Джефри Триз
Разыскиваются...

Глава девятая
Трое бродяг

На попутном пустом грузовике они выбрались из мрачного каменноугольного района и остановились ночевать на краю лиловых зарослей вереска.

Это было чудесное, доступное всем ветрам место, с которого открывался вид на долину и поросшие вереском холмы. Вниз по склону журчал ручеек. На холме, среди сухой травы и кустов вереска, лежали гранитные валуны причудливой формы. Ручеек, журча, прокладывал себе путь среди зеленых, желтых и красноватых мхов, и сама вода казалась окрашенной в красный, цвет, словно вино.

Шоссе осталось далеко. Вся эта холмистая местность была необитаема; только овцы медленно передвигались по склону, пощипывая траву. Когда они перепрыгивали с одной травяной кочки на другую, из-под ног у них выпархивала куропатка. Она с резким свистящим звуком взмывала в воздух, как бы протестуя против чего-то, и уносилась прочь, к линии горизонта. На холмах снова воцарялась тишина.

Путники разложили костер в защищенном местечке – для этого пришлось исходить окрестности на целую милю вокруг в поисках хвороста, которого едва хватило, чтобы сварить ужин.

Солнце между тем уже село, унося дневной свет за гребни западных холмов. Поднялся холодный ветер, раздувший тлеющие уголья. Лайэн закурил трубку и принялся цитировать строки о «ветре, что бродит по пустошам…», принадлежащие какому-то Джорджу Борроу, о котором он был, кажется, весьма высокого мнения.

– Но есть вещи, – сказал он, резко нагнувшись вперед и похлопав обоих по плечу для придания своим словам большей выразительности, – которые они у нас отнять не могут, несмотря на всю нашу бедность и бесправие. Море и холмы – «широкую эту дорогу и придорожный костер», – все то, что действительно имеет цену. Разве эта мысль недостаточно утешительна сама по себе?

– Безусловно, – сказала Энн, – хотя холмами сыт не будешь, а морем не напьешься.

– Да и от костра мало проку, если на нем нечего сварить, – добавил Дик.

– Ах вы, зверята, зверята! Ни малейшего чувства прекрасного!

Безоблачное небо все было усеяно звездами. Лайэн расположился на ночлег прямо под открытым небом, в нескольких шагах от их палатки. К счастью, его радужные предсказания оправдались – ночь выдалась сухой, и утром их разбудило яркое солнце, а по долине внизу стлался легкий туман, предвещая погожий денек. Все говорило о том, что наступает жаркая пора.

– После завтрака, – сказал Лайэн, – я сяду за карандашные наброски. А вы, милостивая государыня, сядьте-ка вон на той скале и позируйте на голубом фоне.

– Вы же сказали, что напишете мой портрет маслом?

– Я это сделаю потом, по эскизам. Придется подождать, пока я смогу приобрести кусок хорошего холста и кобальтовую краску.

Едва он начал рисовать – Дик в это время, ворча себе что-то под нос, мыл в ручье посуду, – как произошло непредвиденное.

– Что это вы делаете, голубчики? – услышали они у себя за спиной.

Оба оглянулись. Они так увлеклись своим делом, что не слыхали, как к ним подошел человек.

Он стоял на травянистом пригорке, оглядывая лагерь, и казалось, что ноги его, обтянутые гетрами, топчут зеленый краешек неба. Торчащая у него под мышкой двустволка так естественно гармонировала со всей его внешностью, что напоминала сук могучего древесного ствола. Его темное, сморщенное лицо было похоже на старый, изношенный башмак.

– Так что же вы тут делаете? – угрожающе повторил пришелец.

Дик и Энн посмотрели на Лайэна, ожидая, что он скажет. Но Лайэн удостоил незнакомца лишь беглым взглядом через плечо и продолжал рисовать.

– Ищем ветра в поле, – бросил он в ответ, не повернув головы и не вынув трубки изо рта.

Медленно прокладывая себе путь меж валунов и кустов вереска, пришелец направился вниз по склону. Следом за ним шла собака. Остановившись возле Лайэна, он пробормотал:

– Что? Я на ухо стал туговат.

