Денис Драгунский
Двоюродная жизнь
почти по Чехову
Незнакомый мужчина
Сандру освободили через пять с половиной лет, и это было чудо. Впрочем, чудо было уже в том, что ее не повесили, потому что за контрабанду наркотиков на Славных Островах полагалась смертная казнь: военным пуля, штатским петля. Но в день ее ареста – да, да, буквально в день ее ареста! – король Славных Островов издал указ, что к женщинам смертная казнь более не применяется.
Все остальное было чудом рукотворным. Ее мама и родственники наняли адвокатов, подключили журналистов, общественность, церковь, папу римского и далай-ламу, писателей и ученых, чуть ли не ООН – у них были связи и деньги. Просили, умоляли, собирали подписи, доказывали, что Сандра Стейнбок – никакой не «трафикер», а несчастная, ничего не подозревавшая девочка, жертва наркомафии и аферистов. В общем, пожизненное заключение ей по апелляции заменили на двадцать лет; двадцать лет Высокий Суд заменил на десять, а потом, за примерное поведение, выпустили досрочно.
На выходе даже выдали заработанные деньги. Шестьдесят тысяч тапсов на карточку и десять тысяч наличными. Карточку оформили тут же, выдали в заклеенном конверте с пином, все как в лучших банках. Это выходило примерно две тысячи долларов. За пять лет. Смешно. Потому что, хоть она и ткала циновки по восемь часов в день, все равно с нее вычли за еду, электричество и одежду.
Кстати, одежду надо было срочно покупать. Нельзя же оставаться в тюремной униформе – в брезентовых шортах и такой же рубахе.
В исправительной колонии она писала длинные покаянные письма маме. Ах, как мама не хотела ее пускать на Славные Острова! Как она была против этого безделья среди лагун и пальм! «Искать себя!» Искала бы себя в своей родной стране, в Европе, в Штатах – почему обязательно на экваторе? Почему обязательно в городе, куда съезжается вся шпана со всего мира? А она, как дура, кричала: «Это моя жизнь! Я взрослый человек! Я хочу жить так, как я хочу! Я хочу понять себя, найти себя!» Ну вот и пожалуйста. Все поняла? Понятней некуда.
Она писала эти письма, перечитывала и рвала на мелкие кусочки.
Потому что это страшно, больно и унизительно – обнять маму и сказать ей: «Прости. Ты была права».
Хотя еще страшнее и унизительнее – это молча опустить голову, когда мама скажет: «Ну, что я говорила?»
Но самое страшное – это если мама поцелует, обнимет, ни словом не намекнет, но в голове-то у нее все равно будет прыгать победная мысль: «Я была права, а ты дурочка!»
От этого у Сандры ломило в затылке и болело в груди, просто физически тошнило, и в такие минуты она давала себе клятву: лучше тюрьма, голод, нищета, петля, что угодно – только не пепельная укладка на умной маминой голове, только не мамин взгляд, в котором под сочувственным прощением светится презрительная ирония.
Так думала Сандра по ночам, отмаявшись у ткацкого станка. А под утро ей, бывало, снился дом, почему-то всегда дождь, прохлада, мокрый газон перед домом, воскресный завтрак на веранде, серебряный кофейник, – и она, если это был выходной день, снова просила бумагу и карандаш, снова писала: «Мамочка, дорогая, любимая…», а потом снова рвала письмо и клала кучку клочков на краешек стола.
А как все прекрасно начиналось!
Снятый вскладчину с новыми друзьями просторный дом на бархатном пляже, сто метров от синей воды залива; фантастически дешевая рыба, креветки и кальмары, а овощи вообще даром – да, в прямом смысле даром – к двум рыбинам можешь набрать бататов, аспарагуса и вареного риса сколько унесешь. А какие друзья! Художники и поэты, мистики и ясновидцы, а главное – молодые бизнесмены, которые затевают крутые стартапы.
Вот один такой ее и подхватил.
Как это – подхватил? Да очень просто: незнакомый мужчина подошел к столику, улыбнулся, завел разговор, на третьей фразе по-дружески на секунду прикоснулся рукой к ее плечу…
Дома все мужчины были знакомые. Мальчики из хороших семей и их папы, мамины дальние родственники. Потом скучные студенты, тоже из очень хороших семей.
Незнакомый мужчина – как дверь в другой мир.
