Денис Драгунский
Двоюродная жизнь
© Драгунский Д.В.
© ООО «Издательство АСТ»
Двоюродная жизнь
Рассказы
девятнадцать ноль-ноль
Легкая девочка
– Мама! – вдруг позвала Юля из своей комнаты. – Ты где?
Наталья Сергеевна замерла и приоткрыла рот. Потом прикусила губу. Не сказать чтобы задохнулась. Но сердце забилось, и шея вспотела, сзади. Она вытерла испарину ладонью. Слава тебе, господи. Наконец. Шесть лет прошло. Девочка первый раз произнесла это слово.
Какое счастье.
А как ужасно все начиналось!
Они с Дмитрием Васильевичем чуть не развелись из-за этого. Нет, вы представляете себе: муж вдруг заявляет жене, что у него есть дочь. Побочная, извините за выражение. Девяти лет. Зовут Юля. Говорит, что он ее признал, дал свою фамилию. И что он всё это время тайком ей помогал. То есть маме ее помогал, на самом-то деле. Маму зовут, конечно же, Кристина. «Конечно» – это с горькой иронией произнесла в уме Наталья Сергеевна; хотя что такого в имени Кристина? Да ничего; а все равно: она просто Наталья, а там этакая вся из себя, ах, Кри-стиии-на.
Правда, муж клялся и божился, что с этой Кристиной он не общается и дочку последний раз видел два года назад. Он вообще сомневается, что девочка знает, кто ее папа.
– Ну и всё, – сказала Наталья Сергеевна и махнула рукой.
Но это было еще не всё.
Кристина собралась за границу, устроилась на хорошую работу и с потрясающей непринужденностью попросила Дмитрия Васильевича взять девочку себе. В свою семью. Тем более что у них с Натальей Сергеевной детей не было.
Наглость, конечно, несусветная. Замешанная на моральном шантаже: «а иначе я твою дочь отдам в интернат». В детский приют, проще говоря. Потому что своих родственников у этой Кристины не было. Или были где-то на Хренуткином Хуторе, и она с ними дела иметь не желала. Да и вообще: отдать московскую девочку троюродной тете на Хренуткин Хутор – лучше уж в детский приют.
Наталья Сергеевна думала ровно десять минут. В полной тишине. Потому что было без десяти семь. Когда на телевизоре выскочили цифры «19:00», она встала с кресла и сказала:
– Берем.
Дмитрий Васильевич поцеловал жену и радостно сказал, что Юля – по словам Кристины, ее матери, – очень легкая девочка.
Да, правда.
Ни капризов, ни скандалов, ни требований, ни слез. И в школе порядок – со всеми в классе дружит, учится хорошо. Сидит за столом, подперев головку худыми кулачками, и учебник читает. Вилку держит правильно. Спит ручки под щечку. Даже когда пошел переходный возраст – двенадцать, тринадцать, четырнадцать, – такая же вежливая. Дмитрия Васильевича называла папой, а Наталью Сергеевну – никак. Исхитрялась, чтоб без обращения. «Простите… А вот можно… Видите ли… Как вы думаете…» и все такое. И строго на «вы».
Наталья Сергеевна не давила на девочку в этом смысле. Просто старалась быть с ней еще ласковее, еще мягче и роднее.
Потому что буквально через два-три месяца после того, как Юля переехала к ним, Наталья Сергеевна полюбила ее. Это как-то само случилось, незаметно, но быстро: непонятный чужой ребенок, посторонний человек в доме, вдруг превратился в часть ее жизни, в «кусок себя», как признавалась Наталья Сергеевна мужу. Возвращаясь со службы домой – особенно осенью и зимой, когда свет зажигают рано, – она стояла недолго во дворе, всматриваясь в окна и радуясь, если там мелькнет Юлина тень. А потом специально звонила в дверь, чтоб услышать легкий топот по коридору, и была счастлива. Она ждала, что все получится само.
Вот оно и получилось.
