Проводили к последнему порогу Бориса Владимировича Дубина. Кремация в Николо-Архангельском, поминки в «Мемориале» на Каретном. Много прекрасных слов сказали его друзья и коллеги: социологи, переводчики, литературоведы. Великий был человек. Редкий случай, когда огромный ум и эрудиция сочетались с добротой и совестливостью. В 2000-м мы вместе делали книжку «Общественный договор». Но я не могу припомнить каких-то «умных разговоров» – всё больше просто так, о жизни, о делах. Но был какой-то особый тон, звук, стиль. Порою этот тон значит больше всяких «дискурсов».
Хорошо сказал про него Ливергант: «Вот есть какая-то экзотическая крохотная страна, я даже не знаю точно, где она. А Боря Дубин знает десяток молодых многообещающих поэтов из этой страны. А некоторых он уже перевел».
Некоторые мои коллеги-писатели иногда говорят ну совсем неправильные вещи. Порой вещи злые и глупые, а иногда даже, пардон, подловатые. Однако я почему-то взял за правило на такие выступления не реагировать, не писать желчные реплики. Наверное, это «ложное чувство цеховой солидарности». Как в нашем детстве было, помните: «он молчит из ложного чувства товарищества». Наверное, тут еще и страх пересудов. Вот, мол, начну я ругать писателя более знаменитого и успешного – и скажут: «Ага! Завидуешь!» А если стану этак хлестко про писателя менее известного, чем я, – скажут: «Ага! Доминируешь, красуешься!»
Наверное, я неправ. Но переучиваться поздно.
Интеллигенция всегда виновата. Она либо молчала, когда надо было взывать и обличать, либо говорила не то, что надо. Неправильно говорила, вредно.
Это понятно. Потому что интеллигент – это не образование, не род занятий, не образ мыслей (помните «критически мыслящую личность»?) и даже не нравственные принципы.
Интеллигент – это всего лишь один из образов Другого в нашем сознании. Как Мужчина (для женщины) и Женщина (для мужчины), как Ребенок, Старик, Нищий, Богач, Иностранец и Еврей.
Интеллигент – психологическое инобытие Еврея. Он говорит на нашем языке, живет и работает с нами, но он не наш. Он держится за своих. У него свой жаргон, свой бог и своя миссия, в которую он верит… Невыносимо.
Поэтому интеллигент всегда будет виноват. Как и еврей, разумеется.
«Мастер и Маргарита», фильм и роман. Журналист пишет: «Фильм навел меня на мысль, что у Булгакова два персонажа не очень-то живые и плохо прописанные. Это Мастер и Маргарита. Мы ничего не можем сказать об их характере и человеческих качествах». Так оно и есть. А что можно сказать о характере и человеческих качествах Берлиоза или Коровьева, Азазелло или критика Латунского? И даже Пилата или Иешуа? Ровно столько же. Это маски.
«Мастер и Маргарита» – роман масок. «Меннипова сатира», как говорят литературоведы. То есть нечто весьма условное. Во всяком случае, психологического реализма в духе XIX века – да и в духе булгаковской «Белой гвардии» – здесь ждать не надо.
Школа юного журналиста. Не ищи новостей, никогда и никаких. Не бери интервью, никогда и ни у кого. Не веди репортажей, никогда и ниоткуда. Не пиши комментариев, никогда и ни о чем. Не опрашивай экспертов, никогда и ни по какому поводу. Не добывай цифр, процентов, имен и фамилий и прочей фактической дребедени, никакой и никогда. Не сочиняй некрологов, никогда и ни для кого.
«Что же делать-то?» – спросит юный журналист.
Составляй сканворды!
Писатель Сидоров жаловался:
– У меня гонорары крохотные и авансов почти не платят! А вот Петрову издательство «Динозавр» платит оклад тысячу евро в месяц! За что? А вот Иванцов и вовсе квартиру в Париже купил! Как так?
– Очень просто, – объяснил я. – Смотри, про кого пишет Иванцов. Про банкиров и олигархов. Вот и получает соответственно. Возьмем далее Петрова. Автор детективов; герои – не выше полковника. Ему платят, как честному полицейскому. А ты всё про бомжей и алкашей сочиняешь! Ну и чего же ты от жизни ждешь?
– Что же делать? – изумился Сидоров.
– Постарайся про английских лордов, – сказал я.
– Я тебе не Барбара Картлэнд! – обиделся Сидоров.
Но, кажется, призадумался.