Умный, красивый, добрый, милый, голос не повысит, все с улыбкой. Богатый. Не миллионер, конечно, но деньги есть, и немало. Скоро переехали к нему, он снял отдельный домик. Полгода жили вместе на Островах. Потом путешествовали. В Северной Африке были, в Штатах – Каньон, Ниагара, Импайр – все как надо. Потом по Южной Америке поездили. Перу, Эквадор, Колумбия. Уже купили билеты назад, завтра вылет, и тут вдруг он горестно и ласково сказал, показывая месседж в айфоне: «Отец захворал. Совсем старик. Боюсь, дело к концу. Ты хорошая, ты, конечно, хочешь со мной поехать, я знаю… Но ты же дико устанешь, мне тебя жалко, это же далеко – самолет, потом поезд, и потом еще полдня на джипе, отец в деревне живет… Лети домой, я буду через недельку. Ну, через полторы. Да, кстати, возьми мой портфель, что я буду его с собой таскать». Конечно, возьму! Зачем спрашивать! Он ее называл своей женой: в гостинице, в ресторане, проводникам в горах.
Как это не привезти домой портфель мужа?
Когда Сандра прилетела, она не успела дойти до паспортного контроля: ее взяли сразу перед зеленым коридором. Офицер резко протянул к ней руки, он был похож на голкипера, который лихо берет мяч, пробитый неумелым игроком.
В тюрьме ей все рассказала надзирательница: у этих ребят ремесло такое. Они милые и терпеливые. По полгода, а то и по году обхаживают девушек. А потом пускают их с грузом. Из трех, как правило, попадаются две. А одна все-таки проскакивает. Груз стоит до пяти миллионов долларов, и это чистая прибыль. Овчинка стоит выделки. Две девушки идут в расход, а третью пускают на волю – забирают у нее портфель, и беги, радуйся, что цела осталась. Вот такой стартап.
Тюрьма была на далекой окраине.
Сначала надо было купить одежду, а уже потом думать, что делать дальше.
Сандра зашла в маленькую лавочку и купила канпаньян – семиметровую полосу крашеной ткани. Разделась. Замотала конец вокруг правого плеча, потом обмотала вокруг груди, дальше вниз, до колен, потом перехват вокруг бедра и вверх к левому плечу, вокруг и снова вниз, пояс и вроде шлейфа справа. Ткань была тонкая и легкая, сквозистая – как раз для здешней жары. Продавщица, одетая в такой же канпаньян, подвинула к Сандре узкое зеркало на бамбуковых ножках. Неплохо! Ей всего-то двадцать восемь лет, и какая стройная!
Дальше надо было ехать в центр. Найти кого-то знакомого. Снять комнатку в доме с хорошими соседями, и чтобы поближе к морю. Улечься в гамак и постараться понять, что делать дальше.
В автобусе у Сандры вдруг начал болеть зуб. Ни с того ни с сего. Наверное, от нервов. Надо расслабиться.
Она сошла с автобуса на перекрестке, зашла в кафе и заказала двойной виски. Первый раз за пять с половиной лет.
Алкоголь обжег ей рот и отуманил голову. Она испугалась, что заснет или упадет с табурета. Придвинулась к стене. Оперлась спиной. В ушах как будто бы играла музыка. Вдруг ей стало смешно: «Дорогая мамочка! Послушай. А вдруг у меня все правильно? Только в другую сторону?» – чуть ли не вслух сказала Сандра. Мама говорила: пять-шесть лет помучаешься, получишь хороший диплом – и потом счастье. Потом еще пять лет помучаешься для пи-эйч-ди – и опять счастье. Потом помучаешься, пока своего шефа не подсидишь, тоже лет пять всю контору окапывать – и опять счастье… За счастье ведь надо платить, так? У мамы плата вперед. А у меня наоборот: сначала счастье, а потом я заплатила. Оплата по факту. А какая разница? Все равно надо платить. А хоть бы и тюрьмой! Потому что это было настоящее счастье. Не мамино. Что это за счастье – быть начальницей над сотней чиновников? Жить без мужа, вообще не иметь мужчины, не иметь ничего для себя?
Сандра вспомнила волшебный год, который прожила со своим, скажем уж прямо, негодяем. Да, потом оказалось, что негодяй. Увы-увы, это жизнь. А может, не увы-увы, а ура-ура? Ведь как было хорошо с ним, от самой первой секунды, когда он положил свою сильную руку на ее плечо, до самой последней секунды, когда на ее запястьях больно защелкнулись наручники.
