Денис Александрович Игумнов
Долгий путь в никуда
Пришлось его подтолкнуть. После чего он, наконец, сдвинулся с места (УФ!!!), мы пошли пить. Кому оно, после всего случившегося, надо было? Неизвестно. Грёбаный водопой. Лучше в ментуре сидеть, лекции про тяжёлую жизнь в колонии для несовершеннолетних слушать, чем с нашими родными школьными бандерлогами за жизнь тереть. Поравнявшись с раздевалкой, мы услышали уже знакомое – хрипло звонкое, двойное (они синхронно выкрикнули):
– Га-андон! – Первая гласная задвоилась, внося немного диссонанса в спевку хищного Тенитолкая. Меня обуял почти мистический трепет. Тогда такие чувства меня частенько посещали, особенно после вечерних сеансов в видеосалоне, где мне удавалось насладиться забойным ужастиком, после просмотра которого бессонная ночь, полная страхов, была гарантирована. С возрастом леденец мистики в голове растаял-кончился, остался лишь страх в животе. Дежавю.
«Гандон» и ржач. Понятно, куда же без него. Это ничего, это нормально. Длинноволосый, немытый Дивов и гиппопотам Гринько заняли исходную позицию на подоконнике. Что меня беспокоило, так это наше возвращение. Священный трепет перед неизведанным подвигом защиты одного кролика другим улетучился и нас вполне мог ожидать второй акт бесконечной пьесы – "Я Большой и Сильный – ты маленький и сраный". Такие как я не любили парней этого типа, но никакой ненависти к ним я лично не испытывал, только жалость, что мне от рождения не досталось их силы. Для меня стало открытием, когда намного позже оказалось, что Тоша испытывал по отношению к его мучителям похожие на мои чувства. Он их уважал и считал за людей, а не за животных. Редкость. Обычно в среде подвергающихся насилию подростковых лузеров хулиганы воспринимались как недоживотные, примитивные ящеры, тупые аллозавры из жарких, влажных, гниющих, всегда тёмных джунглей, ядовитых зарослей, где их власть определялась размерами не мозга, а зубов.
Мы пришли. Фонтанчик мирно журчал. Неплохой контраст после нехилого напряжения нервной системы. Мы вдвоём, в полумраке, стояли у чаши с хлорной водицей, тупо наблюдая за мокнущим мелким мусором, набившимся вокруг писюна выплёвывающего вялую струйку хлорированной влаги. Пить не хотелось.
– Давай, – предложил Тоша.
Я дал. Вообще я заметил за собой, что, если мне предлагали и просили, а не заставляли и приказывали, мне никакого труда не составляло пойти на встречу и сделать так, как меня просят. Сейчас пить не хотелось, но Тоша сказал "давай" и мне полегчало. Наклонившись, принюхался. Ручей в лесу. Такое представление о фонтанчике в городе несколько натянуто и, как ни странно, довольно реалистично. Букет из разных размытых ароматов – нержавейки стальной чаши, мокрых клочочков бумаги, самой холодной воды, зелёного налёта по краям выпускающей фонтанчик шишки – смешались, превратились в журчание в песке, а кругом мох, лес и грибы.
В глубине горла проснулась жажда, во рту пересохло: переживания подходящего к концу дня давали о себе знать. Мой открытый рот поймал фонтанчик, губы к железу не прикасались, брезговали, вода напрямки лилась на язык, брызгая прохладой на нёбо, охлаждая горячие румяные яблочки щёк изнутри. Первый глоток – блаженство. Все невзгоды забылись. Сознание в моём возрасте переключалось с события на события со скоростью полёта на предельных скоростях истребителя перехватчика. Меня это устраивало. Нравилось. Удовлетворяло. Я пил и никак не мог напиться. Пил пока заскучавший Тоша не стал тыкать мне под рёбра своим рабоче-крестьянским кулачищем.
– Эй, всю воду выхлебаешь, оставь и мне чуток. – Завидует. Что ему – жалко? Минуту назад он об этом и не думал, а теперь заспешил. Пример рождает желание. Основы введения в маркетинг. Тогда таких мудрёных слов мы не знали, но наше плотское естество активно ими пользовалось. Вслепую. Работа на инстинктах. Борьба за вершину пищевой цепи. Привилегии и ресурсы. А мне по барабану вся эта суета была уже тогда. Я хотел быть первым (да, и я тоже об этом мечтал) не для того, чтобы наслаждаться властью над возможностями, а потому, что считал себя достойным выбирать. Не брать, хватать и жрать, а просто любоваться, перебирать эти самые возможности, наслаждаться ими, как скупой рыцарь своим золотом. Обеспечивать других, жертвовать, отдавать, а не получать. Люди этого не ценят, если их ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно в бескорыстные благодеяния, свершённые для них, ради них, носом не тыкать. Сейчас я это понимаю, а тогда хотел просто приносить не отягощённую личной корыстью пользу.
