Денис Передельский
Избирательный долг
– Говорят, что потом это спасло его от неприятностей, – не без гордости добавил Шумов. – Директор лагеря давно хотел вывести завхоза на чистую воду. Но так как денег не нашли, доказать ничего не удалось. Правда, после ревизии завхоз разломал все сараи в лагере. Его поймали, когда он сидел в засаде с фоторужьем и кричал, что не умрет, пока не застрелит расхитителя социалистической собственности. Наверное, так бы и не умер до сих пор, если бы его тогда не отвезли в дурдом.
Отмотавший к этому моменту никак не менее трех километров со средней скоростью восемь километров в час энергичный господин резко затормозил, вновь с подозрением взглянул на Шумова и вдруг одним большим прыжком подскочил к нему, сунув худой кулак с остро выпирающими костяшками ему под нос.
– Ты чего ко мне пристал?! – взвился к потолку его баритон. – Ты подсадная утка, что ли? Так я и знал, сразу тебя раскусил, как только ты вошел. Говори, это они тебя подослали, да? Хотят информацию из меня выудить? Накось выкуси, ничего не узнаете. Так своим и передай, понял?!
– Ладно, передам, – послушно кивнул Шумов, настороженно понюхав тощий кулак у своего носа.
– Так-то оно лучше, – сразу успокоился энергичный господин и отошел от «сексота» к дальней стене, величаво застыв под окном, словно статуя. Его длинный нос гордо вздернулся к свету и замер, и только острый кадык судорожно бегал вверх-вниз, словно взбесившийся лифт.
Шумов из любопытства тоже сложил пальцы в кулак и по памяти определил, что его кулак больше, чем та штука, которой энергичный господин махал у его носа. Эта мысль прибавила Шумову положительных эмоций. Он пришел к выводу, что в случае заварухи почти наверняка сможет доказать свою правоту, какими бы железными аргументами не оперировал его оппонент. Впрочем, настроение у него было настолько хорошим, что не было никакого желания ссориться и ввязываться в драку.
– Эй, друг, а ты здесь за что? – благоразумно выждав паузу, спросил Шумов.
– Ты опять? – обернувшись, грозно просипел энергичный господин и вновь продемонстрировал свой тощий, остроугольный кулак, угрожающе помахав им в воздухе. – В морду, что ли, получить хочешь?
– Не хочу, – многозначительно хихикнув, совершенно искренне признался Шумов. – Хочу поговорить. Подумал, вдруг тебе скучно.
– Скучно? – саркастически усмехнулся энергичный господин и обвел ненавистным взглядом камеру. – Разве здесь может быть скучно? Да ты, товарищ, видно, плохо понимаешь, куда попал. Здесь тебе соскучиться не дадут… Хочешь, раскрою секрет? Здесь за тобой все время наблюдают.
– Кто? – испугался Шумов.
– Они, – загадочно ответил энергичный господин, интригующе и постепенно понижая голос до шепота. – Служители Системы. Они наблюдают за тобой, потому что им важно держать тебя под полным и постоянным контролем. У них тут все нашпиговано электроникой. Камеры слежения, «жучки» и прочая подобная спутниковая дребедень, уж я-то знаю.
– Интересно, зачем им тратить на меня электронику? – удивился Шумов. – И электричество? Я и без того им дорого обхожусь. Я ж, типа, налогоплательщик…
– Пойми, им важно знать, что творится у тебя в голове, – горячо пустился в объяснения энергичный господин. – Важно держать под контролем твои мысли и эмоции, мечты и желания, настроение и потребности, чтобы не потерять главное, что у них есть – выстроенную ими Систему, благодаря которой они могут жить так, как хотят, а ты вынужден жить так, как тебе позволяют. Словом, чтобы у тебя не было выбора, а у них был. Вот почему они следят за каждым твоим шагом.
– За каждым моим шагом? – не на шутку испугался Шумов, с опаской кинув взгляд сначала на металлическую дверь, а затем на свои стоптанные башмаки. – Если честно, когда выпью, хожу я не очень твердо, уследить за мной, наверное, тогда трудно даже при помощи электроники. Маманя говорит, что меня все время куда-то не туда заносит.