Потому что, когда она летела сюда, расставшись с ним, как он обещал, всего на неделю – ей все еще было хорошо. Она летела, полудремала в широком кресле бизнес-класса, и вспоминала о нем, и любила его в своих мыслях – так, что у нее дрожали бедра от воспоминаний, и она даже попросила стюардессу принести плед, прикрыться от груди до колен.
Он был великолепен в любви! Нежный, страстный, чуткий, сильный и невероятно громадный, и еще у него на самом кончике было два твердых бугорка, он смеялся и говорил, что у всех мужчин его племени – так. Хотя в тюрьме подруги ей объяснили, что про племя – чушь, это они вживляют себе такие маленькие золотые шарики. Но неважно! Ее всю сводило, от пяток до затылка. И сто раз неважно, что было потом. Это была плата за счастье…
Она так его любила, что в тюрьме совсем не страдала без секса. Женщинам два раза в неделю раздавали на ночь пластмассовые фаллосы (разносили их в ведерке со спиртовым раствором) или предлагали успокоительные таблетки. Она не брала ни того, ни другого. Ей хватало воспоминаний.
Алкогольное облако улетучилось, и снова заболел зуб.
Сандра подошла к стойке, чтобы взять еще виски, но передумала.
В этом городе, большом и малоэтажном – от этого он казался еще больше, – врачебные кабинеты были на каждом шагу. Сандра увидела вывеску стоматолога. «Город большой, а круг узкий», – подумала она, потому что фамилия была знакомая. Американец, который жил рядом, когда она снимала дом вместе с компанией поэтов, мистиков и молодых бизнесменов. Он, кажется, был мистиком с медицинским дипломом. Часами сидел в позе лотоса и массировал себе пятки. Кажется, они пару раз переспали. Или нет? И вообще, он ли это? Фамилия Диксон не самая редкая. Сандра отодвинула бамбуковую занавеску и зашла вовнутрь – да, это был он. Но теперь совсем смуглый и худой, похожий на местного. Он что-то читал в планшете. Поднял голову.
В тюрьме она выучила язык. Даже два – сельский диалект, на котором говорили надзирательницы, и городской, более изысканный, язык офицеров и адвокатов.
– Hello dokter sayang! – сказала Сандра – Saya sakit gigi parak.
– Вы говорите по-английски?
– Да.
– Вот и говорите по-английски, так-то оно лучше будет, – неприветливо сказал он, натягивая перчатки. – Зуб болит, говорите? Садитесь. Откройте рот. Какой зуб?
Сделал снимок и сказал, что надо вскрывать и пломбировать канал. В три сеанса. Это будет стоить восемнадцать тысяч. Шестьсот долларов, тут же подсчитала Сандра. А можно просто выдернуть. Ничего. Верхний правый шестой, никто не увидит. А через полгода – имплант.
– Сколько стоит?
– Имплант?
– Нет. Выдернуть.
– Бесплатно. Это как скорая помощь. Скорую помощь при острой боли мы оказываем бесплатно. За счет городской программы.
– Рвите, – сказала Сандра.
– Сейчас сделаю укол… Тоже бесплатно. Но за снимок триста.
Когда он потом снял перчатки, она увидела его короткий раздвоенный, как будто разрубленный ноготь на большом пальце левой руки. Все-таки он. Приступ нежной беспомощности – вдруг захотелось прижать его руку к своему лицу, поднять на него глаза, прошептать «неужели не узнал?» – но от этого внезапного чувства стало стыдно и даже гадко.
«Гадкая, глупая, стыдная жизнь, – думала Сандра, лежа в гамаке, в дешевой комнатке с решетчатыми стенами, меняя во рту окровавленные ватные тампоны и кидая их на пол… – Пустая, бессмысленная, больная жизнь… Мама! Мамочка! Где ты?»
Она заплакала.
Через два дня она обедала в модном ресторане, и угощал ее молодой бизнесмен с Континента, ну то есть с Севера, с Материка. Они познакомились сегодня утром. Он был из крепкой старой фермерской семьи, но окончил университет. Компьютер сайенс плюс эм-би-эй. У него сейчас был отличный стартап, он не вдавался в детали, но ясно было, что это очень круто и перспективно.
Они сидели на террасе. Вокруг медленно катились волны пестрой праздной толпы.
