Дж. Д. Сэлинджер
Ловец во ржи
Маме
© Оформление. ООО «Издательство Эксмо», 2023
1
Если вам и вправду охота меня слушать, вам наверно захочется для начала узнать, где я родился и как прошло мое паршивое детство, и чем занимались мои родители и все такое, пока меня не завели, и всю эту дэвид-копперфилдовскую[1] муть, но, по правде говоря, мне не охота в этом копаться. Во-первых, обрыдло, а во-вторых, родителей инфаркт хватил бы, по два раза, если бы я рассказал что-нибудь такое личное про них. Они довольно щепетильны в таких вещах, особенно отец. Они хорошие и все такое – я ничего не говорю, – но щепетильные до черта. К тому же, я не собираюсь вам рассказывать всю свою дурацкую автобиографию или вроде того. Я просто расскажу про эту безумную хрень, которая случилась со мной незадолго до прошлого Рождества, как раз перед тем, как я совсем расклеился и мне пришлось перебраться сюда, чтобы не напрягаться. То есть, все то, что я рассказывал Д. Б., а он мне брат и все такое. Он в Голливуде. Не так уж далеко от этого задрипанного места, и он наведывается и навещает меня практически каждые выходные. Думает отвезти меня домой, когда я поеду домой, может, в следующем месяце. Он недавно купил “ягуар”. Такую английскую штучку, которая делает под двести миль в час. Выложил за нее почти четыре тысячи баксов. У него теперь до черта капусты. Не то что раньше. Раньше он был обычным писателем, когда жил дома. Если вы о нем не слышали, он написал этот зверский сборник рассказов, “Тайная золотая рыбка”. Лучший рассказ – «Тайная золотая рыбка.» Там об этом пацанчике, который никому не показывал свою золотую рыбку, потому что купил ее на свои деньги. Сдохнуть можно. А теперь он в Голливуде, Д. Б., проституткой заделался. Вот уж чего ненавижу, так это кино. Даже не вспоминайте при мне.
С чего я хочу начать, это с того дня, когда я ушел из Пэнси. Пэнси – это частная школа, которая в Эгерстауне, в Пенсильвании. Вы наверно о ней слышали. По крайней мере, рекламу наверно видели. Ее рекламируют чуть не в тысяче журналов, всегда с картинкой такого пижона в седле, прыгающего через забор. Как будто в Пэнси только и делают, что все время в поло играют. Я там во всей округе ни разу даже лошади не видел. А под картинкой с этим парнем в седле всегда написано: «С 1888 года мы выковываем из мальчишек великолепных трезвомыслящих юношей.» Как же, как же. В Пэнси выковывают кого-то не больше, чем в любой другой школе. И я не знал там ни одного великолепного и трезвомыслящего. Может, двух ребят. С натяжкой. И они наверно уже пришли в Пэнси такими.
Короче, было воскресенье, когда наши играли в футбол с Сэксон-холлом. Игра с Сэксон-холлом считалась в Пэнси очень большим делом. Это была последняя игра в году, и нам полагалось покончить с собой или вроде того, если старушка Пэнси не выиграет. Помню, часа в три пополудни я стоял на самой чертовой вершине Томсен-хилла, рядом с этой долбаной пушкой времен Войны на независимость и все такое. Оттуда было видно все поле, и видно, как две команды гоняют друг друга от края до края. Трибуны было видно не ахти, но слышно, как там все орали со стороны Пэнси, просто зверски, потому что там была практически вся школа, кроме меня, а со стороны Сэксон-холла блеяли как гомики, потому что у приезжей команды всегда маловато народу.
На футбольных матчах почти никогда не увидишь девчонок. Только старшеклассникам разрешалось приводить с собой девчонок. Ужасная школа, с какой стороны ни возьми. Мне нравится бывать там, где хотя бы иногда попадаются девчонки, даже если они просто чешут руки или вытирают нос или даже просто хихикают или вроде того. Старушка Сельма Термер – дочка тамошнего директора – довольно часто ходила на футбол, но она слегка не того типажа, чтобы сходить по ней с ума. Хотя вообще хорошая девчонка. Как-то раз я сидел рядом с ней в автобусе от Эгерстауна, и у нас как бы завязался разговор. Мне она понравилась. У нее большой нос и все ногти обкусаны до крови, и лифчик с дурацкой прокладкой, торчащей во все стороны, но ей как-то сочувствуешь. Что мне понравилось в ней, это что она не вешала мне лапшу на уши, какой ее папаша славный малый. Она наверно знала, какой он пустозвон.
