Денис Александрович Игумнов
Долгий путь в никуда
Глава 5. Какашкин как он есть
Школа. Мать её за ногу. Мало того, что я ненавидел вставать рано. Для меня семь утра очень рано. Идти до школы всего пять минут, но умывальник, завтрак, форма, пионерский галстук, учебники, тетрадки. Запихать всю учебную макулатуру в мой убогий портфель (повод для насмешек, денег на новый не было и приходилось таскаться по школе с такой вот сумкой без ручек на ремне, с железным, заедающим, через раз, ртом молнии) и отвертевшись от традиционной утренней овсянки – вперёд на амбразуру.
День начинался с урока по русскому языку. НЕНАВИЖУ! Тупой, наверное. Никак мне в голову не лезли эти правила, запятые и прочие деепричастные обороты. Водил по бумаге, как курица лапой. Мои друзья по этому предмету двойки и колы. Да и учительница, она же наш классный руководитель, меня не любила за тотальную безграмотность и куриный почерк. Кличка её была Боксёрша. Она внешне походила на собаку боксёра – брыли, глаза навыкате, причёска короткая, туловище плотное, раздутое мясом. Мира Израилевна. Национальность понятна?
Лишь бы к доске не вызвали. Страх выступления корёжит не так, как ужас перед беспределом хулиганья, трясёт тебя по-другому. Знаю, насмешек не избежать. Училка будет на стороне класса, когда я облажаюсь, утопив себя в кривых ошибках, выставленных на всеобщее обозрение на доске. Удивительно, но именно к доске меня почти никогда не вызывают, что по русскому, что по математике, что по другим предметам. Пригибаю голову ниже, и сегодня меня проносит – вызывают моего соседа Авдеева. Пока он пыжиться, потеет, разбирая примеры написания «жи-ши», мне прилетает. Прямо в щёку, будто комар укусил. Начинается. Любимая забава наших шутников. Это длинный, как жердь для перемешивания тухлого кала в сельском нужнике, Аистов Андрей зарядил мне резинкой.
На соседней с нашей улицей регулярно пованивала фабрика по производству резиновых предметов бытового обихода, в просторечье обзываемая "Резинкой". На ней изготавливались разные там галоши и прокладки, но нами она ценилась за резинки для трусов, когда они еще не зашивались в ткань, а были просто тонкими длинными коричневыми (белыми) жгутиками с круглым или квадратным сечением в разрезе. Их выбрасывали целыми пучками, наподобие связок вялой зелени, на помойку во внутреннем дворе фабрики. Мы туда лазили и тырили эти резинки. Иногда, сторожа нас ловили и передавали ментам, а чаще развлекались нашими ушами, доводя их до неприличного воспалённого розового состояния.
Резинки по двадцать сантиметров резались нами на отрезки по три-пять сантиметров, и использовались как метательные снаряды. Их наматывали на кончик шариковой ручки, оттягивали свободный конец к колпачку, получая значительное напряжение и заряженное оружие. Ручку наводили на супостата, и начиналась дуэль. Как правило, перестрелки устраивались прямо посреди урока. Так лёгкая забава, разбавляющая учебную скуку. Это если стрелялись двое. В моём случае честной схваткой и не пахло. Но я с маниакальной решимостью отвечал.
Аист выстрелил в меня, прикрылся учебником и беззвучно захихикал. Запасов снарядов резинок у меня было припасено в обрез. Порывшись в карманах, нашёл всего три штуки. Зарядил, навёл и запулил в ответ. Попал по касательной ему по мизинцу. Он тут же разозлился, весь его вид говорил: "Ах ты! Стрелять в меня? Ответишь", – он выстрелил. Его запас резинок превосходил мой в разы, Аист подготовился и, как оказалось, ни он один. Вова Хмелёв, вождь стаи, обернулся и через ряд, изловчившись, из-под подмышки выстрелил в меня. Резинка угодила мне в лоб, чем закрепила за Вовой звание снайпера, и вызвала веселье в рядах моих недругов.
Очень быстро к потехе присоединились Никита Володин и сидящий с ним противный, сыкливый Сундуков. Все они сидели на галерке, и битва проходила вдали от нашей классной Миры. Со стороны могло наблюдаться нездоровое копошение, да и только. Перестрелка шла молча. Я отвечал по мере сил. Резинки подбирал чужие и отправлял с горячим приветом их хозяевам. Мои шансы близились к нулю. На мой один выстрел, на меня обрушивался коллективный залп из четырёх стволов. Хорошо, что ещё подлый Чижов сегодня болел и Хмелёв сидел в одиночестве, а то и он бы присоединился с восторженному веселью. Им было весело, мне – не очень.
Через минут пять обстрела, я решил закругляться. Чего терпеть-то? Я поднял руку и попросился выйти. Мира меня любезно отпустила. Она чуть ли ни с высунутым языком объясняла какой же Захар дебил и на моё бегство не обратила внимания. Кивнула головой, и благословение на побег мне было даровано. На прощанье я высунул язык в адрес Аиста и свалил.
Передышка в несколько минут в коридоре пошла мне на пользу. Вернувшись в класс, я обнаружил, что Захар благоразумно пересел на свободное место. Попадать под дружественный огонь не захотел, а сам вмазать мне резиной мечтал.
– Эй, Какашин (ещё одна забава олухов коверкать фамилии их подопечных – ха ха – Какашин вместо Кашин, как смешно), ты куда сбежал, а? От нас не уйдёшь. Хи хи. – Аистов разошёлся: от папки с утра по жопе не получил и вот ему уже весело. Гнида бесчувственная, что с него взять.