На Сандре был новый канпаньян, белый с фиолетовыми полосами, и сандалии из кожи варана, а он был в тонком кремово-белом европейском костюме, но без сорочки – пиджак на голый торс. Золотой медальон играл на его смуглой груди. Он откинулся на спинку кресла, свободно расставив свои крепкие ноги. Она оглядела его и тут только почувствовала, что у нее пять лет и семь месяцев не было мужчины.
Но пока они просто приятно беседовали – так, ни о чем.
Вдруг словно вспышка ослепила ее глаза, и ужас перехватил ее дыхание, как будто что-то смертельное случилось на этой площади, как в старом кино – налетели вертолеты и стали поливать огнем, – она задохнулась и поняла: мама!
Мама ведь знает, когда она освободилась! Ведь это мама всё организовала! Мама опять ее настигла!
Мама шла по площади, улыбалась ей и протягивала к ней руки. Как тот офицер, который ее арестовывал в аэропорту.
Сандра вскочила с кресла и заорала так, что вилка задребезжала на тарелке, и все официанты и бармены дернулись и повернулись к ней.
– Мама! – кричала она. – Не смей! Не трогай меня! У меня своя жизнь! Своя, своя, своя! Не подходи ко мне!
А красавец в бело-кремовом костюме, зная, что Сандра уже бесповоротно принадлежит ему, ласково и увещевательно говорил:
– Ай-ай-ай, Сандра, ты не права! Нельзя так с мамой. С мамой надо вежливо! Это же твоя мама! – и почти по-отечески хмурился, и полушутя грозил ей смуглым пальцем, на котором торчал толстый перстень с рубином.
Дунай, Дунай, а ну, узнай
Атмосфера
До этого чудесного, кукольно-уютного городка было всего полчаса на электричке; поезд отходил от специальной платформы на Восточном вокзале, расписание было удобное – чуть ли не каждый час, – потому что туда ездили толпы народу, и не только туристы. Местные жители, особенно которые побогаче, тоже любили провести там субботу или воскресенье – поплутать по узким улочкам, пообедать в старом ресторане, попить домашнего вина из расписных фаянсовых стаканов, посидеть на черных дубовых скамейках с резными спинками.
Но Эстер впервые оказалась там, когда ей уже исполнилось тридцать пять.
Почему? Во-первых, она была очень занята. Гимназия, университет, работа, муж, быстрый развод, слезы, психолог; другая работа, второй муж, второй психолог – теперь уже настоящий дорогой психоаналитик, потому что Эстер после развода стала хорошо зарабатывать в своем банке, – потом второй развод; магистратура в Италии, новая должность, третий муж – вернее, кандидат в мужья, то есть бойфренд, который обманул ее как бы нехотя, отчего стало еще обиднее. Романтический любовник, чуть ли не поэт, как минимум вдохновенный декламатор стихов, – как только они стали жить вместе, превратился в тупого любителя пива и сериалов; с ним совершенно не о чем было поговорить, да он и сам не стремился: устраивался на диване с пультом – и вечер сделан. Слава богу, телевизор он смотрел в наушниках. Тишина в квартире нарушалась лишь чпоканьем открываемых пивных банок. Эстер дождалась, когда закончится контракт с жильцами, которым она сдала свою квартиру, и уехала от него, ничего не объясняя. И даже не позвонила своему психологу.
Итак, занятость, недосуг – это первая причина. Вторая причина важнее. Эстер терпеть не могла куда-то бежать вместе со всеми. Смотреть фильмы, которые все смотрят, читать книги, которые все хвалят, покупать билеты со скидкой на курорт, где все отдыхают по той же скидке. «Все уже по десять раз побывали в этом старинном маленьком городе? Значит, я погожу», – так, или примерно так, думала Эстер.
Но как-то раз в воскресенье она, вдруг оказавшись подле Восточного вокзала, вдруг вспомнила об этом городке и решила, что это неплохой случай занять свой выходной день.
Городок ей, как ни странно, понравился, хотя ехала она туда, заранее сложив губы в скептическую улыбку. Но уж очень приятно там было! Домики под черепицей, ремесленные мастерские с сувенирными лавочками, пекарни, маленькие забавные музеи: «Музей штруделя», «Музей подтяжек». Фотоателье, где дамам для съемки выдают шляпку, а господам – цилиндр. Бесконечные ресторанчики и кафе. По мощеным улочкам ездят старинные экипажи: можно прокатиться по маршруту «церковь – рынок – ратуша – старая аптека». На углу стоит полицейский в имперской форме, с саблей на боку. В толпе нет-нет да и мелькнет трубочист в черном котелке, с узкой лопатой и гирькой; разносчик с большими корзинами, полными разноцветных пакетов; дворник в белом фартуке, с медной бляхой на груди и метлой в руке – всё как в старину. Вернее, как в книжках про старину.