– На, пей, – проговорил я, обтирая губы рукавом куртки.
Шавырин присосался к шишке будто вампир к вскрытому скальпелем горлу соблазнительной девственницы. Буль, буль, ум, ум. Он так пил, так глотал. Жажда его мучила не меньше, чем меня. Тоша легко отделался. Никто сегодня ему в штаны не засунул дохлую крысу, не разбил нос, не плюнул на спину. Он отмечал избавление, как победу в войне – в эпизоде войны, о котором, к тому времени, когда, утолив желание воды, он забыл. Я не забыл. Завтра в школу, как на плаху, и ему и мне. Перед этим и перед тем, как попасть домой, нам предстояло вернуться по коридору к выходу из школы. А там, на подоконнике сидели они – его и теперь отчасти мои (нашёл дополнительных траблов на свою голову) естественные враги. Он не думал не потому, что был тупым, – учился он как раз лучше меня, – просто не хотел отягощать себя тоской, блокировал мысли о плохом. Я так не мог, не хотел и не умел.
Ночевать у фонтанчика – не вариант, мы пошли назад. Звучит как «в ад». Для меня так и было; не знаю как для него, но для меня точно встреча с дьяволом в образе двух бандерлогов и не из мультика, а из проклятой реальности периода подросткового взросления.
Их не было. Свалили по своим делам. Не дождались, не захотели продолжения веселухи. Облом с моим вмешательством повернул мысли Дивова и Гринько по ветру новой крови. Они ушли, а мы, спокойненько покинув поле несостоявшейся битвы, отправились по домам. Так в тот день за бутылками мы и не сходили. Кино гикнулось в яму небытия; вместо фильма на ужин мы скушали ментов и хулиганов. Завтрак с дворовыми, приготовленный из нарушителей границ и обуваловом, я не считаю. Ко времени моего появления в квартире события начала дня порядком выветрились, вытерлись из памяти ластиком вечернего стресса. Крепкий сон мне был обеспечен.
Дополнение 1
Я уже отмечал, что буйная фантазия мне не давала спокойно жить. Иногда мне становилось мало просто рассказывать дворовым и школьным оболтусам выдуманные мной страшные истории, иногда ко мне приходило желание напугать всех по-настоящему, по-взрослому устроить мистификацию в стиле уличного хоррора.
Идея испуга до усрачки зрела во мне давно. Я всё прикидывал, искал место, обдумывал детали. Наконец, закончив с предварительной подготовкой к волшебству, я пошёл на дело. Мне был нужен напарник и мой выбор пал на Елика – во-первых, он в авторитете, во-вторых, смекалист и в-третьих, дружески ко мне настроен (в известных приделах). Подговорить его на акцию устрашения наших знакомых ребят оказалось проще простого, он сразу, как мне показалось, понял о чём идёт речь и включился в работу.
– Елик, ты их приведёшь, я выскочу, а ты первым сделай вид, что испугался и беги. Все за тобой повалят. Так. А после сразу всех уводи к трубам. Понял?
– Да. Но там темно, не видно ничего.
– Ты с собой фонарик из дома возьми заранее.
– Точно!
– Главное, не забудь увести их оттуда.
– Да-да. – Елик слушал уже невнимательно, ему скорее хотелось начать.
Гуляли в тот день, как обычно, нашей неполной толпой, но с неким непостоянным дополнением. Елик, я, братья Бурляевы – Алекс (крупный парень) и Дима (очкарик и придурок) – из соседней башни, Башковитый и Квадрат. Воскресенье, погожий денёк, солнышко светит, тепло и нельзя себе представить, что когда-нибудь и твоё изъеденное молью времени погрузневшее, ставшее тяжёлым и вонючим тело впихнут в деревянный ящик и снесут на кладбище. Дети наслаждались благодатью беззаботного времени. От погремушек уже отказались, а деньги зарабатывать ещё не обязательно. Бегали вокруг дома с самого утра, играли в ножички. Божье царство – не на небе, а на земле. Ну, если не присматриваться.
