Денис Драгунский
Богач и его актер
– Готов. – И Якобсен вроде бы шутя добавил: – Я уже вложил в подготовку фильма несколько миллионов, да и вам заплатил существенный аванс, не бросать же на полдороге.
Россиньоли понимающе улыбнулся и кивнул. Хотя видно было, что эти слова не доставили ему большого удовольствия, тем более что аванс был меньше, чем он предполагал. «Но с другой стороны, – точно так же подумал Россиньоли, – не бросать же на полдороге: аванс-то получен и затея интересная».
– Кто же будет меня играть? – спросил Якобсен.
– Некий Дирк фон Зандов.
– Первый раз слышу.
– Две недели назад, когда мне назвали имя этого актера, я сказал то же самое, – покивал режиссер. – Меня уговорили съездить во Фрайбург, где он играет в местном театре. Я не пожалел.
– Кого же он там играл?
– Ашенбаха, – сказал режиссер. – Они там сделали инсценировку «Смерти в Венеции» Томаса Манна. – И осторожно спросил: – Слышали?
– Прекрасно помню, – брезгливо поморщился Якобсен. – Читал. Омерзительный рассказ. Всегда уважал Томаса Манна как мыслителя и гуманиста. Не думал, что он способен написать такое. Пожилой педераст влюбляется в польского мальчика. Какая гадость!
– Тем не менее, – пожал плечами Россиньоли.
– Сам-то он не педераст? – забеспокоился Якоб-сен.
– Никоим образом. Нормальный мужчина средних лет.
– Женат, дети? – продолжал интересоваться Якобсен.
– Нет.
– Ну вот видите!
– Есть постоянная любовница. Точнее говоря, так: у него всегда есть любовница. Я о нем много расспрашивал. Иногда даже две или три женщины одновременно. Нормальный, активный мужчина.
– Точно педераст, – задумчиво проговорил Якоб-сен. – Я читал психологическую литературу. Так вышло, что мне пришлось это читать… Мужчина, который не может создать семью, установить прочные связи с женщиной, – это скрытый, бессознательный педераст, даже если он никогда не… – И тут он выразился очень грубо и по-народному. – Простите, маэстро!
– Ну а если даже так, то какая нам разница?
– Ну что ж, – вздохнул Якобсен. – На меня-то хоть похож?
– Отчасти, – сказал Россиньоли. – Но он ведь не должен быть вашей точной восковой копией. В фильме должна быть небольшая загадка, должен быть простор для воображения. Если бы этой задачи не было, если бы задача была просто сделать какое-то, как нынче говорят, реальное шоу, я бы на коленях просил вас сыграть самого себя.
– Я бы все равно не согласился.
– Вы меня не знаете! – расхохотался Россиньоли. – И не таких уговаривал! Ах, надеюсь, что вы на меня не обиделись.
– Ничуть, – сказал Якобсен. – Я люблю общаться с людьми искусства и знаю, что чем гениальнее человек, тем он слабее по части этикета. А вы на меня не обиделись?
Вместо ответа Россиньоли захохотал еще громче и сообщил, что актер приедет в любой удобный день.
Разговор шел в поместье Якобсена.
Дирк фон Зандов работать над ролью приехал именно сюда.
* * *
Желание стать военным оказалось не последним в цепи эксцентричных стремлений юного Ханса Якобсена. До того как он окончательно поставил крест на своих подростковых мечтаниях и стал делать солдатские ранцы, у него была еще одна фантазия.
– Пожалуй, вы правы, – сказал он как-то за обедом родителям уже после того, как вылечил ногу и остался слегка прихрамывающим юношей пятнадцати лет. – И дядя тоже прав. Тем более что такой случай. – Он пошевелил ногой. – Я бы хотел стать священником, вот что. Посвятить себя церкви.
Родители переглянулись, но промолчали.
Это немножко обидело Ханса. Он сразу понял, что родители опять против. По их выражению лиц понял, по вот этой необычной атмосфере молчания, которая вдруг возникла за столом. Отец как ни в чем не бывало попросил маму подложить ему картофельного салата, а мама спросила отца, не хочет ли он немножко сметаны. Больше к этому вопросу они не возвращались. Но однажды, во время прогулки, когда отец ушел к берегу озера и стал там возиться с удочками, которые он поставил с вечера, мама села на скамейку, пригласила Ханса сесть рядом и сказала ему:
– Да, служение Богу – это великое призвание, я была бы очень рада, если бы ты стал священником. Скажи мне, пожалуйста, сынок, вот что. Кем бы ни хотел стать человек, он всегда планирует свое будущее. Представляет себя через пять, десять, двадцать лет. Если человек хочет стать художником, он представляет себя на выставке своих работ или за мольбертом, когда ему позирует какая-нибудь красавица… А как ты видишь себя священником? Вот так, с картинкой. Чтоб и я могла представить.
