Денис Драгунский
Богач и его актер
– Преступление! – сказал Дирк вон Зандов вслух. – Обыкновенное преступление против личности. Против чьей? Против моей. Я не обязан помирать, деградировать, впадать в маразм или в беспомощность вместе с этим старичьем. Зачем он это сделал со мной? Разве он не мог пригласить того же Энтони Куинна, как раз подходящего по возрасту? Да мало ли прекрасных стариков в Европе и Америке! А также, наверное, в России. Которые отлично бы сыграли прощание Ханса Якобсена с жизнью и друзьями и для которых этот фильм стал бы поистине «последним разом» – блестящим, триумфальным, великолепным, справедливым последним разом, который увенчал бы их актерскую карьеру.
– Зачем он меня погубил, сука? – злобно подумал Дирк фон Зандов. – А может, большие художники всегда такие… – Его мысль откачнулась в другую сторону. – Большие художники думают только об искусстве, а не о судьбе своих натурщиков. К примеру, какой-то древний собиратель слухов и басен рассказывает про великого греческого художника Апеллеса, что тот, дескать, чтобы как можно более натурально изобразить умирающего человека, прибил своего раба гвоздями к доскам. Ждал, покуда тот совсем уже почти издохнет, а когда началась агония, сел рядом со своим мольбертом, или что у них там в Древней Греции было, на чем они тогда рисовали, – сел рядом и стал зарисовывать его лицо в предсмертной муке. Ну не мерзавец? Подонок, мразь. Попадись он в руки современным правозащитникам! – ехидно думал Дирк фон Зандов. – Но мир создан не для правозащитников и вообще не для тех, кто льет слезы по страданиям малых, жалких и бесправных. Мы все равно помним Апеллеса, а эту историю забыли. И потуги того древнегреческого жреца справедливости, который предал эту историю гласности, ни к чему не привели. Есть художник, во славе своей, и есть модель – пусть она сдохнет. Ну или черт с ней, пусть живет, если повезет, но только чтоб не путалась под ногами.
– Значит, виноват не Россиньоли, виноват не сценарист, виноват даже не Якобсен, хотя не исключено, что именно он хотел придать фильму такое траурное и безнадежное завершение, но это неважно! Виновато искусство как таковое, как в гибели Германии в сорок пятом году виноват не Гитлер со своими нацистами и не Черчилль со своим другом Сталиным, а виновата история, потому что в истории всегда есть победитель, всегда есть побежденный, как в армии есть генерал и есть солдат. И генерала, который попадает в плен, даже если за ним числится пальба из всех стволов по мирному городу, все равно в плену будут держать в отдельной комнате, кормить теплой пищей, водить в баню. Еще и денщика назначат.
– Кто же тут я? – воскликнул Дирк фон Зандов. – Я же не просто натурщик, я же играл. Можно сколько угодно фантазировать, что кто-то мог бы сыграть не хуже меня. Если бы да кабы, но сыграл-то все-таки я, и мне американские академики вручили золотую статуэтку. Выходит, я тоже что-то стою.
– А что, если все дело действительно в названии? – беспомощно подумал Дирк фон Зандов, вскочил с постели и, не в силах больше оставаться один, побежал в ванную, умылся холодной водой, быстро оделся и выбежал наружу. Быстрыми шагами вошел в холл, огляделся. Было всего без пятнадцати четыре.
Девушка все так же сидела за стойкой, читая английскую книгу.
Дирк подошел к ней и поинтересовался названием. В тот раз, часа два назад, он так и не спросил, что за книгу она читает.
– Вы будете смеяться. «Мидлмарч». Джордж Элиот.
– Ого, – сказал Дирк.
– А вы знаете? – обрадовалась она.
– Я довольно начитанный старик. Ну или не совсем старик, как вам кажется?
– Джентльмен. – Она, пожалуй, первый раз улыбнулась.
У него прямо сердце растаяло.
– А скажите, зачем вам такая старина, такой нафталин?
– Ну, во-первых, это прекрасный роман. Англичане его ценят. Для них это почти как для русских «Анна Каренина». Читали?
– Конечно, – сказал Дирк. – Не только читал, но даже и играл. Как вы думаете, кого?