В пятнадцать лет Юля первый раз, так легко, естественно и просто, как будто говорила это слово по сто раз в день, позвала из своей комнаты:
– Мама! Ты где?
– На кухне! – отозвалась Наталья Сергеевна из кухни. – Иду, доченька.
– Что ты, что ты, это я к тебе иду…
Ах, этот милый невесомый топот почти детских ножек, обутых в тонкие домашние балетки! Юля вбежала, обняла Наталью Сергеевну, посмотрела ей в глаза и сказала:
– Мама! Я получила письмо от… От Кристины Михайловны. В смысле от бывшей мамы. Ну, в смысле настоящей. Ой, нет. То есть биологической… Прости, запуталась…
Уселась на табурет и рассказала, что «мама Кристина» в Германии устроила себе личную жизнь. Вышла замуж за очень крутого дядю. Его должны избрать депутатом в региональную, эту, типа думу. Ландтаг, вот! А там журналисты. Они уже пронюхали, что его жена – то есть «мама Кристина» – оставила дочь в ужасной-опасной России. Это плохо для репутации перед выборами.
– А что, в России так ужасно опасно? – как-то некстати спросила Наталья Сергеевна.
– Да все понятно! – махнула рукой Юля. – В общем, надо, чтоб я была с ними.
– Непонятно вот что, – еще нелепее спросила Наталья Сергеевна. – Ты хочешь туда, чтобы выручить нового мужа матери? Или тебе самой очень хочется? Типа новая жизнь, да? – подсказала она.
Юля молчала долго. Наверное, минуту или две.
На кухонном таймере было 18:58. Выскочило 19:00.
– Я так тебе благодарна, мама! – чуть не заплакала Юля. – За всё, за всё!
Наталья Сергеевна собралась было сказать, что благодарность бывает не на словах, а на деле, но подумала – «Чего же я хочу? Чтоб девочка в отплату за шесть лет любви и заботы отказалась от новой жизни в новой стране? От прекрасной, интересной и легкой, как ей сейчас мечтается, жизни. Зачем?»
Поэтому она только спросила:
– А папа знает?
– Да, – сказала Юля. – Он мне оформил разрешение, сделал паспорт и купил билет.
– Дай я тебя поцелую.
– Мама! – Юля обняла и тоже расцеловала Наталью Сергеевну.
Наталья Сергеевна ощутила ее горячую щеку и подумала, что все-таки надо развестись с Дмитрием Васильевичем. Поскорее. Несмотря на двадцать три года совместной жизни. Но разве это жизнь, когда всё – вот так?
не намекать, не вспоминать
Зассыка
Миша Платонов провожал домой Лину Дадашеву и обоссался. В самом прямом смысле, простите.
Но по порядку.
Они учились в МГУ, в стекляшке Первого Гуманитарного, на каком точно факультете – неважно. Допустим, на философском. Или историческом. Не в том дело. Они учились вместе уже три курса. Лина очень нравилась Мише, а он ей – вряд ли. Тем более что они учились в разных группах. Так что у Миши не было возможности как-то намекнуть Лине о своих чувствах. Он даже толком не знал, что она такое, где она живет, как учится, чем интересуется. Все заслоняла ее красота. Ее опьяняющее обаяние – так выражался Миша в уме. Он вообще любил формулировать свои чувства – в уме, повторяю.
Лина Дадашева была очень красивая. Вы, наверное, подумали, что она была смуглая и чернокосая восточная красавица, «каракёз», как говорят наши южные соседи, – но нет. Она была светлокожая, русоволосая и сероглазая, рослая, крупная, с округлыми плечами, розовыми пальцами и весьма рельефной фигурой, совершенно русская – от слова «совершенство». Фамилию она получила от своего прадедушки – он был то ли горец, то ли степняк, но потом его кровь растеклась по жилам славянских потомков, совсем растворившись в них.
Об этом она рассказала Мише в тот несчастный вечер, когда он пошел ее провожать и осрамился.