– Очень просто. Вообрази: церковь, много народу, горят свечки, я выхожу и читаю проповедь. Потом ко мне приходят люди, рассказывают о своих делах, каются в грехах, я отпускаю им грехи, даю разные жизненные советы.
– И вот так всю жизнь? – спросила мама. – В какой-нибудь маленькой сельской церквушке?
– Ну отчего же всю жизнь в сельской, – ответил Ханс. – Сначала, после духовной семинарии, в сельской, наверное, или вообще на каком-нибудь рыбацком судне. Говорят, на больших рыболовных судах есть священники. Я точно не знаю, надо узнать. Ну, допустим, сначала с рыбаками, затем с крестьянами, но я буду хорошим священником. О моих проповедях люди будут рассказывать друг другу. А потом меня могут перевести настоятелем храма в какой-нибудь небольшой городок, потом в город и побольше. А годам к тридцати пяти, быть может, я стану настоятелем одной из столичных церквей.
– А дальше? – спросила мама.
– А дальше – чем черт не шутит!
– Ничего себе выражение! – перебила его мама. – Мечтаешь быть священником, а карьеру хочешь строить при помощи черта! Не годится!
– Ну что ты, мама, это просто так говорят, для смеха, просто такое выражение!
– Тебе придется поработать над собой, очистить свой язык от таких выражений. Священник не должен на каждом шагу поминать черта, как ты это любишь. Но ничего, надеюсь, ты с этим справишься. А дальше? Надо говорить не «чем черт не шутит», а «с божьей помощью». Так что там дальше с божьей помощью?
– А дальше с божьей помощью стану епископом.
– Епископом! – Мама всплеснула руками. – И как ты представляешь себя в роли епископа?
– Большой столичный храм, возможно, даже кафедральный собор, – с упоением заговорил Ханс. – Какой-нибудь большой праздник, Рождество или Пасха. Яблоку негде упасть. И вот выхожу я, в золотом облачении. Я взмахиваю рукой, начинает играть орган и петь хор. Все преклоняют колена, я читаю молитву, и все повторяют за мной. Я взмахиваю рукой еще раз. Хор умолкает. Я иду к кафедре, взбираюсь на нее по винтовой лестнице. Знаешь, мама, там сбоку, у колонны, такое приспособление, похожее на золотую бочку с балдахином, оттуда епископ читает свою проповедь?
– Знаю, знаю. Все знают. Ну и дальше?
– Дальше я громко читаю проповедь, и все эти люди, пятьсот человек, а то и тысяча, слушают меня, благоговейно внимают моему слову. Потом я схожу с кафедры, все благодарят меня, я раздаю причастие…
– Жизнь епископа – это не только богослужения, – обронила мама.
– Мне это прекрасно известно, – согласился Ханс. – Еще я принимаю священников, подписываю разные документы, кого-то назначаю, а кого-то и снимаю с должности. Меня все уважают, меня все любят. Священники целуют мне руку, не говоря уже о простых прихожанах. Если они встречают меня на улице, они склоняются к моей руке, а я благословляю их, осеняю их крестным знамением.
– Замечательно, – сказала мама. – Кажется, теперь я поняла, почему ты хотел пойти в армию.
– Ну и почему? – подозрительно спросил Ханс. Он никак не мог найти связи между двумя этими желаниями.
– А вот подумай сам. Ты же очень умный мальчик и сын таких умных родителей, ты должен догадаться сам. В армию идут, чтобы служить нации и королю, в священники идут, чтобы служить Богу и народу, но ты и туда и туда хочешь идти совсем не за этим. – Мама говорила с непривычной строгостью, будто выговаривала взрослому человеку, а не пятнадцатилетнему мальчику.
– Так зачем же? – спросил Ханс.