Почему я был на вершине Томсен-хилла, а не со всеми на футболе, это потому, что я недавно вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой. Я был нафиг капитаном фехтовальной команды. Большое дело. Мы поехали тем утром в Нью-Йорк на это фехтовальное состязание со школой Мак-Берни. Только состязание не состоялось. Я оставил нафиг все рапиры с экипировкой и прочей хренью в подземке. Это не только моя вина. Мне приходилось то и дело вставать, сверяться с картой, чтобы знать, где нам выходить. Так что мы вернулись в Пэнси около двух-тридцати, а не около обеда. Вся команда дулась на меня всю обратную дорогу на поезде. Это было по-своему смешно.
Почему еще я не был внизу на футболе, это потому, что собирался попрощаться со стариком Спенсером, моим учителем истории. Он болел гриппом, и я прикинул, что наверно не увижу его больше до начала рождественских каникул. Он написал мне эту записку, что хочет увидеть меня до того, как я уеду домой. Он знал, что в Пэнси я не вернусь.
Забыл сказать вам об этом. Меня вытурили. Мне не полагалось возвращаться после рождественских каникул на том основании, что я провалил четыре предмета и не проявлял прилежания и все такое. Меня частенько предупреждали, чтобы я начинал проявлять прилежание – особенно перед зимними экзаменами, когда мои родители приезжали на переговоры со старым Термером, – но я ни в какую. Вот, меня и отчислили. Из Пэнси ребят отчисляют довольно часто. Там очень хороший академический рейтинг, в Пэнси. На самом деле.
Короче, был декабрь и все такое, и я продрог, как ведьмина сиська, да еще на вершине этого дурацкого холма. На мне была только ветровка и ни перчаток, ничего. За неделю до того кто-то украл мое верблюжье пальто прямо у меня из комнаты, прямо с теплыми перчатками в карманах и все такое. В Пэнси полно ворья. Довольно много ребят из этих очень богатых семей, но все равно там полно ворья. Чем дороже школа, тем больше в ней ворья – кроме шуток. Короче, я все стоял рядом с этой долбаной пушкой и глядел на футбол, отмораживая задницу. Только я почти не смотрел на футбол. Зачем я там на самом деле торчал, это чтобы как-то почувствовать, что прощаюсь. То есть, мне случалось оставлять школы и разные места, а я даже не знал, что оставляю их. Ненавижу такое. Неважно, даже если это грустное прощание или гнусное, но, когда я оставляю какое-то место, мне хочется знать, что я его оставляю. А когда не знаешь, тебе еще хуже.
Мне повезло. Я неожиданно подумал кое о чем и сразу понял, что к чертям выметаюсь отсюда. Мне вдруг вспомнился тот раз, где-то в октябре, когда мы с Робертом Тичнером и Полом Кэмпбеллом гоняли мяч во дворе учебного корпуса. Хорошие они ребята, особенно Тичнер. Это было перед самым обедом и уже прилично стемнело, но мы все равно мяч гоняли. Становилось все темнее и темнее, и мы уже еле видели мяч, но не хотели бросать, все гоняли и гоняли. В итоге, пришлось. Этот препод, который преподавал биологию, мистер Замбеси, высунул голову из этого окна в учебном корпусе и сказал нам идти в общагу, потому что обедать пора. Стоит только вспомнить такую хрень, и прощание настигнет только так – по крайней мере, большую часть времени. Как только меня настигло, я развернулся и припустил вниз с холма в другую сторону, к дому старика Спенсера. Он жил не в студгородке, а на авеню Энтони Уэйна.