Не знаю точно, зачем она попросила его проводить ее до дому. Наверное, она уже давно ловила в коридоре смутные Мишины взгляды и слушала его нечаянные вздохи, когда на поточной лекции он садился выше нее и смотрел на ее шею – сзади, в вырезе платья. Наверное, ей захотелось узнать, что это за безмолвный поклонник.
Короче говоря, однажды февральским вечером в раздевалке Миша случайно увидел ее и бросился подавать ей пальто – то есть шубку из цигейки, которую она только что приняла из рук гардеробщицы.
– Ты домой? – спросила она, не заботясь о том, что они еще не знакомы.
– Домой, – сказал Миша, чувствуя, как у него бьется сердце.
– Проводишь, если время есть?
– Конечно! А ты где живешь?
– У метро «Парк Культуры». Мансуровский переулок.
– Отлично! – сказал Миша. – На метро по прямой, а там вроде рядом.
– Ну, на метро скучно… – поморщилась Лина.
– Отлично! – улыбнулся Миша. Ему понравился такой подход. – Тогда на такси. У меня деньги есть, ты не думай. Сейчас выйдем, перейдем на ту сторону и такси поймаем. Или левака.
– Ну, на такси… – она снова сморщила нос. – Неинтересно. Давай пешком! Заодно поболтаем.
Миша был счастлив.
Так счастлив, что забыл забежать в туалет перед выходом.
Они вышли из университетского двора через красивую чугунную калитку, пошли вдоль длинной кованой ограды, за которой торчали черные ветки деревьев, облепленные заледеневшим февральским снегом, потом перешли Университетский проспект, спустились к Метромосту. По дороге они наконец познакомились и даже пожали друг другу руки, и Мише понравилось, какая у нее нежная, но крепкая и горячая ладонь. Вот тут-то Лина и рассказала, почему она Дадашева при таком бело-розовом обличье.
Говорили обо всем – о ребятах, о кино, о книгах, о кафедрах, о профессорах, об иностранных языках, о планах на будущее – хотя какие там планы, только третий курс!
Миша обрадовался, узнав, что у Лины папа работает в издательстве «Прогресс», заведует редакцией, а мама – доцент в инязе. Миша боялся двух вещей – что Лина Дадашева вдруг окажется дочкой какого-то слишком большого начальника или, уж извините, совсем наоборот. Потому что Мишин папа был замдиректора по капитальному строительству московского завода «Предприятие почтовый ящик номер такой-то». Тогда так и говорили: работает в «почтовом ящике». Или на «номерном заводе». Папин завод только считался московским, а на самом деле площадки у них были по всей стране, и папа все время ездил в командировки. Страшно занятой человек. Но при этом успевал руководить сыном. В том числе в плане поиска невесты: «Дочка министра нам не нужна, но девочка совсем наоборот – еще хуже. Ищи золотую середину».
Кстати, жил Миша с папой и мамой в Черемушках, в старом краснокирпичном доме, в очень просторной квартире на третьем этаже, но без лифта.
Обо всем этом они разговаривали с Линой, но по-маленькому хотелось все сильнее. Миша перед Метромостом хотел было юркнуть в кусты – «сейчас, я буквально на минуту!» – но Лина почему-то сказала: «Ой. Темно, а там какие-то мужики. Не бросай меня!» – и Миша, конечно, ее не бросил.
Пошли дальше.
Дошли до устья Комсомольского. Миша уже чуть не на одной ножке скакал. А тут Лина вдруг увидела магазин и предложила зайти выпить соку. А там давали разливное пиво. «Ура! – сказала Лина. – По секрету: обожаю пиво! А по кружечке?» Миша не смог отказаться и выпил две по ноль двадцать пять – как Лина.
Потом ему казалось, что она все это делала нарочно.
Когда они вышли из на улицу, у Миши уже в глазах темно было, и словно острый камень перекатывался внизу живота.
– Ты какой-то мрачный вдруг стал, – сказала она. Остановилась, заглянула ему в лицо. Она была высокого роста. Может, даже выше его на полсантиметра. Глаза в глаза: – Как ты себя чувствуешь?