Лайэн черкнул еще два штриха, вынул трубку и учтивым тоном произнес:

Я сказал, что мы с таким же успехом могли бы искать ветра в поле. Но мы не… мы еще не спятили с ума. Мы занимаемся живописью. Я, по крайней мере. А эта юная особа мне позирует.

– Так. – Пара неодобрительных глаз окинула Энн с ног до головы. – Так, девицу в трусах рисуете? Ничего себе, подходящее занятие! Я и сам бы не прочь – умеем не хуже вашего.

– Послушайте, – не выдержал Лайэн, – какая муха вас укусила?

Незнакомец обернулся. Его бурое лицо побагровело.

– Посторонним запрещено останавливаться на этой пустоши. Тут водятся куропатки.

– Ах, вон что!

– Так приказал хозяин.

Лайэн изящным движением поднялся на ноги, заложил руки в карманы и покровительственно улыбнулся лесничему.

– Знаешь, старина, если ты дорожишь своим местом, тебе не мешало бы помнить в лицо гостей твоего хозяина, а не болтаться по усадьбе и грубить им.

У лесничего округлились глаза и отвисла поросшая щетиной нижняя челюсть.

– Неужто вы… вы… один из гостей сэра Олберта, которые приехали на этой неделе, сэр?

– Именно так. Сэр Олберт – мой старый друг.

– Простите, сэр, но я заметил эту палатку, сэр, и подумал, что…

Лайэн скривил губы в аристократической улыбке.

– Уж не принял ли ты меня за… – Он бросил взгляд на детей. – Неужели сам не можешь смекнуть, что в такой палаточке не хватит места для троих?

– Вы правы, сэр. Прошу прощения, сэр. Сплоховал я на сей раз. Я ведь это… не очень-то часто бываю в главном доме, не то что там лакей или горничные… Не упомню в лицо всех гостей.

– Ну ладно, ладно! – И Лайэн великодушно махнул рукой. – Кстати, я, кажется, припоминаю твое лицо, хоть ты меня и забыл. Не ты ли заряжал мне ружье на охоте у сэра Олберта в прошлый сентябрь?

Лесничий просиял:

– А ведь и то, сэр! Как же, как же! Теперь припоминаю, сэр. Вы еще стреляли без промаха.

– М-м-м… да как тебе сказать. – Лайэн тихонько зевнул. – Надеюсь, дражайший, ты не станешь притеснять этих молодых людей. Мы повстречались накануне вечером, и мне захотелось их нарисовать. Я разрешил им расположиться на этой пустоши, обещав прийти пораньше утром. Вина, конечно, моя, но, кажется, дичь не потревожена.

– Что вы, что вы, сэр, все в порядке, все в порядке! – Лесник с надеждой взирал на него. – Меньше слов – меньше обид, а, сэр? С обеих сторон, сэр. Вы не станете на меня жаловаться, сэр?

– Ну ладно, ладно. Я ничего не скажу сэру Олберту, – великодушно заверил его Лайэн. – Можешь идти… э-э-э…

– Мергетройд, сэр.

– Ах да, Мергетройд. Можешь идти, Мергетройд. Ты свободен.

– Спасибо, сэр! Счастливо оставаться, и удачного денька вам, сэр. – И, бросив исподлобья ядовитый взгляд на Дика и Энн, лесник вместе со своей собакой удалился.

– О Лайэн, – закричала Энн, когда он скрылся из виду, – как это здорово, что вы знакомы с сэром Олбертом! Ну какой же вы лгунишка! Сказать, что гостите у него.

– Ба! Да вы и представить себе не можете, как чудесно я умею лгать. Я в глаза не видывал этого сэра Олберта. Я никогда не был у него в гостях и ни разу в жизни не подстрелил ни одной куропатки.

– Но ведь этот старикан вас узнал! – недоверчиво прервал его Дик.

– Он просто прикинулся, когда я приструнил его. Презренный червяк!

– Значит, вы его все время разыгрывали? Лайэн усмехнулся:

– Пришлось. А не то он выставил бы нас в шею, потребовал бы фамилии и адреса, обвинил бы в браконьерстве и еще Бог знает в чем.

– За что же? Мы ведь дурного ничего не сделали.

