тому была его таинственность. Отец то работал в Лондоне, совсем не торопясь домой вечерами, то путешествовал по миру, уезжая на такси еще до того, как я проснусь, и возвращаясь с экзотическими подарками со всех концов света. Реальность, скорее всего, состояла из утомительных конференций и скучных гостиничных номеров, но я воображала себе, будто он всемирный плейбой. Он очень напоминал Уоррена Битти или, возможно, молодого Клинта Иствуда. Когда он был не в костюме, то носил обтягивающие шорты, теннисные носки и рубашки с неизменно распахнутым воротом. На мизинце у него красовался перстень с печаткой. И еще папа ходил без обручального кольца, потому что оно цеплялось. За перстень.

В его отсутствие я гремела вешалками в его шкафу. Каждый костюм источал отголоски запахов лосьона после бритья, сигаретного дыма и виски. Я примеряла меховую ушанку и черную кожаную куртку, затем бережно вешала их на место. На верхней полке лежала аккуратная стопка мужских журналов, которые я по вечерам изучала часами, лежа на кровати и болтая ногами. Да, к вашему сведению, статьи в этих журналах кто-то читает, и этот кто-то – 12-летняя девчонка из Слау.

У всех женщин на журнальных разворотах были темные завитки лобковых волос и загорелые ляжки с прилипшими песчинками. Многие годы спустя я сама буду работать в журналах «для взрослых» младшим редактором и сочинять вымышленные интервью с подобными моделями («Чуток снизьте градус агрессии», – будет советовать главный редактор), но пока меня больше интересовала механика секса. Как-то на неделе я набрала все телефоны, указанные в объявлениях на задней обложке одного из журналов, и прослушала записанные реплики, но так как я понимала метафоры буквально, то была озадачена. Я висела на линии по полчаса, прижав трубку к уху так крепко, что она оставляла отпечаток, а услышала только что-то про нефритовый жезл и драгоценный сосуд. Где же секс?

Через несколько месяцев мама ворвалась в мою комнату, потрясая телефонным счетом с платными номерами.

– Ты звонила по ним?

– Нет, – ответила я, не отрываясь от домашнего задания.

– Ладно, – сказала она, поджав губы. – Это все, что я хотела знать.

Не думаю, что мое вранье имело какие-то последствия. У папы нечасто возникали проблемы с мамой, так как мы с ней изливали свои женские фрустрации друг на друга, причем на максимальной громкости. Она этого не заслуживала. Мама ходила на работу, возила меня на машине на внеклассные занятия и брала на себя все хлопоты с друзьями и родственниками. Она старательно училась, сдала экзамены, поступила в университет и защитила диплом, превратив бывшую комнату моего брата в крохотный кабинетик, забитый книгами и картами. Я звала ее «мама-мученица» – за то, что она отважилась сказать нам, что ее силы на пределе. Тогда будь как папа, думала я. Что бы это ни значило. В одном я была уверена: мужчинам все сходит с рук, тогда как женщины несут ответственность и за себя, и за всех остальных.

Мое решение состояло в том, чтобы надеть шляпу Рекса Харрисона на женскую половину человечества. Я хвалила себя всякий раз, когда мыслила по-мужски, кратко и без эмоций. Я задумчиво поглаживала подбородок и сидела развалившись в джинсах, которые носила с серой толстовкой Levi's. Это была униформа мальчишеских гоп-компаний – из фильмов «Изгои», «Бойцовая рыбка», «Останься со мной», «Балбесы», куда более интересных, чем девчачьи романы в бумажных обложках типа «Клуба нянек» и «Школы в Красивом доле»^[4]. Предельным воплощением мальчишеской гоп-компании были рок-группы. Я впитывала хеви-метал, слушая записи старшего брата через стену и утаскивая у него номера музыкального журнала Kerrang!, чтобы вызубрить каждое слово. Возможно, с энциклопедическим знанием жанра придет и принятие.