– Нормально. Пошли быстрей!
– Пошли!
Она взяла его под руку, почти что прижалась к нему, и тут Миша почувствовал горячо в ногах. В правой ноге, точнее говоря. Он был в короткой драповой куртке, под брюками кальсоны. Все это намокло, потеплело и тут же стало остывать – потому что на улице был если не мороз, то уж точно градусов пять ниже нуля.
Лина отдернула руку, отошла на два шага, взглянула на его потемневшую штанину и засмеялась:
– Описался? Обдулся, бедняга?
– Иди к черту! – крикнул Миша, повернулся и побежал прочь.
Забежал за угол дома и плюхнулся в невысокий сугроб. Потер обе штанины снегом. Набросал снегу себе на грудь, на рукава. Снова выбежал на проспект, стал ловить такси. Покосился и увидел – Лина на него смотрела с расстояния шагов в пятьдесят, но как только заметила, что он ее видит, тут же повернулась и пошла своей дорогой.
Таксисту Миша объяснил, что упал в мокрый снег.
– Выпил, что ли? – спросил тот.
– Малёк! – сказал Миша. – Наималейший чуток пива. Но с водочкой! – и через силу засмеялся.
Папа в командировке. Мама в гостях. Стирка, развеска, глажка, озноб, стыд и срам.
Утром Миша не пошел в университет, а вызвал врача из папиной ведомственной поликлиники, получил справку на три дня.
На следующий день пришла Лина. Просто так пришла, позвонила в дверь. Объяснила, что взяла адрес у его одногруппников.
Миша лежал на диване в пижаме, накрывшись пледом. Лина сидела, близко пододвинув к нему стул. «Упоительные бунинские колени, – думал Миша. – Из рассказа “Муза”. Круглые колени под просторной суконной юбкой… Где такие юбки берут? За эти колени можно отдать всю жизнь…»
Лина меж тем говорила, что очень рада их знакомству. И хочет дружить дальше. Но с одним маленьким условием.
– С каким?
– Очень просто, – сказала она. – Мы будем дружить, но ты никогда не подашь виду, не намекнешь и даже не вспомнишь про это… – она тихо засмеялась. – Про это смешное происшествие. В котором я ни чуточки не виновата. Ну а допустим, даже и виновата, ну и что? Даешь слово?
– Слово? Про что? – Миша не понимал.
– Что не намекнешь и не вспомнишь. Ну?
– Нет! – сказал склонный к самокопанию Миша. – Я не смогу. Не намекать вслух, это можно постараться. Но забыть – это вряд ли.
– Ну и пожалуйста! – Лина поднялась со стула. – А тогда я всем расскажу, что ты зассыка! В прямом смысле! Обоссался при девушке!
– Милости просим, – сказал Миша.
– Подожди, – Лина снова села на стул, придвинулась еще ближе. – Мне так не нравится. Я хочу с тобой помириться.
– Я подумаю.
– Не надо думать. Что тут думать? Давай в знак примирения ты пописаешь на меня.
– А?
– Посикаешь. Ну как тебе объяснить? Сделаешь пи-пи.
– Вот прямо так? На это всё? – Миша с изумленным смешком показал на ее суконную юбку, на шерстяной пуловер, под которым была отглаженная полотняная блузка.
– Ну что ты… – ласково улыбнулась она, снимая пуловер через голову. – На меня на голенькую. В ванной. Твой папа ведь в командировке, а мама на работе, а сейчас только без четверти четыре…
У Миши как будто два стальных молота состукнулись в голове. Представить себе, что Лина Дадашева сейчас разденется перед ним, – от этого у него все дрожало и напрягалось. Но вообразить, что он будет на эту красоту ссать, – это все равно что поссать на картину Ренуара! Тем более что Лина была такая, ренуаровская… От этого у него все как будто бы отнималось.
Лина уже расстегивала блузку.
– Стоп! – закричал Миша. – Не хочу! Уходи, я сказал!