– А как же! Мы осмелились потревожить его возлюбленных птичек, и они могли переселиться на соседнюю пустошь, так что сэру Олберту с его жирными друзьями не довелось бы выпустить из них потроха. Кровь закипает в жилах, – продолжал художник более серьезно, – когда подумаешь, что большинство людей не смогли бы так одурачить этого лесника. Мне это удалось только потому, что у меня изысканное оксфордское произношение, свидетельствующее о принадлежности к благородному сословию. А будь я каким-нибудь фабричным парнем из Манчестера, не миновать бы вызова в суд, где восседают строгие, неподкупные судьи и присяжные, большинство которых приятели сэра Олберта, сами, наверное, помогающие ему истреблять куропаток. Какой же справедливости можно от них ожидать?

Он захлопнул альбом для эскизов.

– Ну вот, видите – вышел немного из себя. Давайте-ка сматывать удочки, пока не поздно. Хотел бы я вспугнуть этих проклятых птиц, чтобы они все перебрались в соседнее герцогство.

– Мне кажется, – сказал Дик, скатывая палатку, – вы были неправы вчера, когда говорили, что, как бы мы ни были бедны, они не могут отнять у нас эти холмы. По крайней мере, они могут постараться и это сделать.

Они вернулись к этому разговору, когда после часа или двух ходьбы спустились в долину и очутились в какой-то деревушке. На первый взгляд она показалась им просто красивым местечком, какие любят изображать художники. У ручья приютилась старая, заброшенная мельница с поросшими мхом стенами и побуревшим от ржавчины колесом. Ветхие, поросшие плющом домики тянулись цепочкой вдоль круто вздымающейся в гору и вымощенной булыжником улицы. Посредине деревни возвышалась церковка, а перед входом в нее – белый каменный крест. На ступенях перед крестом стояла ваза и с десяток банок из-под варенья с простенькими полевыми цветами.

 
В ПАМЯТЬ ШЕСТНАДЦАТИ ПРИХОЖАН, ОТДАВШИХ ЖИЗНЬ ЗА КОРОЛЯ И РОДИНУ, 1914—1919…
 

– Шестнадцать человек! – произнес Лайэн. – И это всего лишь из нескольких домишек. Сомневаюсь, чтобы четырнадцать из них владели хоть одним метром той земли, за которую сложили головы. А что до защиты короля, так это же чепуха… Германские летчики сами старались не сбрасывать бомбы туда, где он находился, так же как и наши самолеты не охотились за кайзером^[14]. Это было бы нарушением правил игры.

Вверх по склону с трудом тащилась старуха с ведерком. Лайэн поздоровался с ней, как обычно здоровался с каждым встречным:

– По воду собрались? А ну-ка, Дик, бегом! Принеси бабушке воды.

– Преогромное спасибо, сэр… В этакую жарищу не очень-то легко ходить по воду, да еще в мои лета.

– А что, у вас в доме нет воды?

– Да что вы, сэр! На всю деревню две колонки, одна под горой, другая наверху. Я к верхней хожу, тогда в гору пустые ведерки только несешь, а полные – под гору. – Старуха улыбнулась при мысли о собственной сообразительности.

– А жили всегда здесь?

– Да с тех пор, как замуж выдали. Лет тому назад, поди, пятьдесят, а то и более. Ну, а нынче все говорят, что выселять будут. И крыша течет. А уж этих самых, как вы их называете, удобств никаких нет.

– Вот видишь, Энн, – сказал художник, когда они расстались со старухой у дверей ее дома. – Вот тебе и «очаровательная деревушка», которая заставила тебя умилиться. Ни водосточных канав, ни воды, кроме той, что хлещет через щели в крыше. Добрая половина этих открыточных видов – не что иное как трущобы.

На шоссе у подножия холма расположились два заезжих двора. Один из них – добротный высокий дом из серого камня, с красной вывеской, на которой золотыми буквами было выведено: «Хуплский эль», а над дверьми – более мелкими буквами название: «Сирена». Другое заведение помещалось в маленьком, выбеленном известкой деревянном доме с выцветшей вывеской, изображавшей веселого пахаря, от которого и происходило само название.