– Действительно, зачем? – спросила мама и, помолчав, продолжила: – Дорогой Ханс, я хочу задать тебе еще один вопрос. Возможно, тебе покажется странным, что этот вопрос мать задает своему сыну-подростку. Уже два года примерно раз в месяц я получаю письма без обратного адреса, написанные нарочитыми каракулями. Так обычно пишет человек, который хочет скрыть свой почерк. Или пишет левой рукой, хотя на самом деле настоящий правша. Ну или левша – правой, хотя какая тут разница. Чудны́е письма. Неизвестный поклонник, называя меня на «ты», пишет мне, как я прекрасна, как я изящна и мила и как он в меня влюблен. Я бы не назвала эти письма слишком дерзкими. В них нет никакой непристойности, нет рискованных комплиментов. И это тем более странно. Особенно же удивительно, что это письма без марки. Мой загадочный поклонник доставляет их в почтовый ящик напрямую, очевидно, он пешком бежит со станции. Может быть, это молочник или зеленщик, как ты думаешь?
– Не знаю, – мрачно произнес Ханс. И вдруг грубовато спросил: – К чему ты мне это рассказываешь? Разве прилично, чтобы мать рассказывала сыну такие подробности своей интимной жизни? Ты папе об этом рассказала?
Мать засмеялась:
– Конечно, рассказала, мой милый маленький моралист. Вот мы с папой и гадаем, что это за странности. Какая интимная жизнь, бог с тобою! Какой-то, судя по почерку, не очень грамотный и не слишком умный обитатель здешних мест. Может, действительно молочник, или мясник, или угольщик, да мало ли народу приходит сюда по разным надобностям. А может, кто-нибудь из слуг – садовник, конюх?
– Понятия не имею, – буркнул Ханс.
– Если тебе что-нибудь придет в голову, – попросила мать, – немедленно мне сообщи. Видишь ли, эти письма не так уж мне докучают. Это забавно и не более того, но все-таки в этом есть что-то неправильное, ненужное. Лучше бы их не было.
– При чем тут я?! – вскинулся Ханс.
– Ты, конечно, ни при чем. – Мать развела руками. – Я только поделилась с тобой своими мыслями и задала тебе вопрос. Вдруг ты, проходя мимо домика нашего садовника, случайно видел, как он выводит эти каракули? Нет значит нет. Но ты все-таки подумай.
– О чем?! – спросил Ханс так громко, что отец, который метров за триста проверял удочки, услышал его голос и обернулся.
Ханс увидел фигуру своего отца на фоне серой воды – красивого, стройного, сильного, в высоких сапогах. В руке у него билась серебряная рыбка.
– Что? – издалека крикнул отец.
– Кого поймал? – крикнул Ханс.
– Окунь! – Отец помахал рукой, приглашая Ханса подойти поближе.
Ханс неторопливо пошел к отцу.
– Но ты все-таки подумай, – сказала мама ему вслед.
Он обернулся и спросил на этот раз почти шепотом:
– О чем?
– Зачем ты хочешь стать священником. А про письма забудь.
На следующее утро, едва проснувшись, Ханс понял две вещи. Во-первых, он понял, что имела в виду мама, когда спрашивала об армии и о церкви. Потому что ему приснился сон. Ему снилось, будто он служит в церкви, но при этом на нем генеральская форма, а вместо прихожан солдаты. И вместо слов церковной службы он говорит что-то вроде «равняйсь, смирно, налево, кругом».
Страшный человек его мама. Нельзя быть такой умной и проницательной. Она поняла то, в чем Ханс не мог себе признаться и осознал только сейчас, после этого нелепого сна. Он просто хочет быть командиром. Хочет командовать людьми – безразлично, солдатами или сельскими прихожанами. Хочет отдавать приказы, чтобы от него зависели, чтобы заглядывали ему в глаза и говорили: «Так точно, господин полковник!» или «Да, ваше преподобие!» Чтоб кланялись, отдавали честь и даже целовали ему руки, руки в белых перчатках и золотых перстнях поверх перчаток, как на старинных картинах, где изображены князья церкви. Конечно, думал он, каждый мужчина, даже мужчина четырнадцати-пятнадцати лет, мечтает быть главным, быть командиром. Но все равно почему-то было стыдно. Он ведь убеждал себя, что жаждет служить королю или Богу, а на самом деле хотел, чтобы ему кланялись и щелкали каблуками. Нет, с такими мыслями нельзя идти ни в армию, ни в церковь. Это нечестно. Как жаль, что они не поговорили с мамой раньше! Тогда он не делал бы эти изматывающие гимнастические упражнения, не бегал бы на лыжах по холмам и оврагам и не сломал бы ногу.