– Каренина? – спросила она. – Алексея Каренина? Мужа Анны?
Дирк расхохотался:
– Представьте себе, Вронского! Но это было, если не соврать, полвека назад.
Она не подхватила эту тему. Наверное, обидчиво подумал Дирк, приняла его за актера-любителя, за какого-нибудь предпринимателя или менеджера, который рассказывает, как в молодости в гимназии или университете они поставили спектакль по знаменитому русскому роману.
– А во-вторых, – продолжила она, – здесь хороший язык, настоящий «бритиш», неразменное золото английского языка.
– Как вы красиво говорите, – всплеснул руками Дирк. – И что вы с этим золотом намереваетесь делать?
– Пока не знаю, – вздохнула девушка. – Допустим, я окажусь в Англии или в Соединенных Штатах. Люди оценят, даже американцы. Это все равно очень хороший язык. Лучше говорить немножечко старомодно, но безупречно правильно, чем ляпать ошибки на современном жаргоне.
– Какая вы умная! – воскликнул Дирк. – Просто сплошное удовольствие слушать. Да, простите, ради бога, а как вас зовут? Про меня-то вы все знаете, я – Дирк фон Зандов…
– И в-третьих, – сказала она, – я когда-то была студенткой филологического факультета, все это я когда-то проходила, слушала лекции, занималась в семинарах у серьезных профессоров.
– Вы окончили университет? – спросил Дирк. – Вот это да, дорогая… так как же вас зовут?
– Здесь написано, – неожиданно неприязненно сказала она и чуть-чуть пошевелила плечом, чтобы он увидел бейджик с именем «Лена».
– Лена! Какое прекрасное имя. Помните Лену Ню-ман? Знаменитый фильм «Я любопытна».
– Нет, – ответила она, – извините, не помню. А университет я не окончила. Мой папа был бизнесмен в русском городе Ярославле. Потом папу стали прессовать.
– Простите? – не понял он.
– Долгая история. – Лена нахмурилась. – А в конце концов убили. И маму тоже. Их двоих убили, взорвали в машине. Отняли квартиру и загородный дом. Я переехала к тете, а у нее совсем не было денег. Я не была балованной девочкой; когда я маленькая была, мы бедно жили, и я помню, как мама с папой карабкались. А потом лет пять мы жили хорошо. Большая квартира, две машины, денег сколько хочешь. Ну сколько можно захотеть в Ярославле? Не так уж много, но для меня это было «сколько хочешь». Старшие классы и университет. Я была просто маленькая королева. Одета лучше всех. Угощала друзей, водила в кафе. А потом раз, и все. Маму с папой по кусочкам собрали, в два гроба положили. Прихожу домой, двери заперты, чужой дядя говорит: «Иди, девочка, быстрее вон отсюда, ну бегом давай, и скажи спасибо, что не изнасилуем, мы сегодня устали…» Я к тете, у тети денег нет. Работать надо, но я уже привыкла, уже знала, как люди хорошо живут, поэтому удрала сюда.
– Но позвольте, – удивился Дирк, – удрать сюда не так-то просто. Многие люди со всего мира пытаются получить здесь беженство, вид на жительство, но у них как-то не особенно получается.
– А мне было несложно. – Она посмотрела ему прямо в глаза. – Я хитрая. У меня папа с мамой состояли в партии «Союз правых сил».
– Боже, – сказал Дирк, – я, конечно, вам очень сочувствую в связи с гибелью ваших родителей, но что, они были нацисты?
Лена грустно улыбнулась:
– Вы знаете, здесь все так считают, но они были не нацисты, а наоборот. Это была партия тех людей, которые делали русские реформы. Гайдар, Ельцин, Чубайс… Может, слышали?
– Нет. Но почему правые? Ведь правые – это «Зиг хайль» или какие-то очень неприятные люди, если и не нацисты.
– В России все наоборот, – объяснила Лена. – Наши «правые силы» – это все равно что ваши… даже не знаю кто. В общем, которые за демократию и рыночную экономику. Равенство перед законом и все такое.
– С ума сойти, – сказал Дирк. – Ну и что?