– А ну-ка, покажем товар лицом! – весело воскликнул Лайэн. – Начнем с «Сирены». Я им нарисую такую очаровательную русалку – с твоим лицом, Энн, – что они, обуреваемые чувством благодарности, буквально закидают нас всеми благами трактирной жизни.

– Да, не худо бы подработать, – согласилась Энн.

Но на сей раз им не посчастливилось. Угрюмый хозяин сообщил, что сам он всего лишь управляющий, что заведение принадлежит не ему, а пивоваренному заводу Хупла. Он не имеет права принять на себя такие затраты, а к администрации завода обращаться бесполезно, потому что точно такими же безобразными красно-золотыми вывесками, восхваляющими «Хуплский эль», увешаны дюжины кабачков и придорожных трактиров.

Содержательница «Веселого пахаря», маленькая Краснощекая вдовушка, извинялась, как только умела. Да, старая вывеска – это настоящее несчастье в жизни, ничего бы ей так не хотелось, как иметь новую, сделанную настоящим живописцем, особенно если он такой симпатичный молодой человек, Но, право же, времена нынче не те, каждый пенс на счету, и она никак не может себе позволить, особенно в этом году…

– Никто не нуждается в истинном искусстве, – возгласил художник, когда они уходили прочь. – Или, вернее – мне кажется, я об этом уже говорил, – многие нуждаются, но по тем или иным причинам должны отказываться. Сейчас, одну секунду, забегу только за табаком, и пойдем дальше.

И художник нырнул в единственную на всю деревню лавчонку. Задержался он там куда больше, чем секунду: за прилавком стояла красивая девушка, а Лайэна было хлебом не корми, а дай поговорить с кем-нибудь, хоть с уродиной или старой старухой. Дику и Энн уже надоело глазеть на окно лавки, как вдруг над их головой загудел чей-то зычный голос, исполненный мрачной подозрительности:

– А ну-ка, молодые господа, как ваша фамилия?

Свесившись с велосипеда, на них уставился полицейский.

Глава десятая
«Конец пути»

Констебль был толстеньким и, на их счастье, очень болтливым человеком. Прежде чем они успели обернуться и взглянуть на него, он уже продолжал на своем характерном открытом северном говорке:

– Да разрази меня Бог, если это не та самая девица! «Они, так и есть, – сказал я сам себе, еще не успев свернуть за угол, – те самые, которые удрали от родителей там, на Юге». А сейчас вот она, как вылитая!?.

– Что это он говорит? – недоумевающе спросила Энн.

– Позвольте, – запротестовал Дик с напускным спокойствием, – но вы явно ошибаетесь.

– Да нет, боюсь, что не ошибаюсь. Вон брови-то у нее какие, точь-в-точь как в особых приметах сказано. Но, положим, я ошибаюсь, все равно потрудитесь-ка. ответить на один-другой вопросик. Ну вот, например…

К счастью, в этот самый миг в дверях магазинчика показался Лайэн. Ему было достаточно беглого взгляда, чтобы сразу оценить положение.

– В чем дело, констебль? – легко и спокойно произнес он. – В чем дело?

Констебль обернулся с торжествующей улыбкой, которая сразу застыла и стала более почтительной, когда он встретился глазами с немигающим, холодным взглядом Лайэн а.

– Дело в том, сэр, что у меня есть основание подозревать, что этот парень и девица – не кто иные, как…

– Тс-с! – поспешно прервал его Лайэн, драматическим жестом приложив палец к губам.

Вздернув брови, художник деланно обвел тревожным взглядом пустынную деревенскую улицу и продолжал:

– Лучше не произносить громко этого имени, господин офицер.

Полицейский так и подскочил, и казалось, что, если бы не ремешок каски, от изумления у него отвалился бы его массивный двойной подбородок.

– Как, сэр? Вы – с этими молодыми людьми? Художник таинственно усмехнулся:

– Я гувернер Принца и Принцессы и совершаю с ними путешествие по Англии. – И, подмигнув Дику, он продолжал уже более почтительным тоном: – Ваше королевское высочество уже успели объяснить этому…

– Н-нет, мы… мы еще не успели, – волнуясь, проговорил Дик. Мозг его лихорадочно работал, стараясь предугадать, какую штуку художник изобретет на этот раз.