Через месяц Миша стал ловить насмешливые взгляды в коридорах и аудиториях. Казалось, ребята за его спиной шепчутся и хихикают. Ему захотелось быстренько перевестись в другой вуз, но он решил перемочься, перетерпеть. Мужчина он или слабак, вахлак, зассыка, в конце концов?
Зря он сразу не убежал, конечно.
Потому что примерно в начале мая Лина Дадашева – которую он, кстати говоря, продолжал любить – попросила его вот о каком одолжении. К ней жутко клеится один неприятный человек. Аспирант второго года. Она его терпеть не может, ее просто трясет от омерзения. А он настаивает. Чуть ли не замуж зовет, на полном серьезе. Спрашивает: «Чем я тебе плох? Почему нет? Объясни!» Проходу не дает. Потому что у нее, у Лины, нет нормальной отмазки. Нет парня, не говоря уже о женихе. Так что у нее только один выход – «Я скажу, что парень, почти что жених, у меня есть. Это ты! А ты подтвердишь в случае чего. Лады?»
Лады, лады. Он ходил с ней в театр и в кафе. Ждал после занятий. Провожал домой, иногда на такси. И она, представьте себе, занимала ему очередь в столовой, и даже пару раз кричала через весь зал, чтобы все слышали: «Мишка, сиди, я сейчас второе принесу! Тебе с рисом или с пюре?»
Но – и всё.
Никаких реальных подтверждений, что она его девушка и почти что невеста, Лина не давала. И резко отбивала все попытки получить эти подтверждения. Даже после того, как дружки ее прежнего ухажера слегка начистили Мише самовар. Почти что при ней, на выходе из библиотеки. Она проводила его домой, наклеила пластырь на скулу, намазала йодом разбитые кулаки, обняла и сказала: «Ты настоящий друг».
И уехала к себе.
А Миша окончательно и бесповоротно понял, что он и в самом деле зассыка. Уже не в прямом смысле, а в переносном. Слабак, вахлак, рохля ни на что не годная.
* * *
Конечно, нельзя сказать, что эта история так уж фатально подействовала на Мишу Платонова и он навек остался пристукнутым и опозоренным. Жизнь его шла, в общем и целом, неплохо. С папиной помощью он перевелся в другой институт, поступил в аспирантуру, защитился в срок, а потом получил сразу старшего научного в академическом НИИ. Женился на тихой милой девушке, внучке бывшего папиного генерального директора, который, хоть и на пенсии, имел своих людей в Совмине и на Старой площади. Папа Миши и дедушка жены сделали молодым прекрасную квартиру, именно «сделали», а не купили, то есть государственную, а не кооперативную. Потом была докторская. Потом папа умер, потом начались реформы, но ни квартиру, ни тем более докторскую у Миши Платонова никто отнять не мог. Так что он к пенсии дополз до заведующего отделом.
Вот, собственно, и всё.
Нет, не всё.
Когда Мише было уже слегка за шестьдесят, поздним летом, когда его жена и дочь с мужем были на даче, снова раздался звонок в дверь. Точнее, не в дверь, а в домофон.
Это была Лина Дадашева.
Усевшись, как сорок лет назад, на стуле перед диваном и натянув суконную юбку на колени, она сказала, что умоляет Мишу простить ее. Ей это нужно. Зачем, почему? Потому что Мастер сказал: ворота в высшие градусы духовного посвящения открываются только тем, кто прощен теми, перед кем… ну, в общем, ясно.
– Какая хрень! – сказал Миша. – Тебе не стыдно? Взрослая женщина, с высшим образованием…
Лина заплакала, громко и, кажется, искренне.
Миша вдруг почувствовал себя сильным, дерзким и наглым. Как она тогда.
– Давай я лучше чайник поставлю, – сказал он. – Попьешь чайку, и иди, откуда пришла.
– Что, что я должна сделать, чтоб ты меня простил? – она заплакала еще громче.
– Вернуть мне эти два года. Годы подлейших унижений. Забрать назад все это лицемерие и издевательство и отдать мне мое молодое влюбленное счастье.
