Денис Александрович Игумнов
Долгий путь в никуда
– Что же ты ничего мне не сказал, Чижов?
Ха. А что он должен был сказать? Выпусти меня, стерва, а то сейчас блевану! Но так вышло лучше, а я остался вполне доволен.
На следующий день нас всех, коллектив учеников в полном составе, собрали после уроков в классе так любимой мной литературы и русского языка. На повестке дня стояли два вопроса. Первый поведения бычат. Стасик на них стуканул. Его мучали с месяц – меньше, чем меня, – и он дальше терпеть не захотел. Второй вопрос стал для меня неприятным сюрпризом-откровением.
Мира начала с того, что обвинила, зачитывая по листочку имена всех наших крепышей, замеченных в издевательствах над бедным Стасиком. О Каменеве ни слова. Красавице и в голову не пришло жаловаться, как и мне. Он не жаловался от глупости, я – от стыда. Участь перманентной жертвы Каменев принимал без жалоб. Таков порядок вещей в мире – и всё.
– Позор! – кричала училка. – Впятером на одного. Это возмутительно до чего вы дошли. Своего же товарища, с которым вы учитесь с первого класса, довели до нервного срыва. Вы понимаете, чем это вам грозит?
Бычки сидели, понурив головы. Все кроме Чижова. Он послушал, послушал да и ляпнул:
– Он сам виноват. Обещал встретить и по голове кирпичом угостить.
– Что? – возмутилась Мира.
Стасик не выдержал, вскочил с места и таким напряжённым голосом заторопился словами:
– Я им только сказал, что встречу их поодиночке и дам отпор. Возьму кирпич и…
Стас скроил такую потешную, возмущённую рожицу, что класс, не выдержав, грохнул в пароксизме общего бесовского веселья.
– Тихо! – Мира постучала сухим кулаком по столу. – Ну, Стас, это же не метод.
– Да? А когда они все на одного. Это как?
– Да не трогали мы тебя! – проснулся Вова. – Так, поиграли, потолкались и всё. А ты и разнылся, побежал мамочке жаловаться.
– Хмелёв, помолчи, – приказала Мира. – Так, запомните, если ещё кто-то из вас его тронет, я поставлю вопрос об исключении вас всех из школы. Устроили тут безобразие. Вы меня поняли?
Бычата вяло замахали головами – чугунными кастрюлями. Рогов им не хватало, вот что.
– Не слышу? Чижов! Отвечай – ты понял?
Лёня покраснел, поднял одну бровь и сквозь зубы процедил:
– Понял.
– А ты, Хмелёв? Ты и так на второй год остался, можешь и в ПТУ очутиться. Понял?
– Да, – сказал Вовочка, демонстративно отвернувшись и рассматривая стенку.
– Хорошо. Теперь перейдём ко второму вопросу. Среди нас есть человек, который посмел поднять руку на девочку, – зловещим голосом, нагнетающим напряжение, начала Мира. “Тоже мне новость – подумал я, – да такого добра хоть лопатой сгребай, каждый день”. – Кашин, встань. – Послышалось? Нет. Мира осуждающе, как судья, смотрит прямо на меня. Неожиданный поворот. Я, потрясённый, встаю, как бы всем видом говоря, что здесь какая-то ошибка, а она продолжает. – Ты вчера ударил Марину Якушкину в живот. Так?
Ах вот она о чём.
– Я её не бил.
– Как же не бил, когда ты девочку ногой, да ещё в живот ударил. Это другие девочки видели, так что не ври.
Ну вот как объяснить этой дуре, как всё было на самом деле.
– Меня на неё толкнули.
– И ты её ударил в живот? Так?
– Я ногу выставил просто, чтобы с ней не столкнуться.
– В смысле?
– Меня заставили. – Я почувствовал, что невольно краснею.
Класс загудел. Быки ухмылялись, знали, твари, что я их не выдам.
– Ты что – предмет какой-то? А если бы тебе сказали из окна выпрыгнуть, ты бы пошёл прыгать.
– Нет.