– Видите ли, констебль, их королевскому величеству очень понравилась ваша смекалка, позволившая вам их опознать, но поскольку они путешествуют инкогнито, то были бы вам признательны, если бы их имена пока не были преданы гласности.

У полицейского глаза полезли на лоб. – Мое дело труба!

– Нет уж, пожалуйста, без труб, сэр! – Лайэн увещевающе поднял руку. – Никаких флагов, знамен, оркестров! Да я и вообще сомневаюсь, чтобы здешние музыканты знали национальный гимн Сан-Марино.

Никак нет, сэр, сами сомневаемся! – отрапортовал полицейский, отирая носовым платком взмокший затылок.

– Тем лучше. Пусть местное население продолжает свои обычные повседневные дела, – великодушно скомандовал Лайэн, – так чтобы Принц и Принцесса могли наблюдать уклад жизни англичан в его естественном виде.

– Слушаю, сэр! Продолжать повседневные дела! – Полицейский выпятил грудь колесом и окинул деревню орлиным взором.

На ленивой, залитой солнцем деревенской улице не было ни души. Но, появись хоть кто-нибудь в этот миг и рискни он заняться каким-либо необычным делом, полицейский чин живо водворил бы его на место.

– Будет исполнено, сэр! – отчеканил полицейский. – Я прослежу, чтобы любопытные зеваки не досаждали их величествам.

– Исполняйте, констебль!

– Рад стараться! Простите, сэр, – в его огромной красной лапе появилась записная книжка. – Видите ли, я собираю автографы. Разрешите попросить, сэр… Простите за дерзость…

– Ну, какой разговор! Уверен, что их королевские величества охотно окажут вам эту честь.

И Лайэн аккуратным почерком, оттопыривая языком щеку, вывел: «Его королевское величество Антонио Себастьян Лоренцо Габбо, Наследный принц Сан-Марино, Великий Герцог Сицилии, Граф Сардинии и пр. и пр., Имп.» и «Ее королевское величество Мирианда Скарлатина де-Горгонзола о'Буа», после чего Дик и Энн поставили свои пышные, истинно царские росчерки: «Пр. Антонио» и «Пр. Мирианда».

– Премного благодарен, – запинаясь, пробормотал констебль, у которого от волнения и восторга дух перехватило, – и позвольте осмелиться поздравить их королевские величества с успехами в английском языке. Исключительное произношение!

– Еще бы, – нашелся Лайэн. – Ведь языку учит их не кто иной, как я. А потом припомните-ка – ведь Их Величество бабушка Их Величества была троюродной сестрой Королевы Виктории!

Ах ты Господи, совсем запамятовал! – залепетал полицейский, окончательно смешавшись. Он отступил на шаг, чуть было не перевернулся через собственный велосипед, потом кое-как овладел собой и залихватски откозырял.

Грациозно раскланявшись, именитая троица проследовала вдоль по улице и покинула деревню…

– Уж если врать, – сказал Лайэн через полчаса, когда они, совсем обессилев, все еще катались по траве от хохота, – надо так врать, чтобы ложь была изящной, цветистой, украшенной золотыми кружевами. Я мог бы выдать себя за какого-нибудь Ремзботана из Шеффилда, но это лишило бы полицейского – а заодно и нас с вами – огромного и вполне невинного удовольствия.

– Здорово! Хотелось бы мне взглянуть на этого служивого сегодня в деревенской пивнушке, когда он будет похваляться нашими автографами! – И Дик снова покатился от хохота.

– Все это очень мило, – серьезно произнесла Энн, – но люди продолжают узнавать нас, и трудно рассчитывать, что всякий раз удастся заговорить им зубы забавными историями.

– Положись во всем на Лайэна, – проскандировал Дик. – Положись на Лайэна.

– Э, нет, – возразил художник. – Я не очень-то надежный человек. Она права. Надо что-то придумать.

– Это все ее смешные брови, которые сильно отличаются по цвету от волос, как… как у Джорджа Роби. – Не то чтобы Дику разрешалось посещать такие непристойные и полные соблазнов места, как мюзик-холл, но благодаря афишам и газетам ему была отлично знакома внешность знаменитого комика.