– А то, что мой папа был в правлении местной партийной организации. Вот этой самой партии «Союз правых сил», которые за реформу, за демократию и рынок. И мама тоже. Мама была вовсе зампредседателя местной организации.
– Ага, – кивнул Дирк, – кажется, я догадался.
– Вы правильно догадались, – сказала Лена. – Но я не постесняюсь сказать вслух. Да, я попросила политического убежища, я стою на очереди как политический беженец, ведь никто не знает, за что убили папу и маму. То ли за бизнес. А то ли за политику. Или за то и другое вместе. В России всё вот так. – Она сцепила обе руки в крепкий замок, так что пальцы побелели, помотала в воздухе и сделала вид, что не может их расцепить.
Глава 4. Начало пятого. Лена
– У нас, по-моему, то же самое, – сказал он. – Разве что не так ярко. И слава богу, без крови. Еще раз примите мои самые искренние соболезнования.
– Спасибо, – кивнула она.
– Все переплетено и запутано. Возьмем, к примеру, меня. Вот вы, например, знаете, кто я такой? – Он чуть-чуть придвинулся к ней и прищурил левый глаз. – Ну вот как вы думаете, кто такой этот немолодой мужчина? Точнее, пожилой мужчина? Ну хорошо, давайте скажем откровенно – кто такой этот старичок?
Она покосилась в свою тетрадку.
– Господин Дирк фон Зандов.
– Ну да, да, да, – засмеялся Дирк. – Получается, мадемуазель, или мисс, или фрекен Лена, как вам больше нравится, но для меня уже не только Лена, что я про вас знаю гораздо больше, чем вы про меня. Вы из России. Стараетесь получить политическое убежище. Пока у вас временный вид, паспорта еще нет. Учились, недоучились, жили сначала в бедности, потом в богатстве. После ужасной трагедии приехали сюда. Целый роман можно написать. Или даже сценарий для фильма, в этом я кое-что понимаю. А кто такой я? Неужели вам не интересно?
Конечно, ей не было интересно.
Было видно по ее лицу, что в голове у нее мечутся две мысли. Правильнее всего было бы спокойно и корректно сказать: «Извините, но я на работе. Я не имею права интересоваться личной жизнью наших постояльцев». Однако у них ведь «гуманный менеджмент», и специальностью данного отеля и всей сети отелей, к которой теперь принадлежала эта гостиница, было особенное, внимательное, человечное отношение к клиентам. Служащих так инструктировали – не бойтесь вступать в разговор, не бойтесь даже задать вопрос, когда видите, что клиент хочет, чтобы его о чем-либо порасспросили. Особенно если клиент – человек одинокий и старый. Таковы наши принципы! Такова наша миссия! (Дирк вычитал это в рекламном проспекте «Гранд-отеля», когда заказывал номер.) Вероятно, именно поэтому она и выложила ему разные подробности о своей жизни. Но в глубине-то души, конечно, он был ей ни капельки не интересен. Престарелый болтун, которому делать нечего. Успел наболтать что-то на грани пристойности про ее ягодицы, а сейчас ишь как на грудь пялится. Увы, милый дедушка, вы мне абсолютно не интересны. Но, чуть подумав, она сказала:
– Конечно, господин фон Зандов, мне очень интересно. Вероятно, вы прожили большую, сложную и богатую событиями жизнь.
– Вы говорите как по писаному, – прервал ее Дирк, чуть-чуть обидевшись.
Да, она говорила как по писаному – по инструкции, рекомендующей манеру разговора с пожилыми одинокими клиентами, которые нуждаются в дружеском участии.
– Ну что вы, господин фон Зандов! – Она даже руками всплеснула. – Зачем же вы так? Я очень хотела бы узнать о вас побольше! Я вижу, что вы интересный человек.
Она улыбнулась насколько могла естественно и искренне.
– Простите, если оскорбил вас недоверием, – хмыкнул Дирк. – Сейчас, одну минуточку.
Он огляделся, почему-то ему казалось, что буклет о фильме «В последний раз» должен лежать где-то поблизости, на большом журнальном столе. Да, кажется, вот он.
– Минуточку, – повторил Дирк.
Подошел к этому столу. Там было несколько буклетов. Один о визите королевской четы, другой – об истории отеля. Третий о французском архитекторе. Четвертый о ловле лосося в окрестных озерах. Буклета про фильм не было.