В хеви-метале у женщин была только одна роль: красоваться полураздетыми в корсетах и чулках. Я не видела беды в том, что группы позируют с фанатками топлес, скручивая им груди, словно воздушные шарики. Это была пантомима, к ней нельзя было относиться серьезнее, чем к набедренным повязкам музыкантов из Manowar. Я знала, что стоит мне войти в гримерку в своих черных джинсах и джинсовой куртке с заклепками и заплатами, как группа прекратит резвиться и взглянет на меня с восхищением и уважением. Ты, подумают они, другая – и протянут мне бутылку бурбона. Алкоголь я ассоциировала с командой победителей, он символизировал свободу.

Однако в интервью эти чуваки обычно говорили что-нибудь вроде: «Покажите мне творческую женщину, и я покажу вам бесплодную женщину», или «Женщина, играющая на гитаре, выглядит странно», или «На разогрев мы взяли женскую группу, чтобы у нас было больше опций», или «Если девице больше четырнадцати и она все еще девственница, она – бесполезняк». Так что пусть я и стремилась перемизогинить их всех, но не могла игнорировать тот факт, что моя роль состояла попросту в том, чтобы быть хорошим развлечением. И только позже я допетрю, что ненавидеть свой гендер – значит ненавидеть саму себя.

Хвала Господу за моих одобряемых хеви-металом друзей – виски Jack Daniel's и Jim Beam!

Бойкий ребенок, каким я была, по наступлении пубертата, чахоточно кашлянув, сдулся. Я стала плавучей амебой без внятных форм и признаков.

Мои сверстницы в промежутке между начальной и старшей школой созрели и, как персонажи «Вторжения похитителей тел», полностью подчинились новому режиму: на смену авантюризму, возможностям и фантазиям пришла привычка во время перерыва на ланч безучастно сидеть у стенки лаборатории по естествознанию, пуская колечки дыма. На следующий год нам полагалось начать толкать в коридоре новеньких и обзывать их подстилками. Я вообще не употребляла подобных слов. За моей антиобщественной маской скрывался подросток, на летних каникулах вылавливавший мух из бассейна, а на большой перемене спасавший червяков с асфальта. Мне нужно было по кирпичику выстроить себе более суровый характер.

Но какой ценой? Доктор Женевьева Дингл из Квинслендского университета говорит: «Когда человек начинает употреблять ПАВ в подростковом возрасте, резонно предположить, что у него будет меньше возможностей развивать другие аспекты своей личности, в частности связанные с отношениями, образованием, спортом, искусством и другими занятиями».

Исследование Дингл развивает популярное в литературе об аддикциях представление: при развитии зависимости от ПАВ человек теряет свою идентичность, а затем заново обретает ее при выздоровлении. Проведя в 2015 г. опрос получавших лечение взрослых, команда Дингл выявила два связанных с идентичностью явления: первое – ее потеря, второе, напротив, – обретение новой, что было особенно характерно для социально изолированных пациентов, рассматривавших аддикцию как «новую важную социальную идентификацию». Опрошенным женщинам связанная с ПАВ идентичность зачастую помогала справиться с ощущением социальной неопределенности. Это подкрепляется другими исследованиями, показывающими, что девочки-подростки часто становятся посредницами между наркоторговцами и своими друзьями в стремлении стать социальным клеем, скрепляющим их малое сообщество.

Алкоголь помог мне повысить уверенность в себе за счет избавления от застенчивости. Однако у этой логики есть порок: если вы убеждаете себя, что алкоголь делает вас храбрее или агрессивнее, вы также убедите себя, что именно следующий глоток… нет, следующий… нет, следующий даст вам нужную дозу уверенности. Мы думаем об алкоголе как о социальной смазке, но он с той же вероятностью способен отгородить одиночку от внешнего мира.

На последних страницах Kerrang! я нашла подруг по переписке, девочек с длинными челками, хранивших собственные жутковатые истории одиночества. Пока наши сверстницы гуляли по торговым центрам, мы проводили субботние дни, перерисовывая этикетки с бутылок дешевых крепленых вин. (Крепленое вино не просто укрепляет оборону по сходной цене, его самые известные марки – Thunderbird и Night Train – воспеты всеми от Таунса Ван Зандта до Guns N' Roses и Beastie Boys.)