А во-вторых, он понял, что мама догадалась, что эти письма пишет он. Она ужасная женщина. Вместо того чтобы прямо сказать ему: «Сыночек, ты что, совсем свихнулся, писать своей маме любовные записки? Почитай немного Фрейда и успокойся, ты же умный мальчик, гимназист», – она завела с ним этот издевательский разговор про слабоумного молочника или глупого садовника, который пишет каракулями, как будто бы правша пишет левой. Он действительно писал левой рукой. Она хотела его пристыдить, уничтожить, размазать по стенке, и ей это прекрасно удалось. И с епископом, и с армией, и с этими дурацкими письмами…
* * *
– Осталось только понять, – рассказывал старик Якоб-сен актеру Дирку фон Зандову, – осталось только понять, зачем я писал эти письма. Да, моя мама, госпожа Магда Якобсен, была очень красива, как, впрочем, все мои бабушки и прабабушки, судя по старым фотографиям и картинам, которые висели в нашем поместье. Иногда мне казалось, что в этом есть что-то бесчеловечное.
– В чем? – не понял Дирк фон Зандов. – Что может быть бесчеловечного в красоте? Красота прекрасна.
– В этом, извините за выражение, половом подборе, – объяснил старик. – Якобсены как будто подбирали себе жен высшего сорта. Лицо, глаза, цвет и пышность волос, рост, фигура – все должно было соответствовать самым высоким критериям. Возможно, они не умели любить. Не знаю, как вы, господин фон Зандов, а я, когда влюблялся, а это случалось много раз в моей жизни, и роковых влюбленностей было не менее трех, так вот, когда я по-настоящему влюблялся, я совершенно не обращал внимания на такие мелочи, как фигура или форма ногтей на ногах. Я любил эту женщину, ее глаза, ее разговор, ее мысли, ее чувства ко мне, а вовсе не ее породные стати.
– Но позвольте, – сказал Дирк, – позвольте мне побыть адвокатом ваших предков. Вероятно, они вращались в таких кругах, где подавляющее большинство женщин были красавицами. Они просто выбирали среди возможных вариантов. Но все эти варианты были одинаково прекрасны.
– Ах, перестаньте! – замахал руками Якобсен. – Так не бывает. Поверьте мне, старику. Нет такого аристократического салона, нет такого купеческого клуба, где собирались бы одни красавицы. Скорее наоборот, там такие крокодилы плавают – страшное дело. Однотипные красавицы встречаются в модельных агентствах, но не в модельном же агентстве искали себе невесту мой отец и мой дед. Просто они обращали внимание прежде всего на внешность, на породу. И это мне не нравится. Не нравилось тогда и не нравится теперь. Это, повторяю, бесчеловечно.
– Но ведь ваша матушка, – еще раз возразил Дирк фон Зандов, – женщина, как вы сами изволили выразиться, необыкновенного, проницательного ума.
– Случайность, – отмахнулся Якобсен. – Так отчего же я начал писать эти дурацкие письма? Дело в том, что у меня была сестра. Я не рассказывал вам о ней ранее, потому что в нашем обиходе сестры и вообще девушки считались обузой. Как-то вот так, по-крестьянски. В среде аристократов красивая девушка была своего рода валютой, обменным ресурсом, для того чтобы породниться с такой же или еще более аристократичной семьей. Но мы – купцы. Девушке надо подготовить достойное приданое и отдать ее, как говорили в старину, в другую деревню. Вы меня поняли?
– Ну, отчасти, – пожал плечами Дирк фон Зандов.
– Но девочке при этом обыкновенно давалось неплохое образование. Она ходила в женскую гимназию, она читала книги, ее красиво одевали, учили светским манерам, и все это лишь затем, чтобы в семнадцать, ну самое большее в двадцать лет выпихнуть наконец из дома и передать на попечение какому-нибудь богатенькому дураку.
– Почему же непременно дураку?
– Статистика, статистика, мой милый друг. Американец Томас Джефферсон когда-то сказал, рассуждая о женихах для своей дочки, что, по его подсчетам, из пятнадцати претендентов четырнадцать – полные идиоты. Не думаю, что в наше время и в нашей стране дело обстоит иначе. Так вот, – продолжал Якобсен, – мою сестру звали Сигрид. Мы с ней были погодки, но родились в один год: я второго января – удобно, правда? – а она двадцать третьего декабря, накануне Рождества. Иногда мне кажется, что моя матушка была умна и в этом. Она решила быстро отвязаться от своего детородного долга. Решила, если можно так выразиться, отрожаться побыстрее. Когда-то я ее даже спросил: «Мама, а почему ты родила нас с Сигрид почти что без перерыва?» – «Ах, Ханс! – Якобсен как бы передразнил свою маму. – Ах, милый Ханс, я так мечтала о близнецах, а твой папа хотел иметь двоих детей». Ясно же: она мечтала о близнецах, чтобы отстреляться сразу. Сразу не получилось, значит, с минимальным интервалом. Все, двое детей есть. Фу! Свободна наконец! – И старик Якобсен засмеялся.