Как было условлено, около полудня, я улизнул домой, сказав всем, что мне маме надо по дому помогать. Сам же, зайдя за угол дома, прокрался (тихонечко, чтобы меня никто не приметил случайно) к соседней пятиэтажке – к той, у которой вечно деревянная дверь в подвал стояла открытой. Небольшая деревянная, выкрашенная в зелёную краску дверца в торце дома теоретически закрывалась на висячий амбарный замок, а по факту петли, на которых он висел, свободно выходили из пазухов и кто угодно мог проникнуть во влажный душный мрак, плескавшийся под домом. Мог-то мог, только кому из взрослых это надо – сгибаться в три погибели и кряхтя, пачкая одежду, пропихивать себя в подвал. По здравым размышлениям вообще не понятно, зачем кто-то сделал эту дверцу, похожую на вход в королевство гномов и гоблинов. Ну кому она понадобилась-то? Ни в одной другой пятиэтажке района такого нелепого лишнего прибамбаса не наблюдалось. Хорошо! Мне это было только на руку.
Глаза привыкли к темноте быстро. Фонарик зажигать в начале подвала я опасался, да ещё и спешил. Гримировался я во втором помещении, заполненным обмотанными тряпками и обмазанными специальным теплоизоляционном раствором трубами, изгибающимися питонами-анакондами, уходящими в стены, пол, потолок. Из бойницы окошка в верхней части стены, справа, струилось совсем немного света, но и его мне хватило, чтобы перевоплотиться в образ. Для начала я снял брюки и надел синие бананы – популярный тогда род штанов с пузырями на бёдрах, – в них меня никто из дворовых не видел. Переобулся, сменив лёгкие ботинки на строительные говнодавы отчима на каблуках. Так я подрос сразу на пять сантиметров. Снял ветровку, натянул прямо на кофту плотный коричневый с красными вкраплениями свитер. Сложил ветровку и засунул её под свитер, подложив плечи и грудь – меня сразу распёрло в малолетнего стероидного качка. Оставалось самое интересное – изменить внешность кардинально в отношении лика. Без стоящего грима меня сразу расколют. И вместо – "УААА, как страшно!", – выйдет – "Гы Гы Гы, ну ты и придурок". Мне удалось найти простой и дешёвый выход. Немного туалетной бумаги я стибрил дома: бумага розового цвета и вода. Чуть выдумки и ты перевоплощаешься в чудовище с обожжённой рожей. Туалетную бумагу я смачивал аккуратно, чтобы не порвать и густо накладывал себе на лицо. Получалось отлично. Мама родная, в первые секунды появления такого нечто пред её ясны очи, могла сына не узнать. Знаю, о чём говорю, лично проверял.
Переоделся, обклеился бумагой, забрался в конец подвала, в пустую комнату за дверью, присел на корточки; сижу жду. Долго томиться ожиданием не пришлось. Через пять минут (ну очень быстро, прям непривычно) мне показалось, что вдалеке зазвучали голоса. Елик, когда я ушёл, должен был рассказать следующую историю ребятам: в подвале дома Лёхи Завра обитает монстр, он сам его видел мельком, всего один раз, заглянув в бойницу окошка, услышав идущие из него завывающие звуки. Было это неделю назад, рассказывать не решался, боялся, что никто не поверит. Любопытство у мальчишек в этом возрасте чешется, словно экзема на половых органах, – терпеть нельзя, можно лишь на время приглушить зуд, расчесав до крови. Как я и предполагал парни купились на утку и, забыв об игре в ножички, примчались в подвал. Галдели они без почтения к затаившемуся в подвале страху. Не верили Елику, но все были приятно возбуждены, о чём говорили их голоса и громкие шаги. Я смотрел в щелку между досок двери. Когда показался бегущий по бетону и мелькающий в воздухе луч фонарика, я встал. Дверь я открывал медленно. До меня им оставалось миновать большое помещение – зал, шагов семь сделать и нос к носу, как говорится. Нельзя было допускать, чтобы они подходили так близко.