Все оригинальные мысли похожи одна на другую. Каждая банальная мысль банальна по-своему.
Мысль о том, что множество всех обычных множеств не является ни обычным, ни необычным, или, например, о том, что трансакционные издержки тем ниже, чем выше спецификация прав собственности, – такие мысли приходят в голову благополучным холодноватым людям, в мягком кресле, между кофе и сигарой.
Но боже правый! Какие громады уникального, неповторимо трагичного жизненного опыта приводят к мысли, что все мужики – козлы, а все бабы – стервы. Или наоборот, что все люди – братья.
Один писатель-гуманист воззрился на бумажный лист, потом достал свое перо и начертал: «Твори добро!»
Другой писатель, злобный шут, вот что принес на общий суд:
«Я посмотрел на ее валенки, на колени под серой юбкой, – всё хорошо было видно в золотистом свете, падавшем из окна, – хотел крикнуть: “Я не могу жить без тебя, за одни эти колени, за юбку, за валенки готов отдать жизнь!”
– Дело ясно и кончено, – сказала она. – Сцены бесполезны».
А ты, читатель, выбирай…
Борюсь с грехом книжного мшелоимства, то есть с покупкой не очень-то нужных книг. Особенно неприятно, что этот грех идет в одной упряжке с не менее постыдным грехом жлобства. Но судите сами: на распродаже около нашего метро вижу хороший, но ненужный мне переводной роман. Смотрю на ценник: 590 руб. Ого! А сверху наклейка – 150 руб. Ну как не купить вчетверо дешевле! И этот человек (то есть я) смеется над любителями скидок и распродаж!
В общем, борьба идет без особого успеха.
«Если человек националист, то он не интеллигент!» – пишут мне. О, Господи, Твоя воля! Я употребляю – и всем советую – слово «интеллигент» не в лирическом смысле «Литгазеты» 1970-х – образованный и зашуганный аскетично-мазохистичный продукт советской эпохи, – а в том смысле, в котором сказано у Льва Толстого: «В салоне Анны Павловны Шерер собралась вся интеллигенция Петербурга».
Образованные и думающие люди, точка! А уж о чем они думают… Да каждый по-своему думает и «реализует свое самосознание», согласно определению интеллигенции по Фихте.
Больше того. Именно интеллигенция есть гнездо и мотор национализма. Простой, безграмотный человек (еще не подпавший под влияние агитаторов национализма) говорил о себе переписчикам:
– Мы кто? Да как то есть кто? Мы – местные! Здешние! (В XIX веке так отвечали 80 % европейских крестьян и жителей маленьких городков.)
Но интеллигент отвечал: «Я русский! Я поляк! Я венгр! И я требую, чтобы…»
И понеслась.
Лев Гумилев сказал: «Да боже упаси, вашу мать. Я не интеллигент, у меня профессия есть».
Профессии у него не было, кстати. Место работы – да, а профессии – нет. Если не считать профессией умение ловко гнать псевдоисторическую попсу.
«Я был болен думами о ней, и мне хотелось поскорей видеть ее глаза. Больше любви было и больше муки, а любовь возросла со вчерашнего вечера. Глаза этой девушки как два мерцающие черные алмаза преследовали меня неотступно, таинственные и чудные. И страсть, и любопытство тянули к ней; и ужас опасения, что она принадлежит другому, и надежда, что она будет моей» (Иероним Ясинский, «Верочка», 1884).
Эх, забытые писатели… Выходит, не зря их забыли. Но не было бы в 1880–1890-е годы Льва Толстого и Чехова – и никуда бы мы не делись, считали бы Ясинского крупным писателем и разбирали бы в школе такие пассажи:
«Ненавистное захолустье опять цепко ухватилось за нее, чтоб засосать в своем болоте, уморить от скуки, отравить злословием. К чему жить? Однако жить хочется. Ведь вот другие же живут. Все живут, всем хорошо! В саду еще гуляли. Она вздохнула. Она была здесь совершенно чужая. Враждебно звучал смех в воздухе, и голоса казались злыми.
Она уронила руки на колени».
Писали бы сочинения: «Образ обманутой женщины в повестях Ясинского», «Психологизм прозы Ясинского».
Бог упас, подарив нам Толстого и Чехова!