Я спустился бегом до самых главных ворот, а там переждал секунду, пока отдышусь. Дыхалка у меня слабая, если хотите знать. Я довольно много курю, с одной стороны – точнее, курил. Здесь заставили бросить. С другой стороны, я вырос за прошлый год на шесть с половиной дюймов. Вот так я, кроме прочего, чуть не подхватил т. б. и приехал сюда на все эти чертовы анализы и прочую хрень. А так я вполне здоров.
Короче, как только я отдышался, побежал через трассу 204. Было адски скользко, и я, блин, чуть не грохнулся. Не знаю даже, зачем бежал – наверно, просто так. Когда перебежал через дорогу, я почувствовал, словно пропадаю. День был вообще долбанутый, зверский холод, и ни солнца, ничего, и всякий раз, как перейдешь дорогу, такое чувство, что сейчас пропадешь.
Ух, и названивал я в этот звонок, когда добрался до дома старика Спенсера. Я всерьез замерз. Уши ломило, и пальцы еле шевелились.
– Ну же, ну же, – сказал я вслух, почти, – кто-нибудь, откройте дверь.
Наконец, открыла старая миссис Спенсер. Они не держали ни горничной, ничего, и всегда сами дверь открывали. Капусты у них было не особо.
– Холден! – сказала миссис Спенсер. – Как славно тебя видеть! Входи, милый! Ты до смерти замерз?
Думаю, она была рада меня видеть. Я ей нравился. По крайней мере, я так думаю.
Ух, и быстро же я шмыгнул в этот дом.
– Как поживаете, миссис Спенсер? – сказал я. – Как мистер Спенсер?
– Дай-ка мне куртку, милый, – сказала она. Она не слышала, что я спросил, как там мистер Спенсер. Она была глуховата.
Она повесила мою куртку в шкаф в прихожей, и я как бы зачесал волосы назад ладонью. Я частенько ношу короткий ежик и причесываться особо не нужно.
– Как ваши дела, миссис Спенсер? – переспросил я, только погромче, чтобы она услышала.
– У меня все прекрасно, Холден, – она закрыла дверцу шкафа. – А у тебя?
По тому, как она это спросила, я сразу понял, что старик Спенсер рассказал ей, что меня вытурили.
– Прекрасно, – сказал я. – Как мистер Спенсер? Справился с гриппом?
– Справился! Холден, он ведет себя как полный… Не знаю, кто… Он у себя, милый. Иди прямо к нему.
2
У них у каждого была своя комната и все такое. Им обоим было под семьдесят, если не больше. Но они балдели от разных вещей – слегка через жопу, конечно. Знаю, плохо так говорить, но я ничего плохого сказать не хотел. Я просто хотел сказать, что довольно много думал о старике Спенсере, а если думаешь о нем слишком много, начинаешь недоумевать, за каким хреном он еще живет. То есть, он весь сгорбился, без страха не взглянешь, и всякий раз, как в классе он уронит мелок у доски, кому-нибудь с первого ряда всегда приходится вставать, подбирать и подавать ему. По-моему, это ужасно. Но, если думаешь о нем в меру, а не слишком много, получается, что он не так уж плохо поживает. К примеру, как-то в воскресенье, когда несколько ребят и я пришли к нему на горячий шоколад, он показывал нам это старое потрепанное одеяло навахо, которое они с миссис Спенсер купили у одного индейца в Йеллоустонском парке. Было видно, что старик Спенсер вовсю балдел оттого, что купил его. Вот, что я хочу сказать. Посмотришь на кого-то, старого, как черт, вроде старика Спенсера, а он вовсю балдеет оттого, что купил одеяло.
Дверь была открыта, но я все равно как бы постучался, просто из вежливости и все такое. Я видел, где он сидит. Он сидел в большом кожаном кресле, весь завернутый в это одеяло, о котором я рассказал. Когда я постучался, он взглянул в мою сторону.
– Кто там? – заорал он. – Колфилд? Входи, парень.
Он всегда орал вне класса. Иногда это действовало на нервы.