– Черт! Сейчас, уважаемая Лена, сейчас, буквально одну минуточку. Вы можете минутку подождать?
– Да, – ответила она. – Большая группа гостей начнет прибывать в пять часов. А сейчас, – и она улыбнулась еще искреннее и лучезарнее, – сейчас мне почти нечего делать. Я жду вас.
Дирк быстрым шагом поднялся на второй этаж, дошел по коридору до своего номера, нажал дверную ручку. Дверь не открывалась, он охлопал карманы, ключа не было. Вот черт! Наверное, он его забыл на столике или где-нибудь уронил и потерял. Да какая разница, собственно? Он пошел обратно.
– Мадемуазель, – заговорил он, – ради бога извините, старость – не радость. Склероз, маразм и все такое. Ключ. Я захлопнул дверь. Кажется, я забыл ключ внутри номера.
– Минутку, – сказала Лена.
Взяла из выдвижного ящика большой универсальный ключ на широком красном ремешке и пошла по направлению к номеру. Он поспешил за ней. Щелк – и дверь открылась. Ключ лежал на гостином столике.
– Вот! – обрадовался Дирк. – Я уж боялся, что обронил где-то. А просто забыл.
Лена повернулась уходить.
– Постойте, – чуть ли не закричал Дирк. – Зайдите ко мне на минуточку. Не бойтесь. Я, во-первых, хорошо воспитан, а во-вторых, довольно стар. А хотите, оставьте дверь открытой.
– Бог с вами, – проговорила Лена, войдя в комнату и захлопнув за собой дверь. – Я вообще ничего не боюсь. Не боюсь ничего, никого и никогда. Кроме того, у меня зеленый пояс по боевому карате. Еще в России получила, а здесь подтвердила. Регулярно хожу на тренировки. Что вы хотели мне рассказать?
– Сначала садитесь. Вот на диван, пожалуйста.
Раздался мягкий стук в окно. Дирк обернулся. Птица села на подоконник, небольшая, меньше голубя, с желтым клювом и светлыми пятнышками.
– Смотрите, дрозд! – сказал он.
– Где?
– Да вот, вот…
– Это скворец, – сказала Лена.
– Точно?
– Клянусь! – засмеялась она. – Сто процентов! Не сойти мне с этого места.
Скворец вспорхнул и улетел.
– К сожалению, мне нечем вас угостить… – извинился Дирк.
– Что вы! – перебила его Лена. – О чем вы говорите!
– И, к сожалению, у вас в номерах нет электрочайников.
– Чего нет, того нет, – согласилась Лена, усаживаясь на диван.
– Вот, глядите! – Дирк, внутренне торжествуя, протянул ей буклет со своим портретом на обложке. Правда, на портрете он был изображен в роли, то есть в гриме. Практически сорокалетний мужчина, загримированный под семидесятисемилетнего старика. Причем под другого старика. Одним словом, постаревший Дирк фон Зандов, тот, что сейчас стоял перед ней, покачиваясь с каблука на носок, и старик, которого он играл в фильме, – это были два совершенно разных старика.
– Да, – сказала Лена, – да. Я слышала краем уха, что здесь снимался какой-то старый знаменитый фильм.
– И вы даже не поинтересовались? – удивился Дирк. – Да, и еще… Неужели вас не обязывают читать все информационные буклеты?
– Нет, – сказала она. – Мы ведь не экскурсоводы. А кроме того, если совсем честно, я не люблю кино.
– Ай-ай-ай, – покачал головой Дирк. – А я почему-то думал, что молодежь без ума от кино.
– Я ни от чего не без ума, – сказала Лена. – Я больше люблю книги. Живопись, впрочем, тоже. Музыку. А вот кино как-то не особенно. Как-то не сложилось.
– В этом фильме главную роль играл я, – закричал он. – Это я на этой обложке, видите. Откройте, полистайте. Видите, моя фамилия? В главной роли, в роли миллиардера Якобсена, – Дирк фон Зандов. Этот фильм получил массу призов. Я шел по красной дорожке в Каннах. Я выходил на сцену получать золотую статуэтку «Оскара». Это я, я, понимаете. Я!