– Я твоих родителей вызываю, будем с ними разбираться. И родители Марины тоже желают с тобой переговорить.
Ещё чего не хватало. Родителей! Значит – маму. Будет скандал. Меня всего исколошматили, предали, вывалили в грязи и мне же ещё больше всех и достанется. Справедливо? Да пошло оно всё в шизду!
– Ты чего молчишь? – я напрямую обратился к Якушкиной. – Ты же видела, как дело было.
Якушкина молчала. Никогда раньше она, когда над ней смеялись, не жаловалась, а тут несчастный случай и она на меня такую бочку покатила.
– Кашин! Ты заканчивай тут бедную девочку запугивать. Я тебе этого не позволю.
– Муж с женой не поладили, – прыснул в кулак Никита Володин. За ним смешочки-смехуёчки прокатились по всему классу.
– Можешь объяснить своё поведение?
– Я уже всё объяснил.
– А ты знаешь, что, если с ней что-то случилось, твои родители бы всю жизнь ей платили? Это настолько мерзко, что я даже не знаю. И тебе даже в голову не пришло извиниться.
Еще чего – было бы за что извиняться. Закончилось тем, что родителей моих всё же вызвали и в дневник занесли грозное замечание. Всё обошлось, мама никуда не пошла и вся история, вскоре утратив актуальность, забылась, заваленная хламом других повседневных происшествий.
Глава 7. Как правильно дружить
Федя Викторов имел свою тусовку, в которую входил Борис Кирилов, по прозвищу Культяпкин, получивший её за свою костлявую неуклюжесть; Лёха Пончик – ушастый, блондинчик, весёлый и неумный; Никиша Гришко (враждовавший с Пончиком), полноватый такой, с заострённым, вздёрнутым носом летучей мыши (у него был старший брат, учившейся на два класса старше), и Стасик, тот который пожаловался и тот которого бычки презрительно оставили в покое. Иногда, после школы, к их компании присоединялся и я. Занимались мы с ними всякой фигнёй – типа игры в снежки, пересказами виденных нами видеофильмов и рассказами страшных историй, в которых приоритет принадлежал мне. Ещё они все покуривали, что тоже их сближало, а меня поначалу держало на расстоянии.
Вокруг школы стояли такие огромные каменные вазы, в которых каждую весну высаживали цветы – тюльпаны и табак, которые там не росли по причине использования ваз под нужды больших пепельниц. Вандалы. Что с нас – диких школьников, взять?
Дело было в декабре, перед самыми новогодними каникулами. Уроки кончились и я, выйдя на улицу, заметил компанию Феди, облюбовавшую одну из ваз. Они стояли группкой и дымили, передавая друг другу одну сигарету на всех. Я к ним подошёл не для того, чтобы покурить, а для того, чтобы пообщаться. В школе я с ними общался мало, своих забот с бычатами хватало.
– Оставив мотоцикл на стоянке, он зашёл в магазин самообслуживания, типа нашего универсама, – рассказывал Никиша сюжет вчера просмотренного-подсмотренного им видеофильма, – из-под плаща достал помповое ружьё и давай палить по покупателям. Стреляет и орёт: "Я герой нового мира! Смерть свиньям!".
– Ничего он «смерть свиньям» не орал, – вставил Стасик.
Никиша, которого иногда называли Гриня, беззлобно скосив на Стасика глаз, продолжил:
– Все легли, а этот хрен ещё и бомбу достал с динамитными шашками.