– Достанем в какой-нибудь аптеке перекиси водорода, – предложил Лайэн, – и перекрасим ей брови так, чтобы они сделались светлее волос.

– Ну хорошо, я могу выкрасить брови, а что же делать тебе, Дик? – сказала Энн, тряхнув головой. – Ведь тебя-то полисмен узнал первым – он сам так сказал.

– Я раздобуду для себя пару темных очков-консервов.

– Лучший способ замаскироваться для тебя – это следить за своей прической. Пари держу, что еще никто не мечтал увидать Ричарда Бардейла аккуратно причесанным и с пробором.

– Неудивительно! – закричал возмущенный Дик. Больше они к этой проблеме не возвращались. Со времени их побега из дядюшкиного «Мон Плезира» опасность, что их схватят, с каждым днем уменьшалась. Люди, которые читали газеты или слышали объявление по радио, постепенно забудут о них и станут думать о крикете, кризисе и о десятках других, куда более интересных вещей. У одной полиции долгая память, и, как предупреждал Лайэн, полицейские будут постоянной угрозой месяцы и месяцы спустя после того, как они осядут в каком-либо месте.

– И когда вы устроитесь где-нибудь, – продолжал он, – и найдете работу, то именно тогда-то вас и могут разоблачить. А пока вы бродите по стране подобно тысячам других туристов, вы можете чувствовать себя в относительной безопасности. Но стоит вам где-то остановиться, как пойдут расспросы, и вы наверняка попадете в переплет, если только не научитесь врать вроде меня.

– Мы и то уже учимся, – засмеялась Энн. – Проходим вашу школу. Денег хватит не больше чем на пару дней. Все равно придется куда-то устраиваться.

– Деньги! – усмехнулся Лайэн. – Что вы понимаете в деньгах? Даже тратить их толком вы и то не умеете. Будь вы в «Списках по проверке нуждаемости», – то бишь, безработными, – на деньги, которые у вас есть сейчас, вам пришлось бы дней десять кормить семью и вносись квартирную плату, и арендную плату, и еще Бог весть какую плату. Что ж, правительство подсчитало, что ребятишкам вроде вас, чтобы прокормиться, вполне достаточно трех шиллингов в неделю. Из этого расчета ваших тридцати пяти шиллингов должно хватить месяца этак на полтора.

– Не хотел бы я сам испытать это на себе.

– Вот и благодарите судьбу, что вы не в числе тех тысяч, кому так приходится.

– Послушайте, хватит нас агитировать! – взмолилась Энн. – И пошли отсюда подальше – мне покоя не дает мысль об этом полицейском.

И они двинулись дальше по долине. Местность была очень красивая. Внизу, петляя влево и вправо, бежала речушка. На солнце сверкали пенистые перекаты и темными пятнами проступали глубокие омуты. Берега так густо поросли лесом, что порой из-за него совсем не было видно реки.

С востока на запад тянулись гряды холмов. Чем ближе к вершине, тем склоны их становились все круче и круче, иногда обрываясь отвесными скалами, напоминавшими каменную кладку. Местность называлась «Район Пиков», хотя вокруг не было видно ни одной остроконечной вершины. Горы тянулись длинными ровными грядами, над ними безмятежно плыли облака, и время от времени на фоне облаков вырисовывалась какая-нибудь каменная глыба, которой ветры и дожди придали очертания древнего замка, человеческого лица или причудливой солонки.

А ниже, там, где кончались скалы и лес, склоны полого обвисали, словно стены слабо натянутой палатки. Заросли лилового вереска и ярко-зеленых папоротников ближе к подножию сменялись ровными лоскутками крошечных полей, серовато-зеленых в тени, золотистых на солнце, перегороженных вдоль и поперек высокими каменными оградами из плит мягкого известняка.

Тут и там в низинах, вплотную прижавшись к лиловой кромке вереска, теснились постройки ферм. Глухие к внешнему миру, эти горные фермы были обращены лицом внутрь собственных дворов и стояли в тени амбаров и сараев. Лишь изредка какое-нибудь одинокое окошко глядело на долину, открытое всем стужам и ветрам.