Я вышел. Вытянув вперёд руки параллельно полу – кисти вниз, делая широкие шаги, громко топая, побрёл к ним. Елик стоял впереди, увидев меня, он присел. Свет от его фонаря заплясал по моей физии. Толпа замерла. Я сделал шаг, другой, ещё… Дрогнула шобла, не выдержала. Ребята побежали. Елик так и не стал инициатором отступления, протупил, млять, бежал последним. Пускай. Теперь он их уведёт, а я домой, и через полчаса выйду на улицу как ни в чём не бывало. А? Что случилось? Да что вы говорите! Не может быть!
Хрен в рыло! Ну почему всё в жизни так? Никогда ничего, как хочется, не получается. Елик никуда никого не увёл. Не пытался даже. Осёл! Наоборот, не возражал, когда Алекс Бурляев сгонял к Завру и вызвал его на подмогу. Быстро вокруг подвала образовалась небольшая толпа парней и девчонок. Всем хотелось своими глазами увидеть монстра. Ничего не стоит разрушить легенду: стоит к ней прикоснуться нечистыми ручонками, и она гниёт, вянет, испаряется. Испаряться я не хотел, пришлось ныкаться. Содрав туалетную бумагу с морды и вытащив из-за пазухи ветровку, я заметался по подвалу в поисках укрытия. Успел спрятаться перед самым началом второй (карательной) экспедиции за монстром. Во втором помещении от входа нашёл лазейку под трубы, заполз в эту малозаметную щель и затаился защищённый горячими, пованивающими асбестом трубами. Убежище скрывалось идеально и меня укрывало надёжно. Меня в обличье обожжённого персонажа видели в конце подвала, а я прятался в начале, что значило, что они начнут обшаривать подвал именно с конца – с той пустой каморки за дверью.
Поиски монстра продолжались долго, я устал сидеть за трубами, меня терзало раздражение на Елика и желание вдохнуть свежего воздуха. Пот, пыль, жара изводили меня. Терпеть неудобства становилось всё труднее. Надежды я не терял. Надо было лишь отловить Елика и ещё раз потребовать, чтобы он всех увёл и тем самым дал мне возможность покинуть душные подвальные застенки. Облегчало мне задачу то, что ребята разбрелись по подвалу и шарили в нём парами и в одиночку.
Не выдержав, я вылез из укромного убежища и затаился, сидя на трубах под самым потолком: я надеялся, что Елик пройдёт назад первым, и мне подфартило. В проёме мелькнул свет: кто-то, беззаботно шлепая, приближался к выходу и насвистывал. Судя по голосу – это был он, мой недалёкий напарник.
– Эй, Елик! – негромко позвал я. Остальные гремели в отдалении, до сих пор лазая в конце подвала и Елик меня услышал.
В закуток ко мне он заглянул, увидел, раскрыл глаза в широком удивлении и, не дав мне ничего объяснить, заголосил, как ненормальный:
– Пацаны! Идите скорей сюда!!! Здесь кто-то есть! Нашёл!
Идиот. Ну чего он разорался-то, а? Видит же – я без грима. Зло взяло, а ещё капелька стыда прожгла сердце, и без того пунцовые от жары щеки сделались малиновыми.
– Я смотрю, а он там сидит, на трубах. – Елик делился информацией заговорщическим тоном с подоспевшими на его зов ребятами.
Я спрыгнул с труб вниз, в комнату зашли парни. Впереди Завр, за ним Бурляевы, Квадрат, остальные.
– Ну чего вылупились? – сердито спросил я, натягивая на плечи ветровку.
– А-а, это ты Димон, – разочарованно протянул Завр, развернулся и полез на улицу.
Лёша Бурляев, ничего не понимая, сверкнул стёклышками очков и неожиданно для всех, кривляясь, подыгрывая себя на невидимой гитаре, затянул:
– Глеб Жиглов и Володя Шарапов! Ловят банду и главаря.
Нещадно коверкая хит группы Любэ, он исполнял его с упоением умалишённого, окончательно разрушая магию моего замысла. Остальные ребята испытали схожее с моим разочарование, которое приходит к повзрослевшему малышу, когда он узнаёт, что дед Мороз – это его переодетый в банный халат, и нацепивший ватную бороду папа. Никто не задавал мне вопросов, кроме Елика, спросившего уже на улице – "А чего ты там сидел?" – парни покидали подвал в молчании, чтобы забыть о неудавшемся розыгрыше навсегда и больше о нём не вспоминать никогда. А у меня и на ругань с Еликом сил не осталось. Надо же такую идею запороть! И как! У-у.