Я про этот фильм слышал много, но посмотреть пока не довелось. Назывался он "Кобра", со Сталлоне в главной роли. Тогда в нашей среде два самые популярные героя уважение вызывали – Арнольд и Сильвестр и их, на тот момент, главные персонажи – Терминатор и этот самый Кобра. Гриня рассказывал не то чтобы нудно, но получалось у него не так забористо, как у нашего трудовика Степана Викторовича, который на каждом уроке, пока мы потели над шлифовкой деталей с военного завода, травил новую байку про посмотренный им на выходных американский боевик. Трудовик имел видак и этим всё сказано. Стоил такой предмет роскоши тогда половину нового автомобиля. Не жадный и болтливый счастливчик трудовик здорово скрашивал мне часы ненавистного мне предмета – "Труд". Позже, когда "Труд" заменили на учебно-производственную практику на комбинате (да ещё утром!), где предполагалось обучать школьников общественно полезному ручному труду, делая одно целое нас со станками, я забил. Мастера, хмурые дяденьки с мозолистыми руками и серыми щеками, никакими историями нас не развлекали, – не до того было, – следили, чтобы не особо отягощённые интеллектом граждане подросткового возраста своей квадратной башкой фрезу не боднули. А такие случаи случались. Но это было потом, через год, а пока я ходил на "Труд" и, вместо выпиливания из оргстекла брелоков, слушал смешливого, пухлого Стёпу.
Гриня на тот момент считался лучшим другом Феди – его поверенным во всех делах. Они тусовались вместе каждый день. Не разлей вода. Федя – главный, а Никиша-Гриня – второй номер. Не знаю, что произошло, мои мысли витали где-то далеко – в облаках фантазии. Я заново переживал, переиначивал рассказ Грини о фильме и не заметил, как обычная мальчиковая возня переросла в драку.
Федя налетел на Гриню. Что-то ему там не понравилось в словах друга и покатились какашки под гору. Гриня потешно прыгал вокруг Феди, прижав правый кулак вплотную к его остренькому носу. Федя мало того, что был крупнее, он в делах кулачной расправы оказался искушённее (не очень, но этого для показательной порки хватило). Гриня за все две минуты махача, мне кажется, так и не попал по противнику, Федя же бил точно, раз за разом попадая по кулаку Никиши, а тот рикошетил в нос. После нескольких таких таранов потекла кровь. Слабый нос у Грини, что и не говори.
Кончилось всё слезами. Гриня потёк телом и духом. В расстёгнутой куртке, взлохмаченный и грязный он убежал. Ничего удивительного – пиз*елки в школьном дворе не редкость, а будни. Неприятно удивило меня другое – реакция Феди на унижения его, бывшего пять минут назад самым близким другом Грини. Федя, принимая поздравления от остальных прилипал (выигрыш в драке не только всегда укрепляет твой авторитет, но и стороннего наблюдателя заставляет победителю петь дифирамбы; получается это нечаянно), кривил губы в презрительной улыбке и хвастался:
– Он прижал руку к носу. Вот так, – Федя, шутовским образом присев, расставив ноги, передразнивая нелепую боевую стойку Грини, показал карикатуру на друга. Мне такое его поведение не понравилось и поэтому сразу расхотелось лезть вперёд с поздравлениями. – Зачем? Я ему туда раз сунул, второй, ну и он заныл. Пускай поноет уродец с сиськами. – Действительно, Гриня страдал таким дефектом – жирная грудь. Сам не толстый, а сиськи подкачали. И вот его друг начал потешаться над этим его недостатком. Почему? Ну почему люди такое дерьмо?
Мне захотелось как-то внести ясность в произошедшее, остаться честным и не стать участником импровизируемого шабаша по развенчанию бывшего любимчика авторитета. Федю я не оправдывал, видел его слабость и подлость (про которые, впрочем, я очень скоро забыл), но поведение остальных мне было не понять. НИКОГДА. Им-то Гриня ничего не сделал. Никак не оскорбил, не задел. Только что они с ним вместе веселились, и вот уже закидывают дерьмом, крича – "Струсил! Заплакал от боли! Баба с сиськами!" – и – «хи хи, хи хи, хи хи». Как же тут не перевести ситуацию на себя. Моя хорошая память на мои собственные болячки, причинённые мне кодлой бесчувственных волчков, заставила подать голос в защиту Грини. И опять получился эффект временного героя, приковылявшего из произведения про военную доблесть:
– Он не от боли заплакал, а от обиды. Каждый мог заплакать. Это понятно. Важно, что он от драки не ушёл. – Ремарка: о моём заочном заступничестве Гриня так и не узнал, а оно его спасло от части неприятностей, которые неизбежно следуют за полученными тумаками в проигранной подчистую драке.