Лена несколько раз перевела глаза с живого Дирка на его портрет на обложке и обратно, как будто бы сравнивала, сличала. Брови, глаза, губы, крылья носа.
– Как интересно, – негромко сказала она. – Я вам верю. Это правда очень любопытно.
– Вы меня слышите? Сколько призов… Это был замечательный фильм. Это был великолепный фильм, гениальный фильм. В нем снимались не только звезды кино, но и звезды жизни. Они играли сами себя! Великие музыканты, миллионеры, художники. Кажется, даже один фельдмаршал. Или адмирал, но это почти одно и то же. Был потрясающий успех.
– Как интересно, – повторила она. – Но, наверное, у нас он не шел.
– Что вы! – воскликнул Дирк. – Я не знаю, как насчет широкого проката, но фильм получил специальный большой приз Московского международного фестиваля. Я был в Москве. Это было в 1983 году. Господин Брежнев уже умер.
– Меня тогда еще на свете не было, – сказала Лена. – Если бы я могла ходить в кино на взрослые фильмы в 1983 году, то мне, сами считайте, сколько было бы сейчас.
– Да, да, вы правы. А сколько вам лет? Ах, извините, молодым дамам нельзя задавать такие вопросы.
– Молодым как раз можно, – улыбнулась Лена. – Я вот именно что тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.
– Как странно, – проговорил Дирк, садясь в кресло напротив нее. – Позволю себе быть совсем откровенным. Я думал, что это признание произведет на вас впечатление. Что вы не просто громко скажете «ах, ах», но это «ах» будет идти из глубины вашего сердца. Действительно, встретить старого, не очень хорошо одетого человека…
– Да вы прекрасно одеты, – подала голос Лена.
– Не перебивайте, пожалуйста, – сказал Дирк. – Увидеть потертого старика и узнать, что это он исполнял главную роль в одном из самых знаменитых фильмов последней четверти двадцатого века. Увидеть настоящую кинозвезду. Звезду Голливуда! – засмеялся он и поднял палец.
– При чем тут Голливуд? – спросила она. – Это же, кажется, здесь снимали?
– Господин Якобсен очень хитрый человек. Выдающийся бизнесмен. Он мечтал, чтобы его фильм получил «Оскара». Но на «Оскар» номинируются только американские фильмы, за маленьким исключением. «Лучший иностранный фильм года». Но, сами понимаете, там огромная толчея, и в этом призе нет ничего особенного. Его, как правило, дают по политическим соображениям. Снимет какой-нибудь, извините за выражение, азиат какую-нибудь прогрессивную чепуховину. И пожалуйста, кушайте на здоровье, лучший иностранный фильм года о несчастных работницах ткацкой фабрики в Бангладеш. Поэтому господин Якобсен устроил так, что этот фильм снимался на «Парамаунте». Вернее сказать, снимался под вывеской «Парама-унта». Потому что все с первого до последнего кадра было снято здесь. Здесь! – Он постучал ногой по полу. – Господин Якобсен рассказал мне, что так сильно хотел снять этот фильм и пропихнуть его на «Оскар», что был готов купить или даже построить киностудию в Голливуде. Видя его такое упрямство, один из боссов «Парамаунта» согласился наклеить на этот фильм, грубо говоря, свой лейбл. Ну и правильно провести все по документам. Сделать как надо, чтобы фильм был не придерешься американским. В результате это чуть было не стоило нам больших проблем на Берлинском фестивале и на Венецианском тоже. «Голливуд, – кричали они, – зачем нам Голливуд! Американцы затирают, даешь старушку Европу!» Но господин Якобсен через своих агентов и журналистов сумел объяснить народу, что это на самом-то деле глубоко европейский фильм, снятый на европейские деньги, и режиссер тоже европейский. Да еще какой! Сам Анджело Россиньоли! Вы хоть видели «Фонтаны Треви»? «Страну детей»? – Лена помотала головой. – А «Репортаж»? И даже «Аллею»? О господи, твоя воля… Россиньоли сейчас в гробу вертится, наверное. Ну ладно. Не сердитесь. О чем мы с вами?
– О том, что фильм то ли американский, то ли нет, – сказала Лена.