Итак, проблему чрезмерной суровости я решила с помощью бухла. Теперь, чтобы стать интересной, – наркотики. С незапамятных времен они придавали неловким и странноватым людям демонический и таинственный вид. Стремление создать собственный наркотический образ стало у меня маниакальным. Я читала «обычных подозреваемых» – Лири, Вулфа, Кизи, Берроуза, Томпсона: все они, разумеется, были мужчинами. Я слушала психоделическую музыку – Заппу, Капитана Бифхарта, группу Bongwater – и делилась тайнами с родственными душами.

Еще в 1974 г. гарвардский психиатр Эдвард Ханзян выдвинул гипотезу, согласно которой люди принимают наркотики ради компенсации дефицита функции «я». По его предположению, психоактивные вещества выступают в качестве «растворителя "я"». В 2012 г. Ханзян писал, что седативные ПАВ «способны растворять защитные установки перед пугающими контактами с окружающими… а стимуляторы избавляют от инертности и скованности, которые мешают в обычных условиях общению с другими людьми».

Мы с моими подругами по Kerrang! укрепляли шаткую самооценку, описывая свои мечты на десятках страниц дорогой почтовой бумаги, взятой у матерей. Вскоре мы организовали наркотический почтовый кружок, обмениваясь кислотой и спидами, которые я прятала за постерами у себя в спальне, приколов булавками.

Моей новой подушкой безопасности стал амилнитрат – он же попперс, – позвякивавший в моем армейском вещмешке вместе с чекушкой водки. Когда я нюхала попперс, он почти невыносимо ударял в голову, оттягивал кровь от щек, оставляя липкий сгусток, и вызывал приступы хихиканья. Если одновременно опустить иглу проигрывателя на пластинку, музыка становилась в миллион раз осмысленнее. О, радость содрать золотую крышечку с маленького флакончика и отправиться с ним в первое путешествие!

Впервые я открыла для себя попперс, когда села на автобус до Ноттингема и поехала к одной своей подруге по переписке, Карен, которая устроила мне экскурсию по заветным лавочкам, торговавшим им. Карен жила с матерью и отчимом в четырехкомнатном домике. В тот первый вечер, когда мы собирались прогуляться и встретиться с ее парнем, похожим на Эксла Роуза, она зажгла ароматическую палочку, и мы торжественно нюхнули попперса, который она хранила в коробке под кроватью. В комнате у нее стояла фотография ее настоящего отца и лежали мои письма. Ее мать никогда не шпионит, сказала она.

Карен рассказала мне о жизни взаперти с отчимом. Он прекратил преследовать ее, когда ей исполнилось 12, но все еще то и дело предлагал ей 10 фунтов, чтобы она села к нему на колени. Она пожала плечами, ее симпатичное лицо за завесой крашенных хной волос ничего не выражало. «Я могла бы десятку за это получить».

В тот вечер мы отправились в ночной клуб «Рок сити» и несколько часов нюхали попперс и танцевали, пока я не поскользнулась в луже коктейля «дизель» и не рассекла подбородок о шпору на сапоге какого-то гота.

Дома в Слау я вскоре стала ходить с запекшимися ноздрями и шлейфом характерного запаха, который заставлял маму театрально принюхиваться всякий раз, когда мы оказывались в одной комнате. В школе я учила сверстников макать сигареты во флакон с амилом, чтобы получить курительный опыт нового поколения, и стала известна – к моему глубокому удовольствию – как Джен-наркоша. (Через десять лет коллега по порножурналам даст мне супергеройскую кличку Никотина Пятенс. К тому времени это уже не будет так радовать.)

Мою новую идентичность можно было охарактеризовать как «лишь бы доказать» или, возможно, «слишком протестная», но по крайней мере она у меня была – и, кроме того, теперь у меня была репутация. Я окончила среднюю школу с отличием в 14 лет и поехала на автобусе в Бирмингем к своему брату, учившемуся там в университете. Это было на следующий день после того, как я разбила мамину машину, о чем уже прознали его соседи по общежитию. Затем я познакомила их с радостями амилнитрата. Было приятно видеть восхищение в их глазах, когда они спотыкались на танцплощадке во время студенческой инди-дискотеки. Я стала легендой среди мужчин.

Итак, я связала свою идентичность с алкоголем и наркотиками – и с мужчинами. Сам тот факт, что мне нравились выпивка и наркота, причислял меня к пацанкам, оторвам – лишнему ребру пацана 1990-х. Этот мир явно принадлежит мужчинам, мы лишь выпиваем в нем.