Многие из этих ферм опустели и стояли полуразрушенные. Та же участь постигла раскиданные по краям полей амбары, заброшенные, с провалившимися крышами и ржавыми дверными навесами. Путники шли по узкой тропинке от амбара к амбару, от фермы к ферме. Лайэн не любил исхоженных широких дорог, а сейчас дорога и вовсе шла где-то внизу, извиваясь вдоль излучин реки, – белая пыльная дорога, провонявшая бензиновой гарью, утопающая в реве автомобильных гудков.

Тропка узкой ленточкой вилась по горным лугам и пастбищам среди высоких трав, протискиваясь сквозь щели в каменной ограде, такие узкие, что озадачили бы не только корову, но также и какого-нибудь располневшего представителя рода человеческого. Иногда через ограду вели ступеньки из серого камня, пристроенные прямо к стене. Шаг, другой, третий – и вы уже наверху, в шести-семи футах над окружающим миром. Вы поворачиваетесь, стараясь сохранить равновесие, и опять шаг, другой, третий – и вот вы снова на земле, по другую сторону ограды.

Лишь на тех фермах, где при вашем приближении раздается заливистый собачий лай и навстречу выбегают лохматые сторожевые псы, похожие на подпрыгивающие пушистые коврики, сохранились обычные деревянные ворота.

На одной из таких ферм, защищенных от горных ветров неровным рядком елей – этих последних часовых на границе долины и открытой всем ветрам пустоши, – путников соблазнила вывеска, сулившая горячий чай.

– О чай! – продекламировал Лайэн. – Хвала ему, коль не пропах он дымом от костров! О бутерброд, положенный на блюдо, а не в эмалированную миску! О чашки хрупкие, пришедшие на смену невзрачным кружкам! О стул удобный, что пришел на смену камню! Жизнь в примитивных формах иссушает – да здравствует чаёк!

И они вошли в гостиную, сплошь уставленную серебряными кубками, выигранными на состязаниях караульных собак, и увешанную фотографиями молодых людей в хаки. Молчаливая темноволосая девушка расстелила белоснежную скатерть и принесла расписные фарфоровые чашки. Маленький лохматый щенок, по определению Дика, «придворного, а не комнатного образца», вошел, виляя хвостом, пересек комнату и принялся жевать лямки рюкзаков.

А следом появился чай, о котором они так мечтали, и целые груды домашнего хлеба с маслом, булочки с изюмом, крутые яйца, варенье из дикой сливы и огромный пирог, взмокший и потемневший от фруктовой начинки. Они пили, и ели, и снова пили, и никак не могли насытиться после долгого, изнурительного лазанья по горам.

Три раза Дик выходил на крытое каменное крыльцо и вежливо взывал к кому-то на кухне, и трижды появлялась безмолвная девушка с новыми порциями чая, молока и хлеба с маслом.

– Трапеза, достойная Гаргантюа! – откинувшись наконец на спинку стула и раскуривая свою трубочку, провозгласил Лайэн.

– А кто такой Гаргантюа?

– Персонаж замечательной книги Рабле, которую вы обязательно прочтете, когда поближе познакомитесь с этим миром и его жестоким и смешным укладом.

– Я хочу стать писательницей, когда вырасту, – сказала Энн.

– Она и сейчас немного пописывает, – похвалил ее Дик. – Никому только не показывает и прячет под кроватью…

– Замолчи!

– У нее был рассказ о необитаемом острове. Он начинается так: «Трах! – Капитан треснулся головой о палубу…»

– Очень удачное начало, – тактично заметил Лайэн. – С первых же слов вы окунаетесь прямо в действие. Сразу видно, что дело пойдет, сестричка Энн. А какое применение своим талантам собирается найти сэр Ричард Премудрый?

– Я хочу летчиком стать!

– Военным или гражданским?

– Не знаю, не подумал еще об этом. Конечно, мало радости сбрасывать бомбы людям на головы. Мне просто… ну просто летать хочется. – У Дика от возбуждения разгорелись глаза. – Плохо, когда тебе так мало лет и еще года два-три ждать приходится. А пока надо где-то работать. Временно, конечно. Вступлю для начала в королевские военно-воздушные силы. Думаю, что в гражданской авиации не очень-то много вакансий.