«Внимательная!» – подумал Дирк.
– Именно! – сказал он. – В общем, Якобсен объяснил, что фильм со всех сторон европейский, а американский он так, из финансово-технических соображений. Якобсен страшный человек. В самом лучшем смысле страшный! – Дирк засмеялся. – Есть такая старинная пословица – цыган обманет румына, еврей обманет цыгана, а где грек прошел, еврею делать нечего. Так вот, доложу я вам, дорогая Лена, когда идет господин Якобсен – греки разбегаются. Просто выжженная земля. Обштопает всех.
– Все это очень интересно, – сказала Лена тоном не то чтобы заученным, но скорее вежливым, чем по-настоящему заинтересованным.
– И вот вам моя жизнь, – продолжал Дирк. – Сначала неплохой театральный актер, потом такой блестящий, потрясающий кинодебют, следом несколько более или менее хороших ролей в кино и театре, а затем пенсия и маленькая социальная квартирка в приличном, но очень скромном районе. Я ведь немец, и мне стыдно возвращаться домой. Особенно в родной город, во Фрайбург. Правда, позже я немного играл в Берлине, ну, неважно. В Германии люди долго живут. Не знаю, почему так получилось, но немцы страшно живучие твари. Смотришь, бывало, кинохронику, ну или телевизор, обязательно ресторанчик, пивная и обязательно сидит этакая живая мумия лет девяноста восьми в компании эдаких молоденьких зомби, лет по восемьдесят девять, и все пьют пиво и дымят сигаретками. Вы знаете, ужасный народ эти немцы!
– Знаем, знаем, – сказала Лена. – У меня один прадедушка под Москвой погиб, а другой в Маутхаузене.
– Хотите, чтобы я перед вами персонально покаялся? – осведомился Дирк. – Извольте. На колени встать или как?
– Что вы такое говорите! – Лена развела руками. – Все давно прошло, все давно забыто, все давно искуплено. Тем более вам-то сколько в войну было?
– Шесть, – сказал Дирк. – В середине. А в конце, соответственно, девять. А начала я не помню.
– А я вообще про войну только по рассказам, – сказала Лена. – И по книжкам.
– Хорошо, – вздохнул Дирк. – Ценю ваше великодушие. Великодушие победителей, ха-ха. Так вот, дорогая Лена, эти проклятые, живучие немцы, я имею в виду конкретных актеров и режиссеров нашего штадттеатра, да и не только его, многие, Лена, многие мои коллеги прекрасно меня помнят. Когда во Фрайбург приехал Россиньоли смотреть меня на сцене, а потом увозить меня с собой, это был шум-тарарам и всеобщее потрясение. Скандал! Все всплескивали руками и мне ужасно завидовали. Говорили прямо и откровенно: «Как я тебе завидую, Дирк! За что тебе такое счастье привалило?» А я нет бы сказать: «Фортуна, везение, сам не знаю за что, постараюсь быть достойным своей удачи», а я вместо этого отвечал, задравши нос: «А потому что играл хорошо, роли учил, репетировать не ленился». Обижал то есть своих коллег. Вы, мол, бездарные лентяи. Вот вас и не взял Анджело Россиньоли на главную роль. Глупости говорил. И они все живы, Лена.
– Ну и что? – сказала она. – Да они все забыли всё давным-давно! Сколько же лет прошло.
– Да мне самому перед собой стыдно, – признался Дирк. – Они, допустим, забыли, да я помню. Представьте себе. Вот вернулся бы я, и меня все стали бы спрашивать: «Ну как, как успехи, какие роли?» А сказать-то и нечего. Поэтому с помощью господина Якоб-сена я остался жить здесь. Прямо как вы. Сначала по рабочей визе, затем по виду на жительство, а потом, так сказать, за особые заслуги перед нацией получил паспорт. Ну а раз паспорт, то и все остальное – пенсию, социальную квартирку…
Его голос становился все тише и тише.
Казалось, он сейчас задремлет.
Вдруг он встряхнул головой, выпрямился в кресле и неожиданно для самого себя стал говорить уже какие-то полные глупости.