На меня так странно посмотрели. И Федя, как самый умный среди нас, тоже что-то, если не понял, то почувствовал. Празднование опущение кулаками Грини скомкалось, скатившись с повышенных тонов на обычный разговор. Первый отвалил Стасик, ему до дома было добираться дольше других. Потом Культяпкин. Втроём – я, Федя и Пончик мы перешли дорогу и, меся снежную слякоть, побрели по району. На перекрёстке постояли, посмеялись над анекдотом (Федя умел разрядить обстановку) и разошлись.
История имела продолжение. Гриня, отколовшись от свиты Феди, остался без защиты и сразу примерил на себя шкуру жертвы. Бычата не на следующий день, а через неделю где-то просекли в чём дело. Чижов сказал фас, Хмелёв одобрил. Гриня стал Бонч Бруевичем, Сисястым и дешёвой шмарой Защеканкой. На переменах ему доставалось наравне со мной и даже, наверное, эмоционально он страдал больше. Я привык, сжился, терпел, копил ненависть, болел страхом и ждал часа расплаты, а он ничего не понимал, он никогда не подвергался такой организованной травле и всегда считал себя выше этого. Его все эти плевки на ниже него стоящих в школьной иерархии недосуществ не касались. И вот однажды проснулся и оказался там внизу, среди них, среди нас. Не на самом дне, но в поносе по горло.
Угадайте кто, понаблюдав за тем, как Гриня страдает от регулярных побоев и обстрелов жеваной бумагой, присоединился к гончей своре? Да, этим человеком стал Федя. Сначала он натравил на Гриню Пончика. Они зарубились после школы. Вообще без повода. Пончик его толкнул, Гриня не стерпел – одно дело бычата, а другое дело Пончик.
Если не везёт, так не везёт. Гриня продул и эту драку. До сих пор у меня перед глазами стоит утоптанный за школой снежный пятачок, обильно политый кровью Никишы. Алые отпечатки капель крови с пятикопеечную монету в ореоле из лучей-чёрточек и по краям площадки размазанные в розовую кашу, затёртые борющимися телами пятна, обозначающие границы арены ушедшего в прошлое эпического сражения. Скорее всего, если бы я видел саму драку, а не только слышал о ней и потом, отведённый чуть ли не за руку злорадным Федей, не наблюдал её итоги в оранжевом свете фонарей, то мне этот случай так сильно в память не врезался бы.
Ладно. Кому-то этого показалось мало. Понятно кому? Федю не устроило место стороннего наблюдателя. На перемене, ну как всегда, Гриню зажали в аппендиксе и принялись месить, как дрожжевое тесто. Чижов, Захар, Федя и Аист. Хмелёв отсутствовал по уважительной причине больного горлышка. У него наблюдались постоянные неполадки с гландами до тех пор, пока родители, устав от вечной ангины сына, не поместили его в больничку, отдав врачам на операцию по их удалению.
Я стоял в сторонке, мне сегодня не перепало. Новая жертва – новая кровь. И Грине не повезло. Били его так – зажав углу, например Захар толкал в грудь, Чижов бил своим понтовыми бутсами иностранного производства с толстой жёлтой, ребристой, полупрозрачной подошвой по ляжке, Аист отвешивал подзатыльник, а Федя заканчивал щелбаном в прыжке. Затем шли оскорбления, и круг мутили заново. Двадцать минут отдыха превращались в два века пытки.