– Ничего, эти тебе не маманя, эти уследят, – убежденно произнес энергичный господин. – Еще и голову какими-нибудь лучами просветят и мозги промоют. Это они нормальные телевизоры, автомобили и компьютеры делать не умеют, а машины для промывания мозгов собирают, будь здоров! Все время новые придумывают.
– Да? Эх, жаль, что сейчас в голове у меня немного шумит и кружится. Как бы их машина не сломалась? А то еще повесят на меня ее ремонт. Помню, я как-то в школе балалайкой в настольный теннис поиграл. Играл, пока она случайно не сломалась. Так мне потом в школьный ансамбль пришлось новую покупать. Вернее, покупал мой батяня, а я расплачивался. Каждый день вместо одного профилактического раза меня пороли трижды: утром, днем и вечером. Так что я после того случая долго ни во что не играл. А на народную музыку и спорт у меня вообще теперь аллергия.
Энергичный господин окинул собеседника хмурым взглядом. Сидевший перед ним коренастый, плотно сбитый паренек с большой и коротко остриженной головой теперь показался ему обычным простаком, а не «подсадной уткой». Плохо выбритые круглые щеки и двойной подбородок не портили, а наоборот, придавали пикантности и шарма его округлому лицу. Низкий лоб, толстый нос картошкой, небольшие глазки с белесыми бровями и слегка оттопыренные уши весьма органично дополняла дружелюбная улыбка, игравшая на полных губах Шумова. В целом, портрет собеседника пришелся горожанину по душе, а огонек простодушия и наивности, мерцавший в глазах странного сокамерника, уверил его в мысли о том, что тот не опасен. Вызывал симпатию и его голос, мягкий, но прокуренный, с приятной хрипотцой. Энергичный господин подошел к Шумову и дополнительной проверки ради спросил:
– Так ты точно не из этих?
– Из этих? – переспросил Шумов и презрительно скривил губы. – Нет, не из этих, я Машку люблю. Так люблю, что даже хочу иметь с ней будущее и двух детей. Правда, она меня не любит, говорит, что я быдло, и мечтает выйти замуж за олигарха. Но я не беспокоюсь, ее ни один олигарх замуж не возьмет, потому что она тупая и скоро будет толстой. У нее мамка тупая и толстая, а Машка вся в нее. Зачем олигарху такая? Не, будь у меня деньги, я бы тоже на такой не женился.
– Тьфу ты, бестолочь, – довольно сплюнул под ноги его собеседник, глядя на Шумова почти с любовью. – Да я про Систему говорю. Впрочем, и сам вижу, что ты не из этих. А, может, из тех?
– И не из тех, – важно ответил совершенно сбитый с толку Шумов. – С Драгуновки я.
– С Драгуновки? – удивился энергичный господин. – С какой еще Драгуновки?
– Да есть тут у нас место одно, Драгуновка называется. Там живут те, кто не может позволить себе жить в другом приличном месте. А ты что же, не местный?
– Нет, приезжий, – с достоинством ответил тот и торжественно протянул руку. – Давай знакомиться, что ли…
– Давай, – обрадовался Шумов и ответил на крепкое рукопожатие. – Меня зовут Костик, но все называют меня Шума.
– Шума? А, понимаю, прозвище, производное от фамилии. Должно быть, твоя фамилия Шумилов… А может, Шумаков? Шумарин, Шумников, Шумаев, Шумкин, Шумовой, Шумовский, Шумович, Шумилович, Шу…
– Да не, просто Шумов! Но прозвище не от фамилии. Вернее, от фамилии, но не от моей.
– От чьей же, позволь полюбопытствовать?
– От фамилии Шумахер. Знаешь, автогонщик такой знаменитый есть, немец. Чемпион мира! Многократный…
– Прости, а ты тут причем? Он что, твой родственник?
– Нет, даже не однофамилец, – с сожалением вздохнул Шума. – Просто я тоже гонщик.