Едва войдя, я уже как бы пожалел. Он читал “Атлантик-мансли”, и повсюду валялись таблетки и лекарства, и пахло каплями от насморка. Тоску нагоняло. Я вообще не схожу с ума по больным. Но еще больше тоску нагоняло то, что старик Спенсер был в этом унылом, рваном старом халате, в котором он наверно родился или вроде того. Я вообще не большой любитель смотреть на старперов в пижамах и халатах. Вечно у них открыта костлявая стариковская грудь. И ноги. У стариков ноги, на пляжах и вообще, всегда такие белые и безволосые.
– Здравствуйте, сэр, – сказал я. – Я получил вашу записку. Большое спасибо.
Он написал мне эту записку, в которой просил заглянуть и попрощаться до начала каникул, поскольку назад я не собирался.
– Вам не стоило беспокоиться. Я бы все равно заглянул попрощаться.
– Сядь-ка туда, парень, – сказал старик Спенсер. Он имел в виду кровать.
Я сел.
– Как ваш грипп, сэр?
– Паря, будь мне чуть получше, пришлось бы послать за врачом, – сказал старик Спенсер. И его прорвало. Он стал хихикать, как ненормальный. Затем, наконец, распрямился и сказал: – Почему ты не на футболе со всеми? Я думал, сегодня большая игра.
– Это да. Я был. Только я ездил в Нью-Йорк с фехтовальной командой, – сказал я. Ух, и кроватка – камень.
Он посерьезнел, как черт. Я знал, сейчас начнется.
– Значит, ты нас покидаешь, а? – сказал он.
– Да, сэр. Похоже на то.
Он принялся кивать. Я в жизни никого не видел, кто бы столько кивал, как старик Спенсер. Никогда не знаешь, то ли он кивает потому, что думает о чем-то и все такое, то ли потому, что он такой старикашка, который жопу от локтя не отличит.
– Что тебе, парень, сказал доктор Термер? Я так понимаю, у вас с ним был небольшой разговорчик.
– Да, сэр, был. Правда. Я провел у него в кабинете часа два, наверно.
– Что он сказал тебе?
– О… ну, о том, что жизнь – это игра и все такое. И что нужно играть по правилам. Он хорошо так говорил. То есть, не то, чтобы толкал речь. Он просто говорил о том, что жизнь – игра и все такое. Ну, знаете.
– Жизнь – это игра, парень. Жизнь – это игра, в которую играют по правилам.
– Да, сэр. Я это знаю. Знаю.
Охренеть, игра. Тоже мне, игра. Если ты на стороне, где одни мастаки, тогда согласен, это игра – готов признать. Но если ты на другой стороне, где ни одного мастака, какая тогда игра? Никакая. Нет игры.
– А доктор Термер не написал еще твоим родителям? – спросил меня старик Спенсер.
– Он сказал, что напишет им в понедельник.
– А сам ты уже связался с ними?
– Нет, сэр, я с ними не связывался, потому что наверно увижу их в среду вечером, когда приеду домой.
– И как, по-твоему, они воспримут эту новость?
– Ну… они будут всерьез негодовать, – сказал я. – Правда. Это уже где-то четвертая школа, куда я хожу.
Я покачал головой. Я частенько качаю головой.
– Ух! – сказал я.
И «Ух!» говорю частенько. Отчасти потому, что у меня фиговый словарный запас, отчасти потому, что иногда веду себя моложе своих лет. Мне тогда было шестнадцать, а теперь – семнадцать, а я иногда веду себя, словно тринадцатилетний. Смех, да и только, потому что во мне шесть футов и два с половиной дюйма[2], и седые волосы. Правда. Половина головы у меня – правая половина – вся в миллионах седых волосков. Это у меня с самого детства. И при этом я иногда веду себя как какой-нибудь двенадцатилетка. Все так говорят, особенно отец. И отчасти это так, но не всегда. Люди вечно уверены иногда, что это всегда. Мне начхать, только тоска иногда берет, когда мне говорят вести себя по возрасту. Иногда я веду себя гораздо старше своих лет – правда, – но этого люди никогда не замечают. Люди никогда ничего не замечают.