Не знаю как, – мне такие фокусы удавались раза два, и то, когда я находился на краю беспамятства, в угаре муштры характера моими учителями кастовыми бычатами, – Гриня вырвался, ускорился торпедой, уходящей за горизонт и срулил в неизвестном направлении. Меня его побег не воодушевил. Оставаться наедине с распаренными друганами Чижова мне было совсем не здорово. Они вполне могли переключиться на меня, если бы не Федя, подошедший ко мне и, как ни в чем не бывало, заведший разговор про то какие книги я люблю. Люблю? Шутник. Я их вообще никогда не читал. За всю жизнь из весомого, не совсем детского, – про Карлсона и русские народные кровавые сказки исключаем, – прочёл – "Руслан и Людмила", "Три мушкетёра", "Двадцать лет спустя". Не густо. А Федя читал по-взрослому. Он мне говорит, я делаю вид, что слушаю, поддакиваю, а сам слежу за компанией Чижова, обсуждающей достоинства больших женских титек и то, как эти женские прелести идут Бонч Бруевичу. Может быть, мне всё это снится? И я на самом деле сейчас сплю в бунгало на каком-нибудь тропическом острове под шум волн атлантического океана. А мой беспокойный мозг компенсирует спокойствия мира вокруг тревожной дичью тёмных фантазий о никогда не существовавшей в реальности школе юных палачей.
Мысли о вечном были грубо прерваны, но не так, как бы мне того хотелось. В полумрак аппендикса ворвался ураган в виде высокого старшеклассника со светящимся изнутри гневом лицом фурии мести местного розлива. Раздавая удары направо и налево, он носился по закутку и карал обидчиков его брата. Старший брат пришёл на выручку Грине. Гриня не выдержал и заложил своих мучителей. Что ж, считаю, он поступил правильно. Молоток. Каратель, словно умная ракета с автоматическим наведением, выбирал правильные цели и обрушивал на них удары. Личности наших хулиганов были ему хорошо известны и подробно описаны братом, и он не ошибался – бил лишь тех, кто этого заслужил. Расправа, в его исполнении, заняла всего несколько секунд. Последним получил Федя, его ударили в живот, куда-то там в район солнечного сплетения, он согнулся, как и остальные, и мирно прилёг на линолеум. На меня сверкнули фары осатаневших глаз карателя, и брат Грини убрался восвояси.
Убедившись, что угроза миновала, поверженные бычата и мой дружочек Федя ожили. Не так уж им и досталось. Били их в корпус, по рёбрам, в душу и после никто зубы не выхаркивал. Жаль. Федька вскочил одним из первых, перестав корчить губы в овал страдающей буквы "О", он, обращаясь ко всем присутствующим, заявил:
– Не больно совсем. Он не попал, так не сильно и тыкнул. Херня.
Федя хвастался, что ли? Опять я не понимал. Он гордился тем, что закосил под отпи*женного одним ударом лоха? В чём тут гордость-то? Кто знает, пусть пишет мне письма. Его поддержали и другие терпилы, солидно заявив, что брат Грини петух и слабак и ничего-то он им не сделал. Ну-ну. Как бы они ни хорохорились, с той самой расправы в аппендиксе Гриню никто из них и пальцем не тронул. Лаять на него не перестали, но хвосты не поднимали. Гриня остался Бонч Бруевичем и Сисястым, но обходился без синяков. Один лишь Пончик продолжал на него наезжать, но это из другой оперы. Что-то личное. Бывает, что парни просто друг друга терпеть не могут и мириться с присутствием своего врага в классе не хотят. При мне они дрались раз пять. Пончик вышел победителем четыре раза и один раз посчастливилось Грине.
Для меня вся эта история кончилась тем, что бычата вернулись ко мне, к их незаменимому Какашкину. Фу. Час освобождения близок. Я знаю, правда освободит меня. Но не в этой жизни, друзья. Не в этой жизни.
Глава 8. Жадность – это плохо – да, да, да, да
Знаете, если вокруг тебя столько дерьма, и ты постоянно попадаешь в неприятные истории, а люди, с которыми ты общаешься, тебя подставляют и кидают, это может значить что с тобой что-то не так, а не с миром. Ты либо лучше, либо хуже мира, тебя окружающего. Заслуживаешь ли ты наказание? И да, и нет. Всё зависит от того, какие ты делаешь выводы из пропущенных тобой ударов в морду.