– Гонщик? Ты? – энергичный господин с недоверием ощупал взглядом пухлую фигуру Шумы – было совершенно ясно, что никакие силы, даже небесные, не сумели бы втиснуть ее в узкую кабину гоночного болида «Формулы-1». В голове у господина промелькнула мысль, что над ним просто издеваются.
– Ну, не совсем, как он, – заерзал на кровати Шума, заметив недобрый огонек, зажегшийся в глазах собеседника. – Понимаешь, у нас с батяней есть кобыла, Люська. И телега есть. Иногда мы на ней на рынок ездим, ну или еще куда, по делам. А дороги у нас, сам знаешь, какие. Трясет на каждом ухабе, всю задницу отобьешь, пока доедешь. Короче, спасибо партии родной! Вот батяня и приспособил на телегу стоматологическое кресло. Его из больницы во время ремонта выбросили, а батяня подобрал. Он у меня хозяйственный, всякую дрянь в дом тянет и мне велит тянуть. В кресле удобно, мягко. Я люблю в нем ездить. Знаешь, как я на телеге гоняю?! Ого-го как! Бывает, городской автобус обгоняю, только ветер в ушах свистит. Меня даже гаишники не трогают, уважают! А в прошлом году поисковики мне каску фашистскую подарили, которую откопали в лесу, на месте боев. Я ее вместо шлема надеваю. Вот пацаны и прозвали меня Шумахером.
– Постой, ты же сказал, что тебя зовут Шума, а не Шумахер…
– Ну да, сокращенно будет Шума. Понял?
Энергичный господин задумчиво кивнул и почесал затылок.
– Куда уж понятней… Да, поистине неиссякаема фантазия у нашего народа, – вполголоса констатировал он. – Иной раз посмотришь, такого на заборах про нашу жизнь напишут… И, главное, так емко и так справедливо пишут, что зависть берет. Умен, умен наш народ, вот у кого надо учиться остроте мысли. Он все понимает. Сам бы взял в руки мел или краску и отправился бы к стенке, если бы умел так масштабно мыслить, как какой-нибудь рабочий… Эх, да что там говорить, искусство! Жаль, проблема теперь с этим у нашего народа.
– Что, фантазия кончилась? – удивился Шума.
– Да нет, с ней-то как раз все в порядке. А вот заборов на всех не хватает, хотя в России их становится все больше. Парадокс… – энергичный господин вздохнул так печально, будто проблема нехватки заборов коснулась его самым непосредственным образом, лишив последней возможности в жизни выговориться от души. – Ты заметил, что мы стали жить в стране сплошных парадоксов? Например, зашел я недавно в один дом. Жильцы установили там дверь с кодовым замком, чтобы чужие не заходили, но запах естественных нечистот в подъезде все равно остался, такой же резкий и неприятный, и это отнюдь не продукт кошачьего происхождения. Не смотри на меня так подозрительно! Я заходил к товарищу, по делам, и к тамошним запахам не имею отношения. Кстати, потом я проверял: почти во всех подъездах дела обстоят также. Или еще: на рынках появились сверхточные электронные весы, способные взвесить товар до сотых долей грамма, а продавцы, у многих из которых нет образования, все равно нас обвешивают. А как объяснить такой парадокс: последний официально утвержденный минимальный прожиточный уровень составляет три тысячи рублей, а минимальная зарплата – две тысячи? А помнишь, как в 91-ом году партийную номенклатуру с государственных постов сбрасывали? Нет? Так ты ничего не потерял, она почти вся почти там и осталась, только подложила на кресла мягкие подушечки.
– Зачем?
– Во-первых, чтобы сесть повыше. Во-вторых, чтобы геморрой не мучил, тогда можно просидеть подольше. Да что там говорить, если у нас губерний нет, а губернаторы – есть!
– Да, я тоже многого не понимаю, и вообще дураков у нас хватает. Но с другой стороны, нам все время что-то мешает: то парадоксы, то дураки, то дороги, то судьи, то адвокаты, то революция, то контрреволюция, то красные, то белые, то финансовый кризис, то геморрой, – глубокомысленно заметил Шума. – Если об этом думать, можно свихнуться. Так что пусть другие об этом думают, а мне свою голову жалко. Слушай, а тебя как зовут?