С горя я несколько дней шарился (словечко это – «шариться», я снял с губ моего одноклассника по кличке Пончик, хорошего приятеля Феди: он так охарактеризовал стиль моего поведения в школе, по-моему, очень точно получилось) один по улице: никого видеть не хотел. За высоткой Бурляевых образованный самим домом и забором интерната, прикрытый трубами лежал проход – окружной путь, ведущий от котельной на Цементную. Проход этот имел одно интересное свойство – не закатанная в асфальт дорожка всегда оставалась обнажённой, влажной, а её обочина чернела грязью, на которой не осмеливались расти и сорняки. Даже зимой, в самый буйный снегопад, земля выпирала наружу неистребимой мокрой чернотой. Отбрасывая в сторону мистические мотивы, заставляющие мать сыру землю так себя вести, объяснить не замерзающую зимой и не просыхающую летом грязь можно было, хорошенько обследовав пятачок проклятого грунта. В нём окопался люк канализационного коллектора. А потом близкое расположение труб тоже играло свою жаркую роль всепогодного кипятильника.
Я гулял в одиночку. Обогнув дом, проходя по приветствовавшей меня плотоядном «чваком» дорожке, навстречу улице, меня остановил запах. Бывает такое неуловимое чувство, никак не отпускающее душу, нашёптывающие из затопленного предрассудками подвала моей тёмной половины: что-то подобное с тобой уже происходило. Пониманием дежавю, именно так называется такое чувство, у меня в подсознании хранились ключи – запахи. Застыв, как громом поражённый, я втягивал ноздрями ароматы органического разложения неживой природы. Смердело выдержанной, промаринованной в жидкой ржавчине, прокисшей в знойных испарениях фекального коллектора землёй-грязью. Привлекательно, остро, отвратительно ново и до боли в потрескавшихся от мороза губах знакомо. Для меня и только для меня.
Отчего бы не подойти ближе? Посмотреть вблизи, что заставляет её так пахнуть. Когда я жил за городом, любил лазить по помойкам, свалкам, могильникам, выискивая разный интерес. Все мои сверстники увлекались делом сталкеров помойки. А что? Советская промышленность работала отлично, регулярно, на-гора, выдавая сверхплановые отходы, брак, просрочку. Наши загородные свалки ломились от ампул с будоражащим незрелое сознание подростков содержанием – с истекшим сроком годности. Помойки были завалены радиодеталями, нередко содержащими контакты на драгоценных металлах. И те и другие места скорбного посмертного хранения отходов жизнедеятельности человечества пестрели игрушками типа солдатиков – пластмассовых рыцарей, вся вина которых заключалась в неправильных обводах фигуры (заводской брак). Ой, много чего нужного можно было откопать. Что вы? А вы говорите. Ха.
Переезд в Москву не излечил меня от пагубной привычки копаться в грязи. Не думая, алча, трясясь от предчувствия (голова закружилась от ожидания), шагнул к люку. Пахло не из него, точно. Ароматы источала сама почва вокруг него. Присев на корточки, подобрав берёзовый прутик, стал его вкручивать в грязь. Сам не знаю зачем я так поступал. Моей рукой двигал капризный ребёнок – бог шаловливого детского сада. О боже! О боже мой! В грязи замелькали искры. Переливались грани, сверкали цвета. Из тела Димы Кашина меня выбросило, впихнув в образ придуманного мной, тут же на месте, кладоискателя. Я наткнулся на россыпь драгоценных камней, колечек, серёжек, отдельных звеньев золотых цепочек. Моя слабость. Моё сокровище. Лежит себе в грязи, безразлично блестит, никого не ждёт, никто ему не нужен. А мне удалось его отыскать. Отбросив прутик, я начал разгребать вязкую, словно слюна дьявола, землю пальцами, хватать-тащить ценности, не забывая любоваться каждой находкой подмигивающий то синим, то жёлтым, то красным на моей почерневшей ладони. Основную часть клада я выудил довольно скоро: не прошло и десяти минут, а карман куртки приятно округлился, наполнившись драгоценным грузом. На этом не останавливаясь, я облазил всю округу, всю грязь исполосовал граблями пальцев. Целый час убил и не зря. К первоначальной добыче добавил ещё половину от первоначально найденного добра. Кто-то, будто сеятель, разбрасывал вокруг люка коллектора камешки-колечки.
