Джавид Алакбарли
Кафка
В общем, уже через неделю его причудливых рассказов я стал экспертом по цветочному бизнесу. Мог объяснить причины перехода с местного сырья на импорт. Знал почему гвоздики из Баку быстро вытеснил с рынка голландский товар и в чём заключается преимущество орхидей над розами. Иногда он выдавал на-гора очень смешную информацию. Скажем, я долго хохотал, когда от Кафки узнал, что, оказывается, бухгалтеры, также как и сама бухгалтерия, бывают белые и чёрные и определяется это вовсе не цветом кожи человека.
Но я учился у него не только законам ведения цветочного бизнеса. Впервые именно он преподал мне уроки галантного обращения со всеми существами женского пола. Независимо от возраста, объема талии, цвета волос и глаз. Он сам, конечно, был одним из тех, кто не прилагая никаких усилий, становятся постоянным объектом обожания всех женщин без исключения. И ещё Кафка всегда восхищался своим отцом. Отец для него был идеалом во всём и вся. Он его обожал. Хотя сегодня он, с какой-то грустинкой, заметил, что отец совсем зачерствел, людей не видит, у него на уме одни лишь цифры, объемы денежных оборотов и потоки продукции. А ещё его беспокоило, что вокруг отца начала крутиться огромное количество негативной информации.
– Уж не знаешь, верить или нет. Я всегда считал, что у отца есть какой-то внутренний стержень. Бизнес, конечно же, вещь суровая, но я почему-то был уверен что он не такой, как все. Кто знает. Может я его излишне идеализировал? Когда-то он был классным инженером на заводе бытовых кондиционеров. После того как развалилась страна он фактически освоил абсолютно новую сферу деятельности. Ну а теперь, вдобавок ко всему, ещё много чего усвоил.
Я ещё со слов родителей хорошо знал, что его отец на первые же заработанные деньги купил квартиру в Баку, причем, ту же самую, которую когда-то продал. Отремонтировал, переправил сюда из Москвы жену с детьми. Сам же зажил в почти бермудском треугольнике: Москва-Стамбул-Баку. Именно в результате столь сложных процессов и появился у нас в классе такой замечательный человек, как Кафка.
Мне с ним всегда было интересно. Он также быстро и много читал, как и я. Обожал компьютерные игры и азербайджанскую кухню. Когда я пытался ему доказывать, что порой в Москве еда бывает вкуснее, чем в Баку, он смотрел на меня как на дебила.
Пока Кафка учился вместе со мной, мы много общались. И в школе, и после неё. Но потом отец решил перевести его в турецкий лицей. Для меня было неудивительно, что он быстро стал там звездой. Хотя ему многое в лицее и не нравилось, но, видимо, быть первым среди тех, кто учится день и ночь, а не валяет дурака, как мы, ему, наверное, было очень приятно. Его феноменальная память и нечеловеческая усидчивость позволили ему легко поступить в какой-то престижный турецкий университет. Вот так и получилось, что мы, практически, потеряли друг друга из виду. Прошло целых пять лет с того дня, когда я видел его последний раз. Контакты мы все порастеряли, новых номеров наших телефонов не знали, общением в соцсетях не увлекались. А тут такие дела, что не знаешь, радоваться этой встрече, или нет.
Отца Кафки звали Мамедом. Естественно, что мы называли его дядей Мамедом. Мама же у него умерла, когда мы были в последнем классе. Я помню, что на похороны ходили мои родители. Мы вместе с ребятами из класса просто стояли во дворе рядом с Кафкой и своим угрюмым видом должны были вроде бы выражать сочувствие и сожаление об его утрате. Говорить соответствующие слова мы ещё не научились. Но вместе с тем прекрасно понимали, что и здесь Кафка умудрился быть первым. Первым среди нас человеком, потерявшим свою мать. И все мы понимали, что видимо трудно выстраивать свою жизнь, осознавая, что ты лишился самого дорогого для тебя человека. Через три месяца же Кафка уже уехал в Стамбул. Вот так вот мы и потеряли друг друга.