Городок стоял на холмах, порой довольно крутых. Некоторые переулки были в виде каменных лестниц. Эстер немножко устала, то карабкаясь вверх, то осторожно спускаясь вниз по круглым булыжникам. Она зашла в ресторан, съела гуляш из крохотного эмалированного ведерка, на десерт взяла рогалик, выпила чаю из растрескавшейся глиняной чашки, выкурила сигарету уже на улице, сидя на скамье под платаном, а потом поднялась на Замковую гору.
* * *
И вот тут, в одном из домов, которые уступами поднимались по соседнему холму, образуя как будто нарост налепившихся друг на друга каменных человеческих гнезд, Эстер увидела окно.
Занавески отдернуты. Стол. Лампа. На столе – пишущая машинка. А за столом сидит мужчина, седой и лохматый. Лет пятидесяти или даже постарше. Он курит трубку – тогда еще не боролись с курением так, как теперь, – он подносит спичку к погасшей трубке, он раскуривает ее – и Эстер кажется, что она видит огонек под сизым пеплом, – он окутывается дымом, он трет себе лоб и печатает на машинке. То медленно, едва подбирая даже не слова, а буквы, то быстро, вдохновенно, едва справляясь с потоком фраз, которые как будто вырываются у него из-под пальцев.
Несомненно, это был писатель. Ну в крайнем случае, журналист. Эстер училась в Милане и видела там памятник знаменитому журналисту Монтанелли. Он сидел с пишущей машинкой на коленях, тоже очень сосредоточенный и умный.
Но этот, наверное, был все-таки не журналист. Уж очень пышная у него была шевелюра, уж очень красивая трубка, и уж очень по-писательски он откидывал голову и прикрывал глаза. Печатал на своей старинной машинке, как пианист играет на рояле.
Эстер подумала, что это было бы смешно, глупо, наивно, нелепо и бесцельно – вдруг взять и влюбиться в него.
Но только она об этом, смеясь сама над собою, подумала – как все. Готово. Влюбилась. А тут уж смейся не смейся – не поможет.
Она стояла у высокого, ей по грудь, каменного парапета, окружавшего маленькую площадь на Замковой горе. Если нагнуть голову – там был обрывистый край крутого холма, поросший низким кустарником. Кое-где наружу выступали серо-желтые пласты известняка. В самом низу, как речка на дне ущелья, вилась узкая мощеная улица: по ней двигались макушки, шляпы и бейсболки туристов. А напротив, как будто на другом берегу, в кажущейся близи – словно бы руку протяни, и вот! – теснились старинные домики. Конечно же, там, на соседнем холме, тоже были свои улочки, тупики и дворики, но они отсюда не были видны.
Она поставила локти на парапет, подперла кулаками щеки и стала всматриваться в человека за пишущей машинкой. Эстер дала волю своим мечтам.
Ничего, что он немолод. Она тоже не юная девушка. Ей нужен именно такой мужчина. Он был прекрасен: элегантен, по лицу сразу видно – умен, и, наверное, талантлив. Но уж очень увлечен работой. Полчаса прошло, а он все стучал по клавишам – и она чуточку соскучилась, даже почувствовала что-то вроде досады. Но одернула сама себя: жена писателя – «Боже! Какая еще жена? Кажется, я совсем сошла с ума!» – ну ладно, не жена, а подруга, возлюбленная, как еще назвать? – в общем, женщина писателя должна быть терпеливой.
Вдруг она увидела, как он встал из-за стола. Комната опустела, свет погас – у Эстер тревожно забилось сердце, – но через полминуты зажглось соседнее окно, левее. Там было что-то вроде кухни. Слава богу, он никуда не ушел, не исчез, не пропал. Он просто готовил себе кофе. Ей казалось, что она чувствует кофейный запах. Как до этого чувствовала трубочный дым. Но это, конечно, ей только казалось.
* * *
По пути к вокзалу и особенно в электричке она хмыкала, хихикала и сама себя называла романтической дурой.
Но через неделю снова приехала в этот городок и, дождавшись первых сумерек, снова взобралась по крутым улочкам и каменным лестницам на Замковую гору.