– Что я должна сделать? – повторила она.
– А то не поняла. Ублаготворить меня. Усладить! – мстительно сказал он.
– Я?
– Ты, ты. Давай. Решай вопрос.
Так говорил его покойный папа, замдиректора «почтового ящика». «Ну что ж, детки, будем решать вопрос…» – и пододвигал к себе телефонный аппарат.
– Посмотри на меня! – она потрепала пальцами свою дряблую шею, провела ладонью по отвисшей груди. – Ты меня хочешь? На! Бери!
Миша цинически захохотал, потер руки и сделал вид, что встает с дивана.
– Завтра к тебе придет самая лучшая девушка на свете, – сказала Лина, чуть отодвигаясь от него. – Она – это молодая я. Она даст тебе все, что ты только захочешь…
– Проститутка? Выгоню сразу! – нахмурился Миша.
– Нет! – вскричала Лина. – Нет, клянусь! Завтра! Завтра!
Девушка на самом деле была вылитая Лина. Сказала, что она дочка ее младшей сестры.
– Михаил Николаевич, мы на «ты» или на «вы»?
– Раз так, то на «ты».
Именно так мечтал себя чувствовать Миша сорок, тридцать, двадцать лет назад: сильным, наглым, самоуверенным, бесстыжим. Мечты сбывались.
– Ну-с… – сказал он, оглядывая ее.
А ведь и в самом деле. Что все его диссертации по сравнению с этим!
Она сбегала на кухню, принесла стакан воды. Раскрыла сумочку.
– Если у вас, то есть у тебя, проблемы с эрекцией, то вот тут экзистерол и фаллопронт. Если при этом какая-то кардиология или сосуды, добавить альфа-фоксинар. А если вообще все-все в порядке, то лучше би-энергейт, общетонизирущее.
– Все-все-все-все в порядке! – сказал Миша, потянулся и встал с дивана. – Обойдемся без таблеток! Ну, давай, Линочка… Ты уж прости, что я тебя так.
– Конечно! Ты Миша Платонов, я Лина Дадашева, – улыбнулась она, закинула руки за голову, расстегнула платье, стянула его вниз, сбросила лифчик, обнажив безупречную грудь, потом отцепила заколку с головы, и пышные чуть вьющиеся русые волосы упали на ее сливочные плечи.
– Ай да Лина! – довольно усмехнулся он.
– Иди в ванную, вымой теребоньку, и начнем, – сказала она.
– Что?! – закричал Миша. – Что вымой?
– Ну то есть пипиську. А что?
– А ничего. – Мир в его голове снова перевернулся, и он снова сел на диван. – Одевайся. Всё. Тете привет.
– Засада… – вздохнула она.
– В чем засада? Иди себе домой, чистенькая, не трахнутая незнакомым мерзким старым дедом. Плохо тебе?
– Засада… – повторила эта как бы Лина. – Во-первых, тетя. Она шутить не любит. Во-вторых, я закинулась би-энергейтом. Час назад. Две таблетки. Чтоб завестись, ты понял?
– Не понял…
– От этих колес меня жутко ломает на секс! – закричала девушка. – Ну пойдем хоть в ванную! Хоть как-нибудь мне кончить! Чтобы ты, ну хотя бы на меня…
Миша не дал ей договорить, вскочил и выбежал из комнаты.
Взял из тайной заначки сигарету. Вышел на балкон. Закурил. Сердце чуть стиснулось. Потом отпустило. Он обернулся на стук каблуков.
Одетая Лина – то есть как будто Лина – а может быть, на самом деле Лина? – стояла в дверях.
– Прощай, моя погибшая молодость, моя неисполненная мечта, мое страдание и счастье… – сказал он, слегка паясничая, чтобы случайно не заплакать.
– Зассыка! Зассыка! Зассыка! – крикнула она и убежала.
Хлопнула дверь.
Миша загасил сигарету о балконную ограду.
«Зассыка, – мысленно согласился он. – Зассыка, слабак, размазня».