Но с тех пор много воды утекло. Старший брат Кафки прочно осел в Москве, женился, в общем, всё у него было в порядке. Занимается бизнесом, причём, очень успешно. Сестра его теперь жила в Германии, была замужем за каким-то их дальним родственником. Кафка, очень смешно, в лицах, всех слегка передразнивая, рассказывал, что родственные связи эти выявились только на свадьбе. А сами же молодые люди познакомились в Берлине на каком-то семинаре по информационным технологиям. Молодожёны были просто ошарашены тем, что оказались родственниками. Словом, каждый из их семьи имел вполне приличную профессию и был вполне доволен своей жизнью. Вот только Кафка – самый младший в семье и глава семейства, так и остались сами по себе.
По-моему, мы с Кафкой болтали не переставая с той самой минуты, как увидели друг друга. Столько всего накопилось. Но мы времени зря не теряли, наверстывая упущенные годы. Продолжая делиться новостями, мы вернулись в больницу. Тут выяснилось, что как только дядя Мамед понял, что большой опасности для его здоровья нет, он захотел тут же быстренько сбежать из больницы. Именно поэтому он и попросил меня о встрече с главврачом. Я храбро ему ответил:
– Сейчас он придёт.
Но, честно говоря, мне самому просто было непонятно, каким это образом какой-то медбрат может пригласить главврача к больному. Выручил, как всегда, дядя Маис, являющийся почти легендой в нашей больнице. Уже через полчаса главврач был у больного в палате.
Нашего главврача мы за глаза, а порой и при нем, называли Любимчиком. В это емкое слово многое вмещалось. Мы его считали и любимцем судьбы, и любимцем женщин, и любимчиком всех больных. Да и все мы настолько его обожали, что он был и нашим общим любимчиком. Он знал на «Скорой помощи» все. Мог рассказать историю ремонта каждой комнаты, какого-то допотопного прибора, биографию каждого сотрудника или вспомнить, например, какой самый лучший тост был произнесён на свадьбе одного из врачей несколько лет тому назад.
У Любимчика для каждого из нас была своя коллекция шуток. Меня он обычно баловал вопросиками на тему о том, что я читаю или пишу. Ему почему-то нравились мои «женские рассказы», хотя каждый из них он критиковал, считая, что я всё время вольно или невольно пытаюсь описывать женщин намного лучше, чем они есть на самом деле. Время от времени он так же осторожно интересовался, не выявил ли я в процессе своих анатомических изысканий какую-то ещё неизвестную медицине кость в организме человека? Причём, исключительно с целью того, чтобы прославиться самому и заодно увековечить в анналах науки всю нашу больницу.
Любимчик знал толк во всём: в болезнях, в людях, мебели, лекарствах, напитках. Словом, во всём. Самым поразительным было то, что наряду с этим, он прекрасно чувствовал нутро каждого из нас и знал кто из нас на что способен. Как в обычной ситуации, так и в экстремальной. Его в нашем городе, тоже, видимо, хорошо знало огромное количество людей. Только он мог поднять ночью с постели какое-то медицинское светило и упросить его ехать к нам на операцию. И только он мог открыть двери какой-то супер-пупер аптеки и выдать ему в три часа ночи необходимое лекарство. Словом, он жил заботами больницы и, наконец-то, при нем мы перестали чувствовать себя сиротами. За это мы его и любили. Только вот он от этой любви постоянно открещивался и отшучивался.
А пока я пытался это все вкратце изложить Кафке, Любимчик уже вышел от дяди Мамеда и начал объяснять нам, что больной хотя бы сутки должен провести здесь. Причин тому много. Но самая главная сводится к тому, что у него все-таки сотрясение мозга. Пока вроде особо тревожных симптомов нет, но все-таки лучше выждать.
Когда же, наконец, мы с Кафкой попали к дяде Мамеду и стали его уговаривать остаться, он, спешно закончив какой-то телефонный разговор, всё же согласился. Кафка, по-моему, уже валился с ног от усталости, и я предложил ему пойти отоспаться. Что он и сделал. Сам я тоже тут же собрался домой. Уже уходя, увидел какую-то девушку на первом этаже, интересующуюся больным по имени Мамед. Что-то в её облике показалось мне смутно знакомым. Вглядевшись, я в этой мадемуазели разглядел нашу Мышку. Надо же, как время меняет людей. Все, что раньше казалось в ней недостатком, сейчас обернулось каким-то эксклюзивным достоинством. Даже её мелкота выглядела уже некой аристократической изысканностью. Как ни удивительно, она напоминала какую-то изящную статуэтку, исполненную большим мастером.