– Можешь называть меня товарищ Степан.
– А почему товарищ? Я думал, товарищи кончились в 91-м году.
– Кончились, да не все, – заговорщицким шепотом ответил энергичный господин, на поверку оказавшийся не менее энергичным товарищем. – Если угостишь сигареткой, открою тебе еще одну тайну.
Шума, которому страсть как хотелось курить, с немой благодарностью в глазах за эту просьбу тут же полез во внешний карман пиджака и выудил помятую пачку «Примы».
– Тайны я люблю, – признался он, протягивая сигарету товарищу Степану, который присел рядом с ним на нары. – Вот, помню, искал я как-то отцовскую заначку. Батяня держал ее в такой тайне, что не только я, а даже он сам забыл, куда спрятал деньги. До сих пор их не нашел. А недавно маманя мне призналась, что она эту тайну давно раскрыла и потратила отцовские деньги на то, чтобы батяню закодировать. Только батяня мне еще раньше признался, что те деньги, которые, оказывается, из его же заначки были, он пропил, а мамане сказал, что закодировался. А то, что от него самогоном пахнет, так это, говорит он ей, такой новый метод кодирования придумали. Отговорка, конечно, никакая, но маманя почему-то поверила. Теперь у них обоих по тайне, а я держу в тайне то, что обе их тайны давно раскрыты и уже не являются тайной. Только это тайна, которую я не могу им раскрыть. Иначе та-акое может случиться, что мне точно не поздоровится…
– А ты фрукт забавный, – усмехнулся, закуривая, товарищ Степан. – Сразу видно, наш человек, из рабочих, пролетарий, одним словом. А я, дорогой мой Шума, из левых.
– Из левых? – удивился Шума. – Левой водкой, что ли, торгуешь? Ты смотри, я этого не люблю, один раз так отравился, думал – помру. Еле отхлеял.
– Ты зачем обзываешься?!
– Я не обзываюсь, так у нас на Драгуновке говорят: отхлеял, в смысле, отошел. С тех пор зарекся я пить «левую» водку. Теперь у меня принцип железный: только самогонка и только взятая в проверенных точках. Короче, там, где мне еще верят. А то, знаешь, могут и димедрол подсыпать из вредности, чтобы градус был меньше, а с ног валило. Или антифриз добавят, чтобы больше не приходил. Ну, антифриз еще ладно, он на вкус приятный, только от него потом сильная изжога. Но лучше всего жидкость для мытья стекол, хотя и дороговата, денег на нее не напасешься. Помню, жил у нас на Драгуновке один кореш, так тот всем задолжал столько, что на пропитые деньги мог бы закодироваться и открыть свой ликеро-водочный завод. Но он предпочитал пить дома и не лезть в бизнес, боялся, что там его прибьют конкуренты или компаньоны. В общем, продолжал ходить по «точкам» и просить в долг, «под тады». Его сначала просто гнали. Потом начали бить. А затем одна бабка, которой он особенно надоел ночными визитами, вместо самогона продала ему разбавленный антифриз. Через полчаса у кореша отказали почки, и он окочурился. А те, кто с ним тогда пил, ничего, отхлеяли и пошли к бабке за второй бутылкой, чтобы проверить, от чего кореш умер – от первой бутылки или от несчастного случая. С тех пор она только разбавленным антифризом и жидкостью для чистки стекол и торгует. Просто, дешево и выгодно. Если продукт некачественный, клиент уже не пожалуется, а если нормальный, придет за второй. Можно сказать, идеальный бизнес.
– Да, со спиртным и бабками сегодня надо быть очень осторожным, – согласился с ним Степан. – А то вгонят в гроб, и никто и знать не будет, отчего ты умер. Спишут опять все на разные обстоятельства, и никого не накажут. А тебя поминай, как звали… Кстати, друг, посмотри-ка на меня. Я тебе, случайно, никого не напоминаю?