Антон Шавырин заболел ветрянкой. Проболев десять дней, появился на улицы со следами зелёнки на лице, за что тут же от Елисея получил кликуху – Зелёнка. Я его так никогда не называл ни в лицо, ни за глаза, остальные – только в путь. После одного случая его не очень-то и уважали. Елисей учился с ним в одном классе и как-то, когда мы сидели в тёпленьком подвале и слушали на магнитофоне, принесённым Лёхой Завром, записи «Айрон Майдон», он поведал нам как Тошка оступился, нарушил негласное правило не идти на разводки по деньгам.
В их классе помимо Дивова и Гринько жило само школьное зло – первый по приводам в милицию, ученик третьегодник Штыков. Он по возрасту был старше всех, но и по сравнению с одногодками был физически развит не по годам. С рябой рожей, тяжёлым черепом с высоким лбом, маленьким ртом пиявки, подтянутый, с широкой костью. Настоящий монстр – кошмар для одноклассников и всей школы. Он даже на нашего директора Губмана Абрама Михайловича кидался. Было это так: Штыкова, в очередной раз, за хулиганство выгнали с урока, отправили к директору на объяснения. Он пошёл. Дальше – легенда, но думаю в максимальном приближении к истине. Штыков не стал выслушивать нравоучения, а послал Губмана на йух и захотел показать своё превосходство в кулачном бою. Круто. Немного силёнок не рассчитал, а так – зачёт. Директор, мужчина не робкого десятка, имевший ежегодный опыт нападений на него горячо любимых им выпускников, не растерялся, скрутил хама, надавал по щекам, сам при этом обзавёлся бланшем на скуле, но торжество школьной власти и справедливости утвердил. Наверное, это единственный случай, когда Штыкова сумели осадить, в остальных происшествиях он показал себя яростным, безбашенным бойцом. Говорили о нём шёпотом, и даже между собой никаких негативных отзывов не позволяли. Трусили.
Антону не повезло очутиться у него на пути: во-первых, когда он был не в духе, а во-вторых, когда моему первому другу на новом месте вздумалось хвастаться перед одноклассниками хоккейными крагами, купленными ему накануне родителями. Тошка любил хоккей и умел отлично рассекать в модных коньках "Динамо", с клюшкой наперевес, на катке стадиона каждый вечер после уроков. Я кататься не умел, и моя мама не могла из своих скудных средств выделить мне нужную сумму на покупку таких крутых коньков (отчим всю свою зарплату пропивал, домой принося лишь скандалы и перегар), но Тоше я не завидовал. А вот Штыков такие штуки из магазина, с пылу с жару, ценил. Краги его заинтересовали.
Антона затянули к толчкам и там Штыков снял с него краги; чтобы это не выглядело как грабёж, назначил за них выкуп. На самом деле вполне разумную сумму, особенно учитывая стоимость краг.
Я так скажу: ситуация хреновая – как не поступи, ты подставляешься. Отсутствие краг дома вскоре бы заметили. Рассказать о буйствах Штыкова означало бы автоматически загнать себя в крысы и получать до самого выпускного вечера Штыкова. Смолчать и оставить краги у Штыкова, даже если бы удалось отвертеться от родителей, тоже не вариант: вслед за крагами можно было лишиться ботинок, электронной игры "Ну, погоди!" и всяческих других ценных вещичек, которых у Антона хватало – повторюсь: его семья не бедствовала. Оставался вариант заплатить выкуп и стать терпилой. Драка не вариант, я уже объяснил почему. Антошка выбрал деньги.
На следующий день он принёс Штыкову требуемую сумму и при всём честном народе отдал долг, а взамен получил краги. Сначала, правда, крагами угостили его темечко, а потом, сжалившись, отдали. Урок Антон усвоил и больше ничего такого интересного в школу не таскал. Прибеднялся и хитрил, но вот уважение одноклассников потерял, и в скором времени пренебрежительное отношение к нему из школы перекочевало к нам во двор. Ну а вы бы сами, как на его месте поступили?