Старик Спенсер снова принялся кивать. А кроме того, ковыряться в носу. Он делал вид, что просто чешет нос, а сам засунул весь свой заскорузлый палец. Наверно думал, ничего такого, раз в комнате никого, кроме меня. Мне все равно, только довольно противно смотреть, как кто-то ковыряется в носу.
Затем он сказал:
– Я имел честь познакомиться с твоими матушкой и папой, когда они беседовали с доктором Термером несколько недель назад. Прелестные люди.
– Да, согласен. Они очень хорошие.
Прелестные. Вот уж словечко, которое я ненавижу. Такая пошлятина. Как услышу, блевать тянет.
Затем внезапно старик Спенсер принял такой вид, словно сейчас скажет мне что-то очень хорошее, что-то острое как гвоздь. Он сел еще прямее у себя на стуле и как бы размялся. Но это была ложная тревога. Все, что он сделал, это взял с колен “Атлантик-мансли” и попытался бросить на кровать, рядом со мной. Не добросил. Не хватило каких-нибудь двух дюймов, но он все равно не добросил. Я встал, поднял журнал и положил на кровать. Мне вдруг захотелось свалить к чертям из комнаты. Я почувствовал, что назревает зверская лекция. Я не так уж возражал против этого, но не хотелось слушать лекцию и при этом нюхать капли от насморка и смотреть на старика Спенсера в пижаме и халате. Совсем не хотелось.
И началось, еще бы.
– Что с тобой такое, парень? – сказал старик Спенсер. Он сказал это довольно жестко для него. – Сколько предметов ты сдавал в этой четверти?
– Пять, сэр.
– Пять. А сколько провалил?
– Четыре, – я чуть поерзал на кровати. В жизни не сидел на такой твердой кровати. – Английский я сдал, ага, – сказал я, – потому что проходил «Беовульфа» и “Лорда Рэндала, моего сына” и все прочее в Хутонской школе. То есть, мне почти совсем не приходилось что-то делать по английскому, разве только сочинения писать время от времени.
Он даже не слушал. Он почти никогда не слушал, если ты что-то говорил.
– По истории я тебя провалил потому, что ты ничегошеньки не знаешь.
– Я это знаю, сэр. Ух, знаю. Вам больше ничего не оставалось.
– Ничегошеньки, – повторил он. Вот уж, что меня бесит. Когда люди что-то вот так повторяют, хотя ты уже признал это с первого раза. А он и в третий раз сказал. – Ну ничегошеньки. Я очень сомневаюсь, чтобы ты хоть раз открывал учебник за всю четверть. Открывал? Говори правду, парень.
– Ну, я как бы пролистал его пару раз, – сказал я ему. Не хотелось его огорчать. Он был помешан на истории.
– Пролистал, значит, да? – сказал он так саркастично. – Твоя, э-э, экзаменационная работа вон там, наверху шифоньера. Наверху стопки. Подай сюда, пожалуйста.
Это был очень грязный трюк, но я пошел и подал ему свою работу – он не оставил мне выбора, вообще. Затем я снова сел на его цементную кровать. Ух, вы представить себе не можете, как я жалел, что заглянул к нему попрощаться.
Он держал мою работу с таким видом, словно это был кусок сами знаете чего.
– Мы проходили египтян с 4-го ноября по 2-ое декабря, – сказал он. – Ты сам их выбрал для написания эссе на свободную тему. Не желаешь послушать, что ты написал?
– Нет, сэр, не особенно, – сказал я.
Только он все равно стал читать. Учителя не остановишь, если он вознамерился что-то сделать. Он просто это делает.
Египтяне были древней европеоидной расой, проживавшей в одной из северных областей Африки. Последняя, как всем нам известно, является крупнейшим континентом в Восточном Полушарии.
Я должен был сидеть и слушать этот бред. Грязный трюк, как он есть.
Египтяне чрезвычайно интересны нам сегодня по разным причинам. Современная наука все еще пытается понять, какими были секретные ингредиенты, которые использовали египтяне, когда оборачивали мертвых, чтобы их лица не гнили бесчисленные века. Эта интересная загадка все еще бросает серьезный вызов современной науке двадцатого века.