– Случайно, нет, а если подумать… – Шума напрягся, отчего на его лбу вздыбились три философские морщинки, задумчиво поскреб грязными, толстыми и неровно остриженными ногтями пухлый подбородок, прищурился и отрицательно покачал головой. – Нет, никого не напоминаешь. Разве только вратаря нашей футбольной команды после того, как он полгода провел в психбольнице. Там он отказывался есть и уверял всех, что второй вратарь хочет его отравить и занять его место в основном составе.
– Эх, ну и электорат пошел, – печально и безнадежно махнул рукой товарищ Степан, профессионально выпустив из свернутых в трубочку губ три кольца едкого табачного дыма. – Еще пару лет назад меня каждая собака в области знала, а теперь… Но что делать, конспирация. Перешел на подпольное положение. Я, видите ли, мозолю глаза действующей власти, которая при первом же удобном случае норовит упрятать меня за решетку. А то скажу что-нибудь не то, сделаю что-нибудь не то. Вот и сегодня ты стал свидетелем грубого попрания прав человека. Взгляни, Шума, на гражданина, который в очередной раз пострадал за то, что искренне и самозабвенно борется за права других людей.
Шума огляделся по сторонам.
– А где он? Что-то я тут больше никого не вижу. Неужели это… он? – Шума многозначительно указал пальцем на третьего сокамерника. Тот по-прежнему не подавал признаков жизни, уткнувшись лицом в стену. – То-то думаю, чего это он не шевелится? А он, оказывается, пострадал. Ему, наверное, все кишки отбили. В милиции это умеют делать. Говорят, их этому специально учат. А может, просто подыскивают для этого талантливых людей.
Степан раздраженно всплеснул руками.
– Дурья ты башка! У тебя что, совсем куриные мозги? Гражданин, о котором я говорю, сидит рядом с тобой. Это я пострадал за борьбу.
– Ты? Что-то ты не очень похож на пострадавшего… У тебя даже зубы на месте. И синяков не видно… Ты же даже не стонешь!
– Пострадать, Шума, можно и морально, – трагическим голосом произнес товарищ Степан. – Меня, можно сказать, сковали по рукам и ногам, унизили и оскорбили, не дав свободно выразить давно мучающие меня мысли перед дверью в избирательный участок.
– Чего?.. – не понял Шума.
– Короче, за незаконную агитацию скрутили, сволочи. Я тут уже часа два маюсь. Сигареты отняли, распотрошили и вернули только табак вместе с листовками моего кандидата. Говорят, хочешь курить, крути из них «козью ножку». А я не могу, я идейный, я их за пазуху спрятал, чтобы не передумали и не отобрали. Но курить-то все равно хочется! Одной идеей сыт не будешь, даже если идея хорошая.
– Так бы сразу и сказал, – расплылся в понимающей улыбке Шума. – А то говоришь загадками, а я не большой любитель их разгадывать. Знаешь, я тоже однажды пострадал, когда пошел с братом подглядывать в женскую баню. Мы даже толком ничего подсмотреть не успели. Пристроились у задней стены, там дырочки специальные еще мой батяня в молодости просверлил, а тут, как назло, соседка, баба Нюра, прямо на нас выскочила. Она в баню опаздывала, а там лимит на горячую воду. Чтобы не мыться холодной, она решила срезать путь, пошла через крапиву и наткнулась на нас. Ну и надавала же она нам тогда пинков! Вот что значит стечение обстоятельств, из-за этого иногда так можно пострадать, что мало не покажется… А ты, значит, политический?
– Официально политических заключенных у нас в стране давно нет, но можно сказать, что я политический, – с гордостью произнес товарищ Степан. – А ты тут за что?
– Да ни за что, – беззаботно махнул рукой Шума. – За недоразумение. Меня вот-вот отпустят, я даже никакого преступления не совершил. Подумаешь, немного испортил ящик. Да у них там еще есть, и чего они так разволновались?
– Какой еще ящик? – заинтересовался Степан.