Русское бытописательство (быто-описательство) – представленное такими мастерами, как Боборыкин, Слепцов, Помяловский, Альбов, Ясинский, целая куча писателей-народников, – частью ушло в Горького (у которого в советской литературе не было серьезных продолжателей) – а затем разбилось на ручейки:
кондовый соцреализм – Кочетов, Ажаев, Бабаевский, Николаева…
советский экзистенциализм – Трифонов, Горенштейн, Карабчиевский, поздний Катаев…
советский депрессионизм – Зощенко, Петрушевская, Садур…
советский беллетризм – ранний Катаев, Лидин, Нагибин, И.Грекова, Токарева…
Из беллетризма вышел бурный поток любовных романов под условным названием «Он изменил, но я не верю!» Но там с быто(о)писательстом очень слабо. Условный мир городской сказки.
Зачем в Москве памятник Энгельсу? Что он сделал такого-этакого для России, чтоб ему стоять и глазеть прямо на храм Христа Спасителя? А меж тем прояви мэрия хоть чуточку изобретательности… Немножко бы подчеканить Энгельсу бороду и прическу – и готовый Достоевский!
И не надо было бы ставить около Библиотеки эту странную фигуру, скрючившуюся на кончике табурета…
С переводчиком Игнатием Ивановским однажды я обсуждал переводы Киплинга. Он ругал какой-то перевод, а я сказал, что всё равно неплохо и даже вполне хорошо.
Ивановский сказал:
– Киплинга можно очень плохо перевести, а будет вполне хорошо. Представь себе огромный воз свежайшей лесной земляники. И вот его вывалили в грязную помойку.
– И что?
– И то, что из середины этой кучи спокойно можно есть землянику и наслаждаться ее вкусом и ароматом. Некоторое время.
В последнее время всё чаще вспоминаю эту притчу. Особенно когда слышу про премьеры, вернисажи и презентации.
Просто гулять вразвалочку хоть три часа подряд или просто руками махать без напряжения – никакого толку. Но и бежать, чтоб сердце выскакивало, или тягать непосильные гири – тоже вредно. Надо – с небольшим приятным усилием.
Это же касается книг. Дамские романы и галактический хоррор – считай, что ты вообще ничего не читал. Но из последних сил водить пальцем по строкам «Поминок по Финнегану» Джойса или «Идиота в семье» Сартра (огромный том о детстве Флобера) – тоже без толку.
Надо – с небольшим приятным усилием. Ошибки в выборе книг – это неумение ставить себе планку.
Купил книгу: «Уильям Шекспир. Гамлет, принц датский. Сонеты». В новом переводе С. Степанова.
Автор доказывает, что и сонеты, и «Гамлета» написал не «самородок из Стратфорда Уильям Шакспер», а граф Рэтленд и его жена Елизавета Сидни. Интересно. Но, на мой взгляд, бессмысленно. Когда российский филолог доказывает, что незавершенный роман Шолохова «Они сражались за Родину» писало несколько человек, в т. ч. Андрей Платонов, это важно хотя бы потому, что для нас это живые люди, почти современники. А тут? «Поэмы Гомера написал не он, а другой человек, которого тоже звали Гомер и который тоже был слеп».
Хотя историко-филологическая игра, конечно, увлекает.
Ах, как я любил Синявского!
«…Вот мяч переходит к нападающему, вот ему наперерез бросается хавбек, пытается отобрать пас назад передача вперед обводит еще двоих одиннаодинсвратаремудар…
Удаааар! Штанга… Опять с центра поля начинают, опять атака удар удар вратарь отбивает мяч прямовногифорвардупадаетворотапустыеударррр!!! Мимо… Фу. Как говорится, курам на смех… А еще команда мастеров. Фу».
Вадима Синявского.
А Юлия Даниэля – за гениальную фразу «Давай убьем Павлика».
Чтобы стать русским, надо кое-какие книги прочитать, так сказать, с лупой. Строка за строкой, слово за словом. Как евреи читают Тору. Так, чтобы ни одно слово не осталось непонятным и непонятым. Чтоб все аллюзии были ясны, все имена стали известны, все скрытые, а уж тем более раскрытые цитаты – определены и растолкованы. Чтоб было ясно всё – имена и фамилии, названия городов, улиц и книг, должности и звания, и все вещи до малейшей.
Таких книг, на самом-то деле, мало.
«Евгений Онегин», «Мертвые души», «Анна Каренина», «Братья Карамазовы» и пяток рассказов Чехова: «Соседи», «Ариадна», «Моя жизнь», «Скучная история», «Архиерей».
Родина евреев – Тора.
Родина русских – Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов.