Он перестал читать и отложил мою работу. Я уже начинал его как бы ненавидеть.
– Твое, с позволения сказать, эссе на этом заканчивается, – сказал он таким очень саркастичным тоном. И не подумаешь, что такой старикашка может быть настолько саркастичным и все такое. – Однако, ты приписал мне пару строчек внизу страницы, – сказал он.
– Да я знаю, – сказал я. Я очень быстро это сказал, потому что хотел унять его, пока он не начал читать это вслух. Но его разве уймешь? Он уже закусил удила.
УВАЖАЕМЫЙ МИСТЕР СПЕНСЕР [читал он вслух]. Это все, что я знаю о египтянах. Кажется, они не пробуждают во мне интереса, хотя ваши лекции очень интересны. Но я не возражаю, если вы меня провалите, потому что я уже все равно провалил все, кроме английского.
Искренне Ваш, ХОЛДЕН КОЛФИЛД.
Он отложил мою чертову работу и так посмотрел на меня, будто только что разбил подчистую в пинг-понг или вроде того. Сомневаюсь, что когда-нибудь прощу его за то, что он прочитал вслух этот бред. Если бы он такое написал, я бы не стал читать это вслух ему – правда, не стал бы. Начать с того, что я сделал эту чертову приписку только затем, чтобы он не слишком переживал, что провалит меня.
– Ты винишь меня, что я провалил тебя, парень? – сказал он.
– Нет, сэр! Совсем нет, – сказал я. Хоть бы он к чертям перестал все время называть меня “парень”.
Разделавшись с моей работой, он попытался метнуть ее на кровать. Только снова, разумеется, промазал. Мне пришлось снова встать, подобрать ее и положить на “Атлантик-мансли”. Надоело делать это каждые две минуты.
– Что бы ты сделал на моем месте? – сказал он. – Говори, как есть, парень.
Что ж, было видно, что ему на самом деле довольно паршиво оттого, что он провалил меня. Так что я принялся толкать ему фуфло. Сказал, что я форменный кретин и всякую такую хрень. Сказал, что сделал бы в точности то же самое на его месте, и что большинство людей недооценивает, как это трудно, быть учителем. Такого рода хрень. Толкал типичное фуфло.
Но, что смешно, я как бы думал о чем-то другом, пока толкал это фуфло. Я живу в Нью-Йорке и думал о лагуне в Центральном парке, возле южного входа в Центральный парк. Думал, замерзнет ли она, когда я приеду домой, и, если да, куда денутся утки. Я думал, куда деваются утки, когда лагуна вся покрывается льдом и замерзает. Думал, может, приезжает какой-нибудь тип в фургоне и забирает их в зоопарк или вроде того. Или они просто улетают.
Но я везунчик. То есть, я мог толкать это старое фуфло старику Спенсеру и одновременно думать о тех утках. Смешно. Когда говоришь с учителем, не нужно много думать. Однако он вдруг перебил меня, пока я толкал фуфло. Он всегда тебя перебивал.
– Что ты чувствуешь на этот счет, парень? Мне будет очень интересно послушать. Очень интересно.
– В смысле, вы о том, что я вылетел из Пэнси и все такое? – сказал я. А сам как бы думаю, хоть бы он уже прикрыл свою костлявую грудь. Зрелище не самое прекрасное.
– У тебя, если не ошибаюсь, также были, кажется, какие-то сложности в Вутонской школе и в Элктон-хиллс.
Он сказал это не просто саркастично, а как-то даже ядовито.
– В Эклтон-хиллс у меня не было особых сложностей, – сказал я ему. – Я вообще-то не вылетел оттуда или что-то такое. Я просто бросил, вроде как.
– Можно узнать, почему?
– Почему? Ну, в общем, это долгая история, сэр. То есть, там все довольно запутанно.