– Да тот, что для голосования. Я зашел проголосовать, и тут меня как скрутило! А потом стошнило. Для меня это просто беда, я в такие мгновения себя не контролирую. Мне все равно, где я, куда я, ну сам понимаешь, это делаю. Только круги перед глазами расходятся, и холодный пот прошибает. Ей-ей, так плохо давно мне не было. Однажды, помню, после выпускного вечера в школе из-за этого дела чуть с моста в реку не свалился, так меня тошнило. Хорошо, что галстуком за доски зацепился и повис над рекой. Так и проболтался до утра. Ветер еще был сильный, а кричать я не мог, потому что галстуком горло перехватило, еле воздуха хватало. Сначала думал, что задохнусь, но спас воротничок рубахи – она новая была, только что купленная, и я из воротничка забыл картонку вытащить. Она меня от удушения и спасла. Думал, сам упаду, но не упал, галстук качественный попался, на резинке. Мне маманя его специально для выпускного купила. А утром меня дачники спасли. Вернее, как спасли? Сначала две тетки в обморок упали, думали, что я повесился. Первая даже в милицию успела позвонить. Сказала, что на мосту висит самоубийца. Я тогда нормальным голосом ее прошу не вызывать милицию, говорю, нет тут никакого трупа, лучше помогите забраться на мост. А она вместо того, чтобы помочь, взяла и отключилась. Грохнулась так, что чуть сама в реку с моста не скатилась. Наверное, очень впечатлительная была. Потом вторая подошла, так та вообще решила, что трупов двое. Она когда тетку нашла, заорала так, что никакого телефона не надо. Думаю, в милиции ее и без него слышали. А когда я попытался ей объяснить, что труп, максимум, один, а я еще живой, взяла и свалилась, дура, рядом с первой. Хорошо, что мимо сторож с городского кладбища шел, он меня и вытащил. Все-таки проще жить, когда нервы закаленные.
– Так тебя, значит, стошнило в урну для голосования? – просиял, словно майское солнышко, товарищ Степан. – Вот это номер! Слушай, да ты же просто молодец. Дай пожму твою руку. Только дай ту, которой ты губы после своего подвига не вытирал. Я, знаешь ли, немного брезглив. Это у меня с детства, ты не подумай. А так я всегда готов протянуть руку простому трудяге. Ну, ты молодец, я бы даже сказал – молодчина!
– Да?
– Конечно, настоящий патриот! Да ты сам понимаешь, что сделал?
– Понимаю, только я ни в чем не виноват, честное слово, я себя не контролировал, – скороговоркой выпалил Шума. – Говорю же, вышло недоразумение. Скоро меня отпустят.
За дверью раздались шаги. Несколько секунд спустя в замочной скважине лязгнул ключ, и дверь с терзающим нервы скрипом отворилась. В камеру вошел сержант в милицейской форме и обвел арестантов суровым взглядом.
– Шумов, на выход! – зычно прокатился его голос по стенам камеры.
– Видишь, – обрадовался Шума. – Я же говорил, что долго здесь не пробуду. Ну, прощай, товарищ Степан, приятно было познакомиться. Жаль, что ухожу, а то бы еще поболтали.
– Шума, если тебя будут бить по голове телефонным справочником или журналом бесплатных объявлений, напомни этим палачам о международной Конвенции о правах человека, – крикнул ему вслед многоопытный товарищ Степан. – Скажи, что в Европе она действует! А мы – почти Европа! Пусть хотя бы почти чтят закон…
Шума его уже не слышал. В сопровождении конвоира он храбро шагал по узким коридорам РОВД, устланным мягкими ковровыми дорожками, искренне веря в то, что двигается навстречу освобождению. В тот момент он еще не знал, что глубоко заблуждается, а судьба приготовила ему такие испытания, какие до него не доводилось проходить никому.