Ажиотаж золотой лихорадки спал после десятого, по счёту, круга вокруг люка. Прочесал по периметру. Прочесал вглубь, вширь, вдаль. Осталось рассмотреть находки. Горячка отпустила, трезвость оценки событий вернулась. Извазюкался страшно. Не впервой. Мама привыкла к моей неаккуратности с детства. Кое-как приведя себя в божеский вид, ушёл в тупик, образованный трубами и котельной. Приступил к осмотру.
Красиво, привлекательно, блестит, сияет и без солнца и всё же ненастоящее золото – бижутерия. Уж я-то могу отличить настоящие камни от стекляшек. Когда я собирал урожай сокровища, то не думал об обогащении, теперь же расстроился. Не так чтобы сильно, разочарования не было, и всё же. Мои ожидания не оправдались и оправдались. Исполнилась давняя детская мечта – я нашёл клад. Жалко, что его нельзя перевести в реальные деньги, а значит, возможности, зато он есть у меня. Какое красивое сокровище. И продавать мне его, если бы он и стоил тысячи, по правде говоря, не хотелось. А вот показать мой клад кому-нибудь очень хотелось.
На обратном пути домой, где в моём письменном столе, в верхнем ящике, закрытом на ключик, сокровище ждал сундучок, я повстречал Еврея. Удержаться, чтобы не похвастаться я не смог. Всё богатство выставлять на его обозрение не решился, а показал ему всего один камешек – продолговатое семечко тёмно-синего цвета, с обратной стороны покрытое “золотой” плёнкой.
– Видел? Нашёл тут недалеко… Настоящий драгоценный камень.
Еврей взял камешек, положил на ладонь и, поджав губы, сказал:
– Не. Это фальшивый.
– Сам ты фальшивый. Настоящий, говорю тебе. – Понятное дело я мистифицировал Зоркина. Нравилось мне это дело, что поделаешь.
– Пойдём ко мне домой зайдём.
– Зачем это? – удивился я.
– Моя мама работает на ювелирном заводе. Она точно определит фальшивый это камень или настоящий.
Отбрехаться от Еврея не получилось: чуть ли не насильно он затащил меня в гости. Его мать встретила нас в прихожей. Ничего себе такая тётя, в самом соку. Брюнетка, грудь, ноги. Вышла на зов сына в белом халатике, с голыми ступнями. Лак на пальцах алый мне снился потом в течение целой недели.
– Мам, слушай, здесь такое дело.
– Ну, чего у вас, мальчики, случилось?
– Да ничего такого не случилось. Вот он камень нашёл, говорит: драгоценный. Посмотришь? Дима, покажи.
Камешек я отдал маме Зоркина. Она так небрежно прокатила его по розовой холёной ладошке, прищурилась, и вынесла свой профессиональный вердикт:
– Стекло.
Пришлось мне упереться. Терпеть не могу, когда чужие люди разрушают мои фантазии.
– Почему стекло? Похож на настоящий.
Она улыбнулась снисходительно.
– Вот разве что похож. Не хочу тебя расстраивать, но это ничего не стоит.
– Не может быть. – Я упрямо мотал головой, чем выражал своё активное несогласие с таким её определением.
– Мама знает, что говорит. У неё опыт, понял.
– Ладно, постойте, я сейчас. – Зоркина ушла в комнату. Порылась там в шкафу (я характерный стук дверцы слышал), вернулась.
– Смотри. Такое же добро, как и твоё, – сказала и протянула мне коробочку из жёлтого пластика без крышки.
Коробка оказалась под завязку забита разными цветными камнями – зелёными, оранжевыми, красными. В общем, всех расцветок и форм. Взяв один из коробки – розовый, я повертел его в пальцах, посмотрел на свет. Грубая работа, может и не стекло вовсе, а дешёвая пластмасса.
– Да, эти точно от бижутерии. Мой на них не похож. Посмотрите – он же другой.
– Это потому что материал такой, а цена одна. Копейки, – разъяснила Зоркина. Задумавшись, добавила: – Ну хочешь, я твой камешек на заводе мастерам покажу. Их мнению ты поверишь?
– Спасибо. Лучше я его домой отнесу.
– Как хочешь.
– Зря, Дима. Тебе дело предлагают, – Еврей, конечно же, поддержал маму. Хороший мальчик, пускай таким и остаётся навсегда.
Отрицательно покрутив головой, я распрощался с мамой Зоркина и самим Евреем. Выйдя на улицу, сразу отправился домой прятать свои сокровища.