Писатель был на месте. Окно было открыто, и Эстер явственно слышала стук клавишей и лязганье каретки.
Она стояла и смотрела на него, пока совсем не стемнело. Хоть она и влюбилась без памяти – но все-таки помнила про расписание поездов и в половине десятого быстро пошла вниз, к станции, догоняя последние компании туристов. Она снова смеялась над собой, но точно знала, что в следующее воскресенье вернется.
Еще через два визита Эстер высмотрела узкий проулок рядом с домом писателя. Внимательно разглядела и запомнила парапет, на который опиралась. Так. Трещина, выбоина, плеть плюща. Отлично.
* * *
В следующий раз она, петляя по улочкам и упираясь в тупики, все-таки взобралась на холм напротив Замковой горы. Вот и промежуток между домиками. Отлично. Виден тот самый кусок парапета. Трещина, выбоина, плеть плюща. Значит, она на месте. Несколько шагов назад, короткий спуск по лестнице, и вот дощатая дверь с медной ручкой.
Эстер не стала дергать цепочку звонка. Потянула дверь на себя.
В прихожей была темнота. Глаза чуть привыкли – и она увидела, что перед ней крутая лестница, а откуда-то сверху льется неяркий свет.
Взмахнув рукой, отгоняя сомнения и страхи, она взбежала вверх.
– Что вам угодно? – услышала она.
Прямо перед ней стоял рослый широкоплечий мужчина – то есть силуэт мужчины, потому что он заслонял собою лампочку. Она не видела его лица. Но точно знала, что это он.
Громко, отважно, отчаянно и весело, словно в жаркий день бросаясь в холодную реку, она сказала, почти крикнула:
– Я вас люблю!
Он коротко усмехнулся и сказал:
– Кажется, я вас тоже…
– Что? – прошептала Эстер.
– Ну, то есть вы мне тоже очень нравитесь.
– Что? – повторила она.
– Но вы же та девушка, которая уже полтора месяца каждое воскресенье смотрит на меня с площадки на Замковой горе? Так красиво опершись локтями на каменный парапет? Или я путаю? Как только вы опускали глаза, я искоса взглядывал на вас… Нет, это точно вы! Я даже собрался вас разыскать…
– Разыскать? – изумилась Эстер. – Но как?
– Собрался сегодня же вечером пойти на фирму. А тут вы и сами пришли! Как славно.
– На какую фирму? – Эстер ничего не понимала.
– На нашу фирму, – сказал он, отошел в сторону, задернул занавеску и зажег еще одну лампу. – Вы ведь тоже «атмосферная», да?
– Какая?
– «Атмосферная»! – повторил он. – Вот как я.
Он взял со стола лохматый седой парик, стал натягивать его на свою коротко стриженную голову. Ему было лет сорок самое большее.
– Нас тут несколько таких, – объяснял он. – Мы торчим в окнах и создаем атмосферу старинного городка. Еще, конечно, трубочисты и извозчики, но те хоть делом занимаются. А мы так, для картинки. Турист проходит по улице и видит через окно – вот часовщик, вот гравёр, вот счетовод с деревянными счетами и толстыми конторскими книгами. А вот просто большая добрая семья сидит за столом и ужинает. Ну или я, писатель, – седые кудри, трубка… Вам ведь понравилось? Кстати. Могу поговорить на фирме, чтобы вас взяли на работу. Это ведь красиво – писатель творит, стучит на машинке, а там стоит и на него смотрит влюбленная молодая женщина… Мизансцена, черт возьми! А? Вас оденут как надо: длинное платье, шляпка, бисерная сумочка…
– Театр, – выдохнула Эстер.
– Да, – сказал он. – «Мир – театр, а люди – актеры». Но ничего страшного! Актеры тоже люди. Актеры могут любить помимо ролей. Я знаю Гамлета, который счастливо женат на Офелии!
– А вот скажите, – вдруг спросила она. – Где вы учились?
– Актерскому мастерству? У Ласло Банфи! – гордо сказал он, но вздохнул и добавил: – Хотя, если честно, это был двухмесячный курс. А так-то я окончил Политехнический. Экономика легкой промышленности. Видите, я ничего не скрываю.
– Прекрасно! – сказала Эстер, доставая визитку. – Я служу в банке «Европа-Инвест», заведую департаментом. Приходите ко мне на собеседование.
– Нет! Я артист! – он отпихнул ее руку; визитка упала на пол.
– Что ж, – сказала Эстер. – Рада была познакомиться.