***
Тем временем на избирательном участке медленно, но верно разгорался нешуточный скандал. После того, как участковый Сопелко увел Шуму в милицию, доступ к изгаженной урне был временно закрыт. На этом настоял наблюдатель от коммунистов, военный пенсионер Петрович. Несмотря на плохое зрение, неважную память и отвратительный слух, он все еще был крепким стариком, способным на здравые размышления. Поэтому в Шуме он сразу распознал вражеского диверсанта, подосланного противниками по политическому цеху для того, чтобы навредить коммунистам. Петрович был уверен в том, что именно в изгаженной Шумой урне находится большинство бюллетеней, опущенных сторонниками его партии. Теперь эти важные документы могли быть безнадежно испорчены и безвозвратно утеряны. Такой поворот истории старика не устраивал. Впрочем, аналогичного мнения, только относительно своих партий, придерживались и другие наблюдатели.
– Ответственно заявляю, что произошла подлая и циничная диверсия и провокация, – оглушительно кричал Петрович в ухо председателю избирательного участка Гундосову, одновременно являвшемуся директором школы, в которой размещался участок. – Заявляю: урна была испорчена специально для того, чтобы повредить бюллетени с голосами, отданными за нашего кандидата. Не исключаю возможности, что туда также был произведен вброс «подметных» бюллетеней. Поэтому требую, чтобы оную урну срочно перенесли в кабинку для голосования и там изолировали, иначе граждане могут перепутать ее с нормальной урной. Кабинку надо взять под охрану. Урна по истечении срока голосования должна быть вскрыта в присутствии сотрудников правоохранительных органов, правозащитников, наблюдателей и независимых экспертов. Иначе я такой шум подниму, что пожалеете, что на свет появились! Да я на вас в газету напишу, в нашу, в народную! Да я на вас всю нашу ячейку натравлю! Мы вам покажем Кузькину мать!
Понимая, что спорить со стариком бесполезно, Гундосов безнадежно махнул рукой, другой болезненно схватился за сердце и нетвердым шагом направился в свой кабинет, где в ящике рабочего стола у него всегда хранилась одна-другая бутылочка рябиновой настойки домашнего производства. Он покупал ее со скидкой у одинокой, моложавой соседки и свято верил в то, что эта настойка способна творить чудеса, излечивая от любых болезней. Принимать чудодейственное лекарство ему нравилось, чего нельзя сказать о школьном коллективе, который все чаще замечал в поведении директора разные странности. Например, после приема настойки, Гундосов мог зайти во время занятий в специализированный класс литераторов или музыкантов и строгим тоном велеть юным гуманитариям (тем, что с нежными и ранимыми душами) всем до одного к утру записаться в секцию тяжелой атлетики. Она, как выражался директор, «способна укрепить не только наши помыслы, но и дух, не говоря уже обо всех остальных частях человеческого тела». Все чаще Гундосов удивлял коллег на педсоветах, запросто называя физрука безмозглым качком, а завуча – болотной кикиморой, то есть пользовался определениями, явно не вписывавшимися в педагогический процесс.
До сих пор подобные выходки сходили ему с рук, так как заведующий районным отделом образования приходился ему родным братом. Поэтому коллектив терпел, особенно завуч Кисточкина. Это ее Гундосов в открытую величал кикиморой, а за глаза – «толстозадой сучкой». Конечно, все догадывались, что за поведением директора скрывается нечто большее, чем тридцать пять лет педагогического стажа. Об этом красноречиво свидетельствовал устойчивый запах перебродившей рябины, обвисшие щеки, напоминавшие бульдожьи брыли, мешки под глазами и хмурый взгляд, с которыми неизменно появлялся по утрам в школе директор. Поскольку прощать наглость и хамство можно только до определенного предела, все в школе только и ждали подходящего момента, чтобы отомстить распоясавшемуся выпивохе.