– Лена, – горячо бормотал он, – я странные вещи говорю, но вы ведь русская, да? А русские, у них такая душа, особенно широкая, глубокая, добрая, не знаю какая, ни у кого нет такой души, спасительная душа, милосердная. Лена, спасите меня, помогите мне. Вы меня слышите? Вы слышите меня или нет, я вас спрашиваю? Спасите меня от моих неуютных мыслей, от воспоминаний о неудачной жизни, от моей глупости, от страха смерти, от одиночества, от того, что я сам не понимаю, что происходит с людьми и, главное, со мной. Вы очень умная, вы очень сильная, и, кроме того, вы русская, у вас должна быть какая-то особенная душа. Спасите меня, вам зачтется на небесах. Вы верите в Бога?
– Верю, – ответила она. – Но только немножко. Я вам очень сочувствую, господин фон Зандов. Я понимаю, вернее, я стараюсь понять ваши проблемы. И могу сказать только одно – не отчаивайтесь. Не отчаивайтесь! – повторила она и улыбнулась.
Встала с дивана и пошла к двери.
– И это все? – спросил он, не поднимаясь с кресла.
Лена замолчала и, очевидно, собрала в кучу все инструкции и тренинги, которые проходила перед тем, как поступить сюда на работу, собрала в своей памяти все, чему ее учили в смысле гуманного и сочувственного отношения к клиентам, и сказала улыбчиво, но твердо:
– Но вы же сами прекрасно понимаете, господин фон Зандов, что я никак не могу лично вам помочь. Особенно в том смысле, о котором вы говорите…
– А в каком смысле я говорю? – Он пытался быть ироничным.
Лена помолчала и очень выразительно добавила:
– Даже если бы между нами не было столь большой разницы в возрасте. Даже если бы мне было, ну, например, тридцать пять, а вам сорок три. Никак! Всего вам доброго.
– А если бы мы были совсем ровесники? И нам было бы всего по двадцать лет? Даже меньше, чем вам сейчас?
Она молча повернулась и вышла, аккуратно прищелкнув дверь.
– Конечно, никак, – громко сказал Дирк, сидя в кресле. – Эх, – продолжал он уже шепотом. – Надо бы догнать девушку и извиниться. Но зачем? Она на работе, а работа – это труд. От слова «трудно». Да я ее ничем и не обидел. Никаких скользких намеков, рискованных предложений, я не подходил к ней ближе чем на два метра, это тоже надо учесть! – Он засмеялся. – Конечно, никак, – повторил он. – Я бедный старик, она бедная девушка, зачем мы друг другу? Вот если бы было ей лет семьдесят и такое же одиночество, как у меня, тогда, наверное, другое дело. Мы смогли бы нежно подпереть друг друга. Или был бы я не бедный старик, а кто-то вроде Якобсена. Даже в одну десятую, да что там в десятую, в одну сотую Якобсена! Сильно опасаюсь, что она по-другому бы заговорила. А и в самом деле: к юной гостиничной администраторше, к иммигрантке, которая стоит в очереди на политическое убежище, вдруг эдак подкатывается престарелый миллионер и говорит: «Ах, деточка, я так одинок, спасите меня от страха смерти». Ха-ха, она бы тут же побежала его спасать, забежав на полминуты в душ, разумеется. Фу, какой же я все-таки пошляк! – засмеялся Дирк фон Зандов. – Настоящий, можно сказать, мерзавец и циник. Нет, нет, – продолжил он. – Не мерзавец я и не циник, ни капельки. Вот если бы я на самом деле был мерзавцем и циником, я бы притворился перед этой девочкой, выставился бы перед ней либо безумно популярной знаменитостью, либо путешествующим немецким богачом. Вид у меня, правда, не очень богаческий, но я же умею играть. Я бы что-нибудь придумал и изобразил и посмотрел бы, как она радостно запрыгает после такого предложения. Не все потеряно, – сам с собою шутил Дирк, – у нее окончится смена, скажем, в шесть вечера, на ее место заступит другая такая же, и вот перед ней-то я и распущу павлиний хвост, обману бедную девочку. Да нет, – осек он сам себя, – во-первых, ничего не выйдет, а во-вторых, – польстил он сам себе, – ты слишком хорош, бедняга Дирк фон Зандов, ты слишком благороден, искренен и добр, и ты не станешь обманом соблазнять бедную гостиничную служанку. Вот именно поэтому, – самовлюбленно подумал Дирк, – вот именно по этой причине со мной все и случилось. Слишком я был добр и благороден. Не сумел как следует использовать все жизненные шансы. Да, в смешное лото играю я сам с собою. Смешное лего складываю. А вот если бы мне на самом деле было сорок два, сорок три, сорок пять, то тут уж точно ничего не вышло бы, потому что в этом возрасте у меня как раз все было успешно и весело, и я бы, конечно, и не посмотрел в сторону девочки на рецепции. Ну разве что она была бы каких-то совершенно невероятных форм и статей, какой-то особо упоительной красоты. Так что нет во мне никакого благородства и никакой доброты, – завершил он эту речь, обращенную к самому себе.