Я Антона понимал, остальные гнобили, и он всё чаще отказывался от общения с дворовым коллективом в пользу личных контактов с членами этого же коллектива поодиночке. Всё же он имел много такого, чего не было у большинства из нас – жвачки, калькулятор, та же игра "Ну, погоди", потом появился и видак. Получалось так – в группе шоблы с ним обращались пренебрежительно, а когда приходилось гулять кому-либо из них только с Зелёнкой, то создавалось впечатление дружбы – не разлей вода. Всё это противно до ужаса. Особенно в таких левых подходах преуспел Елисей. Он жил с Тошей на одной с ним лестничной клетке и частенько зависал у него в гостях, а на улице продолжал от него нос воротить. Меня все эти подковерные интриги повышения статуса и внутригруппового рейтинга доминирования не трогали, я с ним общался всегда ровно и не за то, что он мне давал поиграть в ловлю волком яиц в корзинку. К сожалению, как потом оказалось, он этого не ценил. Ни капельки не ценил, что естественно обидно, но нормально – он не обещал быть мне верным другом по гроб жизни, а мои представления о дружбе – моя головная боль.
Сильнее всего прилетает, когда этого не ждёшь. Известная истина, подмеченная и озвученная Тайсоном. Возвращаясь из школы, я, зайдя в подъезд, стал обстукивать свои красные сапоги (мне за эти, похожие на женский атрибут обуви, сапожки доставалось в ту зиму чаще, чем по остальным придиркам, но других в моём гардеробе не было: денег нет – ботинок тоже нет), случайно посмотрел под лестницу и заметил спокойненько лежащую на пузе женскую сумочку. Из коричневой кожи, форма квадрат, с молнией и двумя длинными ручками. Не такая уж и элегантная, кондовая, а значит прочная. Что она здесь делает? Не раздумывая, схватил её и наверх – на свой этаж. Помучавшись с замком, попал в перевозбуждённом состоянии в квартиру. Дома никого. Отлично. Разделся, перешел в комнату, расположился на постели, приступил к потрошению.
Косметичка – помада, пудреница, зелёные тени. Ключи, очки, платок. Ага! Цепочка – и проба, значит – настоящее золото, кошелёк с мелочью, а ещё четвертак – настоящие советские полновесные двадцать пять рублей. Для меня – целое состояние. Радостное событие. Мне просто хотелось с кем-то поделиться радостью, и я позвонил Тошке. Он оказался дома:
– Привет!
– Привет!
– Заходи ко мне, я тебе кое-что покажу.
– Мне уроки нужно делать. – Ну завёл нудяк.
– Брось, не пожалеешь.
– Да в чем дело?
– Короче, я сумку нашёл, а в ней золотая цепочка и деньги.
– Да? На пидора ответишь? – Слышу удивление и заинтересованность.
– Ага. Зуб даю. Ну что, ты придёшь?
– Конечно, через пять минут. – О, уже заговорил скороговоркой.
Пока я его ждал, деньги я спрятал в мою записную книжку, засунув купюру между страниц. Обычное дело, я так делал со своими вкладышами из-под иностранных жвачек. Деньги и вкладыши уживаются в книжке нормально, мне так кажется. Только я успел убрать книжку в ящик стола, звонок в дверь. Пришёл Антоша, да ни один, а с Елисеем. Его я не звал. Но не выгонять же Елика. Они разделись, прошли в комнату.
– Показывай, что тут у тебя. – Елик, как всегда, был деловит, когда речь заходила о деньгах.
Я недовольно мялся у стола, смотрел то на Елика, то на Тошу.
– Чего тормозишь? Антон говорит – ты сумку спёр.
– Не спёр, а нашел.
– Где? – Тоше было интересно.
– В подъезде, она под лестницей лежала.
Я достал сумку из-под телевизионной тумбочки и показал им. Елисей взял ее у меня, и они вместе заново вывалили из сумки всё ее содержимое на кровать. Не стесняясь меня, как бы хозяина сумки, они стали делить косметику и остальные вещи.
– Ты говорил, что цепочку нашёл и бабки? – Тоша смотрел строго и вопрошающе. Удивительно, что с людьми делает алчность.
– Да. Смотрите. – Цепочку я показывал с гордостью. Вот, мол, какой у меня трофей.