– Вы хотели рассказать про письма, – напомнил Дирк.
– Ах да! В один прекрасный день я нашел в кармане своего плаща письмо, написанное вот теми самыми каракулями, которые получаются, когда правша пишет левой. «Милый Ханс, прости, что я тебе пишу. Мы незнакомы с тобой. Я видела тебя только издали, и я влюбилась в тебя. Ты такой красивый, такой стройный, у тебя такие прекрасные русые волосы и голубые глаза. А какие у тебя руки! Как бы мне хотелось, чтобы этими руками ты взял меня за плечи и заглянул мне в глаза своими прекрасными голубыми глазами». И тому подобная, в целом пристойная, девичья чушь. Вы знаете, сначала я подумал, что это дочка молочника. Он иногда приходил с какой-то кургузой девчонкой, которая помогала ему стаскивать бидоны с тележки. Она ковыряла в носу и смотрела на меня во все глаза. Как-то я подарил ей шоколадную конфету. И вот как будто в ответ – письмо! Вы будете смеяться, господин фон Зандов, но я был так тронут этим письмом, что приготовил целый кулек конфет и вручил их этой девочке, когда она вместе с отцом пришла в следующий раз. Специально побежал к тому входу в дом, где обычно выгружались молочник, мясник и прочая публика. Дал ей кулек с конфетами, и она сказала: «Спасибо». – «Кушай на здоровье, но эти глупости брось». Она захлопала глазами: «Какие глупости?» И тут я увидел, что ей в лучшем случае десять лет. «Ах, простите, барышня, простите бога ради!» – повернулся и убежал. Ну конечно, это была не она. Я сомневаюсь, что она и писать-то умела. Такая малышка! Но даже если бы ей было тринадцать или пятнадцать, как она могла проникнуть в наш дом и в прихожей сунуть письмо в карман моего плаща?.. Довольно скоро я понял, что эти письма (а их потом пришло еще несколько штук) пишет моя сестрица Сигрид.
– Как вы это поняли?
– Да уж, конечно, не с помощью анализа текста, – засмеялся Якобсен. – Однажды я тихо сидел на верхней ступени лестницы и читал книжку. Свет пробивался сквозь окошко верхней площадки. Потом солнце зашло, а я замечтался и продолжал сидеть. И вдруг услышал шаги и увидел, как внизу моя милая сестричка на цыпочках подходит к вешалке и засовывает белый почтовый конверт в карман моего плаща.
Мне стало страшно обидно. Я почему-то решил, что они дразнят меня – сестра и мама. Мама не раз говорила мне: «Ханс, тебе уже тринадцать, тебе уже четырнадцать лет, а ты все никак ни в кого не влюбишься. На всех вечерах, куда мы тебя вывозим, стоишь в углу, хмуришься, как лесной сыч, ни с кем не танцуешь, не любезничаешь, не здороваешься с девочками за руку, когда они ее протягивают и делают книксен, а ты что-то бурчишь и не догадываешься, что надо сделать в ответ. Ведешь себя как маленький дикарь. Хотя во всем остальном ты прекрасный, образованный, вежливый, воспитанный мальчик». Я был уверен, что эти кошмарные письма Сигрид пишет под мамину диктовку. Вот и решил отомстить. Показать, что я тоже могу написать дурацкое письмо поклонника, только на сей раз не сестре, а мамочке. Пусть ей вернется по спирали то, что она мне послала! И я понял, что сильнее всего на свете хочу убежать из этого дома. От слишком умной и слишком красивой мамы, от бесстыжей сестренки, от такого доброго и демократичного, но при этом совершенно недосягаемого отца.
Вот почему я хотел уйти сначала в армию, а потом в церковь.
Теперь я понял: на самом деле не для того, чтобы командовать людьми, распоряжаться их телами или душами, а просто чтобы понадежней скрыться. Смыться из этого дома к чертовой матери.