Мне не хотелось углубляться с ним во все это. Он бы все равно не понял. Это совсем не по его части. Из Элктон-хиллс я ушел главным образом потому, что там была сплошная туфта. Вот и все. Лезла из всех, блин, щелей. Взять, к примеру, этого директора, мистера Хааса – такого фуфела туфтового я в жизни не встречал. В десять раз хуже старика Термера. По воскресеньям, к примеру, старик Хаас обходил всех родителей, приезжавших в школу, и жал им ручки. Обаятельный до черта и все такое. Не считая ребят, у которых родители такие старые и неловкие. Вы бы видели, как он вел себя с родителями моего соседа по комнате. То есть, если у кого мать такая как бы толстая или немодная и все такое, или отец из тех ребят, что носят костюмы с широченными плечами и немодные черно-белые туфли, тогда старик Хаас только пожмет им руки и улыбнется своей туфтовой улыбочкой, а потом уйдет болтать, может, на полчаса, еще с чьими-то родителями. Терпеть не могу такой хрени. Просто бесит. До того бесит, что умом можно тронуться. Я ненавидел этот чертов Элктон-хиллс.
Затем старик Спенсер что-то спросил у меня, но я не расслышал. Я думал о старике Хаасе.
– Что, сэр? – сказал я.
– Ты о чем-нибудь особенном жалеешь, покидая Пэнси?
– Ну, да, о чем-нибудь жалею, ага. Еще бы… но не слишком. По крайней мере, пока. Думаю, меня это просто еще не настигло. Меня не сразу настигает. Все, что меня сейчас занимает, это мысли о том, как я приеду домой в среду. Я точно кретин.
– Ты совершенно не думаешь о будущем, парень?
– Ну, я думаю иногда о будущем, ага. Еще бы. Еще бы, само собой, – я подумал об этом с минуту. – Но кажется, не очень. Кажется, не очень.
– Еще задумаешься, – сказал старик Спенсер. – Задумаешься, парень. Задумаешься, когда поздно будет.
Мне не понравилось, что он так сказал. Как будто я уже умер или вроде того. Очень неприятно.
– Может, и задумаюсь, – сказал я.
– Мне хочется вложить здравого смысла тебе в голову, парень. Я помочь тебе пытаюсь. Помочь пытаюсь, как могу.
И он действительно пытался. Это было видно. Просто мы смотрели на все слишком по-разному, вот и все.
– Я это знаю, сэр, – сказал я. – Большое спасибо. Кроме шуток. Я это ценю. Правда, – и я встал с кровати. Ух, я бы скорее сдох, чем просидел на ней еще десять минут. – Только, видите ли, мне уже пора идти. У меня немало снаряжения в спортзале, которое нужно забрать, чтобы домой увезти. Правда.
Он поднял на меня взгляд и снова стал кивать, с очень таким серьезным видом. Мне вдруг стало до чертиков жаль его. Но я просто не мог там торчать дальше, потому что мы смотрели на все настолько по-разному, и он постоянно не добрасывал до кровати все, что кидал на нее, в своем унылом старом халате нараспашку, и кругом был этот гриппозный запах капель он насморка.
– Знаете, сэр, не волнуйтесь за меня, – сказал я. – Серьезно. Я буду в порядке. Просто у меня сейчас такая фаза. У всех ведь бывают фазы и все такое, разве нет?
– Не знаю, парень. Не знаю.
Ненавижу, когда кто-то так отвечает.
– Еще бы. Еще как бывают, – сказал я. – Серьезно, сэр. Пожалуйста, не волнуйтесь за меня, – я как бы положил руку ему на плечо и добавил: – Окей?
– Не желаешь чашку горячего шоколада на дорожку? Миссис Спенсер будет…
– Я бы с радостью, правда, но дело в том, что мне уже пора. Пора идти в спортзал. Но спасибо. Большое спасибо, сэр.
И мы пожали руки. Все как полагается. Мне стало чертовски грустно от всего этого бреда.
– Я черкану вам строчку, сэр. Берегите себя насчет гриппа, вот.
– Всего доброго, парень.
Когда я закрыл дверь и пошел через гостиную, он проорал мне что-то вслед, но я слегка не расслышал. Почти наверняка он орал: «Удачи!», вот уж к черту. Я бы никому не стал орать: «Удачи!» Ужасно звучит, если подумать.