Жадность в их сердцах разгоралась, цепочка переходила из рук в руки, пока я не отобрал её и не положил к себе в карман.
– Слушай, Димон, – начал Елик, – отдай цепочку нам, так будет справедливо.
Я слегка припух. Так им хотелось меня обобрать, а не порадоваться вместе со мной.
– Так вы и так вон косметики набрали, можете и сумку забрать.
– Так нечестно, – закрутил головой мой кровный брат Тоша.
– Это же я нашёл, а не вы. Какие вопросы?
– Ты же в нашем доме нашёл, значит, и нам полагается доля, – нагло заявил Елик.
Тупой развод! Ничего себе друзья. Послать их? Да.
– Всё. Давайте, вам пора идти. Сейчас мама придёт. До новых встреч, мальчишки.
Елик нехотя встал, за ним Тоша.
– Как хочешь. Смотри, пожалеешь.
Угроз мне их ещё не хватало.
– Ладно, поглядим.
Они оделись и ушли. А я никак не мог отойти от шока. Надо же, так меня за дёшево сдать Елику, и нормально – ни тени раскаянья или стыда. Нет – точно, что-то со мной не так. Может я дефективный?
В дверь опять позвонили. Кто бы это мог быть? Открываю – они.
– Разговор есть, – говорит Елик, и они вместе заходят в прихожую, мои гости дорогие, ненаглядные.
Впёрлись и с порога Елисей объявил:
– Не отдашь нам цепочку…
– И деньги, – поддакнул Антон. Предатель. Жлоб. Сука.
– Да, и деньги, мы на тебя в ментуру заявим, скажем – ты сумку украл.
А каков поворотец! Шантаж, стукалово и предательство. Настоящая мужская дружба. Я в акуе. Обвинение в воровстве – тяжкий грех, а они вполне могли меня заложить. И срать они хотели, что я не виновен. Хата у соседа сгорела, вот радость-то. Ни себе, как говориться, ни людям и то хлеб.
Я достал цепочку и протянул Елику, он взял и напомнил:
– Деньги давай.
– Нету.
– Не ври, ты мне сам говорил, что в сумке много было, – усмехаясь, напомнил Тоша.
– Честно, – теперь я делал невинные глаза. – Преувеличил. Хотите обыщите, там всего пятьдесят копеек было.
– Мы тебя сдадим. Ты чего, не понял! – Елисей настаивал. Ну ничего, в упрямого осла и я умею играть не хуже него.
Я сбегал за ушастым кошельком, обнаруженным мной в сумке, и отдал Елику: он раскрыл его, щёлкнув блестящими шариками застёжки, и вытряс на ладонь мелочь. Всё сходилось, прикопаться было не к чему и они, при мне поделив копейки, весёлые такие, покинули мой дом. Малолетние шантажисты-грабители. Не знаю, что они сделали с золотой цепочкой, – загнали, наверное, кому-нибудь из взрослых парней по дешёвке, не это меня интересовало, а прямо до слёз расстраивало поведение Тоши. Нельзя же быть такой неблагодарной проб*ядью. Я его всегда защищал, а он при первой возможности сиюминутной поганенькой выгоды меня кинул. Сдал Елисею, который его презирал. Самому одному на меня ссыкотно было наезжать, вот он и предложил ему меня раскулачить. Знал ведь, что живу я небогато и не побрезговал. Слабым утешением служил четвертак, по счастливой случайности успевший перекочевать в книжку к вкладышам незадолго до их прихода. Деньги уходят, а отношение остаётся.
С того дня между нами – Тошей и мной, наступило первое похолодание. Он вёл себя, как обычно, звонил, звал гулять, при встрече заводил бесконечные разговоры, как будто ничего между нами и не случилось. Наверное, для него так и было – ничего не случилось. А по мне всё это было мерзотно, но по доброте душевной (слабости характера) ненавидеть я его не мог; через месяц мы снова стали плотно общаться. Прежней близости двух друзей уже не было, но трёп был и моё покровительство было, может быть, по инерции, а может, потому что по-другому я не мог, не знал как.