Ну и в качестве Талмуда – «Жизнь Арсеньева» и, может быть, «Роман с кокаином».
Пожалуй, хватит.
– У него нет образования и профессии!
– Какое мещанство так рассуждать.
– Но он же вообще тупой!
– Ну и что?
– Он неопрятный, небритый, нечесаный.
– Не в этом дело.
– Он ничего не зарабатывает!
– Не в деньгах счастье.
– Он пьет!
– Это жизнь такая.
– У него нет друзей, одни собутыльники.
– Его никто не понимает.
– Он скандалист!
– Это на нервной почве.
– Ты сама говорила, что вы уже год не спите!
– Не твое дело.
– Он живет за твой счет! Он тебе изменяет! Он бьет тебя!
– Ты ничего не понимаешь. Всё это ерунда. Не это главное.
– Что же главное?!
– Главное – он очень хороший человек.
Виктор Шкловский в шесть утра позвонил одной литературной даме и закричал в трубку:
– Ираклий! Слушай, что я только что понял! – и стал излагать свои мысли о творчестве Лермонтова.
Дама ждала минут пять, когда можно было вклиниться, и наконец, поймав паузу, сказала:
– Виктор Борисович, это не Андроников! Вы ошиблись номером!
– Да? – удивился он. – Ну, неважно! Значит, на чем я остановился?
И продолжал еще полчаса.
(Вчера рассказал Игорь Шайтанов.)
Конечно, язык сам развивается. Но что значит «сам»? Кто-то видел язык сам по себе, без его носителей? То-то же. Поэтому в «саморазвитие языка» включено и активное сопротивление всякой шелухе и бессмыслице.
Выставка детской литературы 1960-х: в витринах трогательно памятные книжки (многие у меня были, остались сестре), милые детские журналы и вдруг – журнал «Пионер». Разворот: Рэй Брэдбери. «Вино из одуванчиков». Вы понимаете? Вино! (А хоть бы из чего хотите, но – вино!) В журнале «Пионер»! Ужас, ужас! А рядом крокодил Гена дымит трубкой!
Выставку срочно закрыть, книги и картинки изъять в спецхран!
Сегодня в «Книжном казино» на «Эхе Москвы» я предложил такой вопрос: Татьяна нашла в кабинете Онегина
…еще два-три романа,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.
Вопрос: что это за романы? Их не три, а два, кстати. Вернее, так – точно можно сказать о двух. Ксения Ларина этот вопрос забраковала – сказала, что никто ни за что не ответит.
Неужели прямо-таки никто? Никто не вспомнит: «Рене» Шатобриана и «Адольф» Констана? Может, еще и «Мельмот» Мэтьюрина?
Как быстро меняются читатели! В 1986–1987 гг. самым популярным романом в СССР был «Змеелов» Лазаря Карелина (после выхода одноименного фильма в 1985 г.). Про то, как вернувшийся из отсидки «торгаш» решил стать честным и начал разоблачать махинации бывших коллег. Роман считался эталоном гражданской смелости, прямоты, называния вещей своими именами. Чего стоит такая фраза: «Выйдя из тюрьмы, Павел Шорохов понял, что перед ним две дороги – или жить честно, или снова работать в торговле». Вы таки будете смеяться, но эту фразу ци-ти-ро-вали! именно как образец писательской честности и даже отваги.
Но уже в 1988 году самый читаемый роман – «Дети Арбата».
И уже какой-то иной ранг массовой гражданской смелости.
Говорят: ну разве сейчас юмор? Вот у Чехова был юмор! Однако и у Чехова случались обидные проколы по части юмора. Все эти комические фамилии: Дерзай-Чертовщинов, Чимша-Гималайский. Жена, уличающая мужа в измене по запаху духов. Другая жена, которая быстро и за деньги трахается с врачом, пока мужа дома нет. Юмор эпохи, наверное? Или: «Граф Рубец-Откачалов так гордился древностью своего рода, что заказал портреты голых мужчины и женщины и написал: Адам Рубец-Откачалов и Ева Рубец-Откачалова». Смеяться после слова «рубец» (что означает часть говяжьего желудка).
О неожиданном и приятном: сегодня еду в метро. Толчея, теснота, сесть не удалось. Рядом со мной стоит девушка лет 20. Читает толстую книгу. Заглядываю: Чингиз Айтматов, «И дольше века длится день».
И это – хорошо.