Встал с кресла, посмотрел на часы. Было всего половина пятого. Как странно. Казалось, он так долго с ней разговаривал, а прошло всего около пятнадцати минут. Что ж поделаешь, время бежит переменчивым аллюром, но, к сожалению, чаще всего оно течет быстрее, чем нам хотелось бы. Надо пойти пройтись. На этот раз он не забыл положить ключ в карман пиджака и вышел. Проходя мимо рецепции, он наткнулся на взгляд Лены. Остановился, поклонился ей и все-таки спросил:
– Надеюсь, вы на меня не сердитесь?
– Что вы, что вы. – И она снова опустила глаза в книгу.
Он прошелся по коридору, ведущему в большой зал с книгами. В тот зал, на который часа полтора назад глядел с балюстрады второго этажа. Из смежной с залом бильярдной доносилось цоканье шаров: там играли давешние мальчик и девочка. Собственно, они не играли настоящую партию в бильярд, просто катали шары по зеленому суконному полю. Причем даже не киями – наверно, еще не умели, – катали вручную. Девочка ставила шарик около лузы, а мальчик, сгребя к себе пять или шесть шаров, пытался попасть в него и пропихнуть в узкий вход, засаленный годами игр. Но попасть по шарику ему было трудно. Шары беспорядочно катались по столу, они сталкивались с чудесным костяным цоканьем, девочка смеялась, тоже брала шары и запускала их во всех направлениях. Дети были абсолютно счастливы. «Интересно, – подумал Дирк, – они с родителями приехали? Или это дети какого-то менеджера или повара?» Он попытался угадать это по их одежде, но понял, что у него ничего не получится. Вот в его время по одежде было видно, к какому классу принадлежит ребенок. А сейчас у всех одинаково – кроссовки, шортики и футболка. Наверное, это правильно.
Дирк прошел в библиотеку, уселся на тяжелый диван – там по всему периметру были расставлены низкие столы из темного дерева, ближе к полкам, и к ним придвинуты по два тяжеленных кожаных кресла. Этот запах – запах дорогой мебельной кожи, книжных переплетов и старого дерева – Дирк помнил еще по съемкам фильма. Он повернул голову, пригнулся и уткнулся носом в кожаный подголовный валик. Да, запах был почти такой же, как тогда. Наверное, старая кожа никогда не выветривается. Он посмотрел на книжные полки. Выдернул одну из книг. Это было занудное описание путешествия по Африке с гравюрами, изображающими чернокожих губастых людей и какую-то растительность с латинскими наименованиями. Хотел было поставить на место, но небрежно пролистал и вдруг увидел фотографию.
Фотография была довольно старая, довоенная.
Берег моря, пляжный павильон вдали, а на первом плане мальчик и девочка. До полного невероятия похожие на тех ребятишек, которые сейчас продолжали играть в бильярд за стеклянными дверьми.
Правда, судя по форме павильона, шляпке на голове девочки и матроске, в которую был одет мальчик, снято было году в 1920-м, а то и раньше. «Но раньше вряд ли, – подумал Дирк. – Раньше была Первая мировая война». Но тут же вспомнил, что эта страна в ней не принимала участия. Пока Европа воевала, здесь вовсю наслаждались нейтралитетом и могли себе позволить беззаботно возить детей к морю и наряжать их в матроски и шляпки с ленточками.