Вот почему когда Гундосов удалился в свой кабинет лечиться спасительной настойкой, Кисточкина не смогла скрыть ликования. Она расплылась в широченной ядовитой улыбке, до смерти напугавшей пятилетнюю девочку, державшуюся за руку своей мамы-избирателя. В штате избирательной комиссии данного участка Кисточкина числилась секретарем, и судьба, казалось, дала ей шанс отомстить, наконец-то, ненавистному начальнику. Еще загодя она решила, что подставит ножку Гундосову на выборах, и с самого утра пристально следила за процессом, моля небеса о том, чтобы они подарили ей такой шанс. Но небеса, казалось, не слышали ее злорадных и мстительных молитв. Кисточкина уже находилась на грани отчаяния, когда в помещение вошел Шума. Едва он переступил порог участка, как завуч поняла – само Провидение привело сюда этого пухлого головастика, работающего на огнеопасных парах, способных воспламениться не хуже, чем отрыжка у Змея Горыныча.
Пока между Шумой и Сопелко только начал завязываться диалог, Кисточкина незаметно достала из своей сумочки мобильный телефон и все дальнейшие события зафиксировала на вмонтированную в него видеокамеру. Телефон был старым, камера слабенькой, а расстояние большим. К тому же у оператора отсутствовал должный профессиональный навык. Запись получилась нечеткой, но кое-что на ней разглядеть все-таки было можно. На всякий случай Кисточкина решила никому не говорить о своем первом режиссерском опыте и приберечь дебютный показ до более подходящих времен и обстоятельств. Главной цели она добилась – теперь у нее в руках находился отличный компромат. Оставалось только ждать, как повернется дело, и использовать его с наибольшей выгодой.
Пенсионер Петрович обо всем этом, конечно, не догадывался. Но он четко, по-военному, исполнял свою миссию. Под его наблюдением злосчастная урна все-таки была перенесена в крайнюю кабинку для голосования. Изоляция получилась не совсем законной, но ввиду неординарности обстоятельств никто из членов избиркома перечить этому не стал. Вооружившись отнятой у уборщицы шваброй, Петрович вошел в кабинку и встал на посту возле изгаженной урны. Наблюдатели от других партий тут же подняли вой на все голоса, требуя от работников избиркома немедленно вывести Петровича за пределы кабинки, чтобы он там чего-нибудь не «нахимичил». Пенсионер отчаянно сопротивлялся, умело лягался ногами и даже кричал, храбро размахивая перед собой шваброй, что начнет стрелять на поражение. Позже некоторые впечатлительные особы, склонные к полету фантазии, уверяли, что пару предупредительных выстрелов в воздух Петрович все-таки сделал. Скептики придерживаются иного мнения, хотя и признают, что несколько подозрительных выхлопов во время борьбы со стороны Петровича, действительно, раздалось. Как бы то ни было, но воинственный пенсионер долго и упорно отказывался выходить из кабинки, мотивируя это тем, что в нее может войти кто-нибудь с другой стороны и стянуть или подменить урну.
Коллеги-наблюдатели, которых тоже крайне интересовала судьба обесчещенной урны, с Петровичем согласились. Однако так и не сумели решить, кто из них и с какой стороны кабинки будет ее охранять. Вскоре нашли компромисс. С согласия Кисточкиной Петрович отдернул занавеску, чтобы все видели урну, и, сжимая в руке верную швабру, встал на часах у входа в кабинку. Тем самым он вызвал всплеск негативных эмоций у уборщицы, до этого момента не терявшей надежды вернуть свое верное орудие труда. Впрочем, ее возмущения никто не увидел. Умудренная опытом старушка предварительно заперлась в школьной кладовке, а уж потом по народному, поминая законодательную систему в целом и Петровича в частности, вполголоса излила свою душу, предусмотрительно завесив тряпочкой висевшую в углу икону и помогая себе энергичной жестикуляцией рук. Зато теперь урна находилась под неусыпным контролем дотошных наблюдателей. Некоторые даже фотографировались подле нее на память под недовольное бормотание Петровича, которому перспектива превращения в антикварную декорацию явно не нравилась.
– Это не выборы, а просто концерт какой-то, – возмутилась одна из избирательниц, которой Петрович шваброй решительно преградил дорогу в кабинку, велев идти в соседнюю.
– Нет, дорогуша, это еще не концерт, а только прелюдия, – тихо пробормотала про себя, ехидно ухмыляясь, Кисточкина. – Концерт будет вечером, когда начнется подсчет голосов.