Иду по улице – еще не совсем похолодало – и навстречу старик. Небольшого роста, в старом пиджаке фасона бушлат, под бушлатом синий свитерок под горло. Густые седые волосы с зачесом назад, обветренное лицо, и главное: в углу рта дымится папироса! Да, именно папироса. Длинная и толстая, типа «Казбек».
И сердцу стало так тепло.
Умер (убит?) прекрасный актер и хороший человек Алексей Девотченко. Ужасно.
Одна женщина на открытом форуме написала: «Я ненавижу гомосексуальность. Я терпеть не могу лесбиянок. Но я очень люблю свою подругу. Просто люблю, понимаете? Мы с ней часто спим в одной постели. У нее такая нежная смуглая кожа, плечи, как персики, мне хочется вцепиться в них зубами и съесть! Но клянусь вам, это не имеет никакого отношения к сексу! Как только я подумаю о сексе с женщиной – меня начинает тошнить! Меня просто может реально вырвать!»
Вот такая, извините, глубина самопознания.
Отец рассказывал. Была такая знаменитая песня – «Тачанка». Автор слов – Михаил Рудерман (1905–1984). Однажды он приобрел в мебельном магазине диван, погрузил его на тележку и повез домой. Ему надо было пересечь улицу Горького в районе Пушкинской площади. Но там стояло оцепление. Милиционер жестом показал, что прохода нет. Он стал объяснять милиционеру:
– Я – писатель Рудерман. Я купил себе диван.
Милиционер ответил:
– Обойдите через Маяковскую!
Рудерман возразил:
– Мне в обход не по пути! Мне бы площадь перейти!
Милиционер почувствовал что-то неладное и сказал:
– Не хулиганьте! Пьяный, что ли?
Взглянув на погоны милиционера, Рудерман мягко ответил:
– Нет, товарищ капитан, я нисколечко не пьян и отнюдь не хулиган! Я – писатель Рудерман. Я купил себе диван…
И тут до него самого наконец дошло, что он говорит в рифму. И в отчаянии он закричал:
– Рудерман я, Михаил! Я диван себе купил!
Еще про писателя Рудермана. Известный врач и литератор Юлий Крелин рассказывал, как к нему на прием пришел Рудерман и сказал:
– Мне запретили курить, а я без этого не могу работать.
– А что я могу сделать? Снять заклятие? Ведь это не от врача зависит, а от вашего здоровья. Что с вами?
– Видите ли, я пишу мемуары и мне необходимо напряженно работать.
– Решайте сами, что для вас важнее. Курить вредно. Как это доктор может сказать – курите на здоровье?
– Как же мне быть? Как работать?
В общем, мы остались без мемуаров Рудермана…
Встречался со старым другом, с которым не виделся 17 лет. И то – тогда это была короткая встреча, потому что он вообще-то уехал в Америку лет 40 назад. Вспоминали юность. Помним всё и всех. Имена, места, события, кто что сказал, где гуляли, с кем дружили, куда ездили, что пили; всплыли в памяти все имена и фамилии, кто кого любил, кто кого бросил.
Прекрасно.
Литература – это постоянное расширение пространства «дозволенного» и «приличного».
Когда-то считалось моветоном писать о мелких чиновниках. Рассказ Чехова «Тина» считали грязным, Мопассана прятали от девушек.
Это же касается непристойной лексики. Писателю виднее. Пусть он борется с редактором, издателем, критиками и покупателями за свое право на крепкое словцо – безразлично, в речи персонажей или в авторской речи. Но государство не должно ему запрещать писать так, как ему надо. Для спорных случаев существует суд. «Профессор Училкин против писателя Порнушкина».
Само требование писать на обложке книг «содержит нецензурную брань» – это нарушение Конституции РФ (статья 29.5). Какая может быть «нецензурная» брань в государстве, где цензура запрещена Конституцией? Да и при чем тут «брань»? Брань – это ругань, оскорбления. Речь идет о непристойной лексике, а не о какой-то там «брани», грамотеи вы мои дорогие… И кому в голову могло прийти, что подрастающее поколение узнаёт неприличные слова из непростых сочинений Сорокина – а не из более близких и доступных источников? И не в 18+, а лет в 6–8…
Русская интеллигентность, тонкость, образованность, непредвзятость, свободомыслие, демократизм и прочие славные штуки заканчиваются там, где начинается вопрос о гендерном равноправии. С интеллигента и умницы вмиг слетает всякий грим, и наружу лезет потная харя «настоящего мужчины».