Они заплатили по счету. Четыре шиллинга и шесть пенсов образовали крупную прореху в их бюджете, – но завтрак того стоил – и вышли через двор прямо на открытую равнину. Теперь тропинка превратилась в тонюсенькую ниточку черного торфяника, извивающуюся червячком среди колышущегося зеленовато-лилового моря.

Вскоре они перевалили через горную седловину и снова очутились в лощине. Эта была еще более тесная, с еще более крутыми склонами и гораздо живописней.

Склоны поросли частым лесом, а в просветах виднелся сверкающий быстрый поток, бегущий по устланному галькой дну. Вдоль опушки шла дорога – красивая, неперегороженная, отделенная от воды лишь узенькой полоской мшистого болота.

После слепящего солнца равнины лесная прохлада показалась особенно приятной. Путники подошли к реке в том месте, где она с шумом низвергалась с порожистого кряжа, образуя довольно широкий плес; и солнечные лучи пронзали воду пучком золотых стрел. Переоблачиться в купальники и погрузиться в воду было делом одной минуты.

– Ой! – завопил Дик. – Ледяная.

– Не вода, а диво! – отозвалась Энн. Поплескавшись, они улеглись на солнышке.

– Глядите-ка! – произнес Лайэн, когда немного погодя они снова плескались в воде. – Интересно, что угодно этому клетчатому джентльмену? Похоже, он чем-то опечален. Вон, видите, идет?

– Верно, здесь купаться нельзя.

– Приготовься загнуть еще что-нибудь покрепче. Лги напропалую, наш добрый Лайэн.

Коротышка в зеленом клетчатом костюме с короткими брючками-гольф торопливо семенил к реке. Его разгоряченное лицо раскраснелось, а глаза сверкали, как у разъяренного быка.

– Эй, вы там! Мне нужно с вами поговорить!

– Не потрудитесь ли подойти поближе? – попросил Лайэн, хотя человек и так остановился у самой воды.

– Черт побери, вы что, объявлений не видите?

– Последнее объявление, которое мы видели, была вывеска: «Горячий чай», и отличный, надо вам сказать.

Человек задохнулся от гнева.

– Здесь не купаются! – только и мог он прохрипеть.

– Что вы, напротив! – возразил Лайэн сладким голосом. – Как хорошо-то еще! Взгляните на нас!

– Запрещено! Я купил право на рыбную ловлю по всей долине. И мне это влетело в копеечку! А теперь каждую неделю шляется всякое хулиганье…

– Это уж не мы ли хулиганы? – спросил Лайэн решительно и не спеша направился к берегу.

– Да нет, не совсем так… Я не имел в виду лично вас. Но, черт побери, молодой человек, это же противоречит спортивному духу. Здесь водится форель. Один из лучших ручьев в стране, и вдруг… Энн не выдержала:

– Но что же, в конце концов, дозволено-то в этой благословенной стране? Сперва нас прогнали с гор – там, видите ли, охотничьи угодья, а сейчас запрещают купаться, потому что здесь, видите ли, рыбу ловят…

– А по дорогам нельзя ходить, потому что там принято на машинах ездить, – вставил Дик.

– Ну ладно, ладно…

Человек попятился шага на два, когда купальщики с вытянутыми вперед руками двинулись к берегу.

– Ладно, сегодня мы об этом больше говорить не будем, – торопливо произнес он, стараясь сохранить достоинство. Ему явно не нравились то ли эти вытянутые руки, то ли зеленоватая рябь ручья, из которой они появились. – Но должен вам сказать, что купаться в чужом ручье, где водится форель, – это вам не игра в крикет.

– Конечно. Совсем даже не крикет!

– Но это может превратиться в водное поло, – ледяным тоном предупредил Лайэн. – Из вас вышел бы неплохой мяч, мистер Рыболов.

Но возмущенный владелец ручья уже спешил поскорее прочь, бормоча себе под нос, что это стыд и позор, и вскоре скрылся за деревьями.

– Всему свой черед, – заметил художник: – когда врать, а когда и драться. Если бы все дружно дали отпор таким типчикам, как этот, в Англии дышалось бы куда легче.