За медиа водится привычка определять жанры женского пьянства, словно женщины, пьющие и употребляющие наркотики, представляют собой какую-то карикатурную аномалию. Ярлыки всего лишь меняются в соответствии с культурой эпохи, от дам полусвета 1940-х (платиновых блондинок, убегающих с джазовыми ударниками) до тусовщиц 2000-х (блондинок, которые перебирают с колесами на фестивалях).

Ярлык «оторва» лепили на молодых горластых женщин, в первую очередь британских теле- и радиоведущих, таких как Сара Кокс и Зои Болл, которые пили, как бились, и шли вперед не отступая. В сущности, это был просто медийный апдейт образа «дикой девочки» 1980-х – телки из золотой молодежи типа Аманды де Кадене, Тотти Голдсмит и Мэнди Смит, которая глушит шампанское, отплясывая на столе в нижнем белье, пока внизу пыхтят папарацци.

Оторва пробарахталась до 2010 г., отчасти благодаря британской и австралийской версиям реалити-шоу «Укрощение строптивых». В наши дни изучение этого вида ограничивается темой «что-с-ними-стало» – историями перевоспитания или позора. Сара Кокс в 2015 г. заслужила покровительственную похвалу в британском The Telegraph за то, что «остепенилась». Заголовок гласил: «Люблю проводить вечера в пижаме». Зои Болл, напротив, изображалась в Daily Mail как трагически-жалкая падшая женщина, которую пристрастие к алкоголю довело до судебного бракоразводного процесса. Таблоид бросает в нее камни, а затем рассказывает нам, как стать такой, как она.

Но даже у «перевоспитавшихся» оторв могут оставаться проблемы со здоровьем. В исследовании Центра здравоохранения Глазго сравнивалась смертность от заболеваний печени, гепатита и других болезней, связанных с алкоголем, среди мужчин и женщин из Ливерпуля, Манчестера и Глазго, родившихся с 1910 по 1979 г. Обнаружилось, что смертность резко подскочила среди женщин, родившихся в 1970-е, – поколения оторв.

Это отчасти объясняется сменой отношения к женскому потреблению алкоголя: вспомним, что в Квинсленде 1960-х женщин даже не пускали в бары, тогда как в других городах им отводили дамский зал. Однако это также совпадает по времени с бумом ярких алкогольных коктейлей конца 1980-х, целевой аудиторией которых стали девочки-подростки, еще не привыкшие ко вкусу пива – вкусу для взрослых мужчин. Как ни парадоксально, коктейли зачастую содержали больше алкоголя, чем пиво, – около 6,5 %, тогда как в лагере – 4 %. Так и представляю себе, как маркетологи, хихикая, обсуждают потенциальные слоганы: «легко проглотить», «вкус не такой ужасный, как ты думаешь». В любом случае они были не первыми, кто отождествлял дешевую шипучку с сексуальной доступностью. Еще в начале 1980-х Вольф Бласс назвал одно из своих игристых вин René Pogel. Звучит аристократично, пока не прочитаешь задом наперед – получается leg opener, «раздвигатель ног».

Для женщины, которая получает удовольствие от секса или компульсивно ищет его по каким-то другим причинам, алкоголь может стать удобным способом снять с себя ответственность. Удобным, так как условия игры все еще неравны в том, что касается отношения общества к сексуально активным мужчинам и женщинам. Но в то же время не столь удобным, так как алкоголь снижает не только застенчивость, но и либидо и притупляет чувствительность.

Алкогольные коктейли нашли себе пристанище на телевизионных реалити-шоу типа «Джорди Шор» – продюсеры снабжали ими участников, дабы обеспечить степень опьянения, достаточную, чтобы молодежь начала совокупляться в национальном эфире. Существует иллюзия силы в том, чтобы быть настолько же сексуально агрессивной, насколько это позволено мужчинам, но иногда, чтобы преодолеть сомнения, приходится мертвецки напиваться. Молодые женщины обладают сексуальной привлекательностью, но у них очень мало свободы действий, что может сподвигнуть их конструировать гиперсексуальную идентичность.