Я молчу и получаю резинкой. Прикрывшись учебником, в перестрелку не лезу и весь их пыл через минуту сходит. Секрет прост – не реагировать. Но я так, млять, не умею!! В этом вся моя проблема. Способ не реагировать использую редко, потому что на постоянном нервяке и забываю про него, а гордость моя, растоптанная кирзовыми сапогами, оплёванная непокорная гордость так и норовит голову из окопа моей обороны поднять.
Не всё так уж плохо. Пока нет Лёни Чижова, главного моего врага, жить можно. Он заводила кодлы касты по части садизма. Перемена прошумела в суете, я поговорил с Федей на модные темы тогда популярной тяжёлой музыки. Я, кстати, в любые песни не въезжал и всем говорил, что моя любимая песенка – "В лесу родилась ёлочка", чем ужасно всех веселил, да. Федя меня образовывал, рассказывал про «W.A.S.P», «Manowar» и наших отечественных героев русского рока. Мне, честно, его телеги были параллельны, просто-напросто с ним интересно общаться, меня к нему тянуло. На фоне школьного бардака он сиял интеллектуальной и неагрессивной глыбой неизведанного хрусталя закрытых от меня затмением тупости знаний.
Нашему разговору аккомпанирует школьная трансляция музыки из радиоузла, затерявшегося где-то в районе актового зала. Кто этот неизвестный ди-джей, кто накручивал нас, сидя в будке, ставя нам песенки «Модерн Токинг» (хит – «май харт, май соул», крутили каждую перемену) и другую про то, что ты теперь в армии (не помню кто пел, но известная западная группа). В общем, такой музон действовал на толпу школьников, как афродизиак на быка при виде тёлки – хвост на бок. Нереализованная в условиях перерыва сексуальность выражалась в насилие. Доставалась всем. У окна, рядом с мужским туалетом, полыхнул махач. Дрались парни из параллельного класса. Их окружили со всех сторон, подбадривая оскорбительными для дерущихся выкриками. Никакого уважения. Слушая Федю, я одним глазом наблюдал за развитием событий. Надавав друг другу, мальчики расцепились. Вроде как расслабились. У одного даже опустились руки. Ошибка. Второй боец воспользовался оплошностью и вмазал ему прямой в лицо. Голова дёрнулась так, что казалось вот-вот и отвяжется. Понеслось по новой: парни скатились в партер, продолжив на полу вымещать друг на друге удивление от окружающего их безумного мира. Что было дальше, угадайте?
Мимо нас с Федей пронёсся тот самый клоун из вчерашних пленных – курносый и мелкий, он преследовал симпатичную тёлочку; я даже знал её имя – Вика, она мне нравилась. Такая с прозрачным личиком и лучистыми глазами звёздного неба, и намечающейся теннисными мячиками груди под белым фартуком коричневой формы. Клоун догонял её и делая так – "Ыыы, Беээ, Веээ, хе хе хе, ыыы", – щупал её за первые ростки сисей. Реальный сюр – сюрреализм в действии. Да, девочкам на переменах тоже доставалось. Обычно их пинали по ягодицам и рвали волосы, но такое! Настоящий извращенец на взлёте в маньячное убожество разгоняется, чтобы замутить что-нибудь совсем уж мерзкое на стадионе – вроде отсоса у цыганёнка Борьки (зачем их потом застукали наши бычки). Но вернусь к драчке. Облапанную Вику я пропустил мимо извилин, записал на диск долговременной памяти и, слушая восхищения Феди Гребенщиковым и его группой "Аквариум", видел, что, как только ребятишки упали в объятия удава борьбы, стоявшие вокруг них зрители перешли от наглых слов к делу. Безнаказанность провоцировала на действие. Бойцов стали отмечать пинками. Вытирали об их ягодицы свои подошвы, толкали, подбивали бока. И ведь не определишь, кто конкретно тебя пнул. Все понемногу, и никто в отдельности. Круговая порука наоборот. Никакого ответа за совершённую подлость. А ведь это подлость – бить того, кто занят дракой и ответить тебе не может. Так втихаря пнул и скрылся за спинами многочисленных зрителей. Хорошо, мля. Да?
Ладно. Перемена закончилась. А Федя завершил проповедь. Заметьте за всё время перемены, пока вокруг кружились в вихре события, он ни разу и глазом не моргнул, не полюбопытствовал, что это там ворочается в углу или пробегает мимо. Все это его не касалось. Тогда мне это показалось стальной выдержкой, выкованной на кузне опыта, сурового война. Я ошибся. Что ж, бывает. Не первый и не последний. Раз.
Вернусь к тому, что без Чижова жизнь моя значительно теряла в весе оков. Следующий урок был уроком биологии. Это я люблю, это моё. И учительница, рыжая, курносая, вежливая, деликатная, молодая тётя, мне нравилась. Урок проходил в специализированном классе, и мы все вместе переместились галдящей ватагой в царство чучел, заспиртованных гадов и плакатов с графиками развития жизни на земле. На этом уроке ученики пользовались относительной свободой. Биологичка – мягкая учительница, и мы сидели у ней на шее. Уроков не срывали, но и слушали её вполуха.
Сидели мы на биологии несколько иначе, чем на других уроках, и так как моё обычное место оказалось занято Аистовым, – он зачем-то сел с Захаром, – мне пришлось искать другой стул. Место рядом с Хмелёвым оказалось на сегодня вакантным, и по старой памяти я его занял. Надо объяснить, что хоть Вова к тому времени был в авторитете, но учебный год начинал он вместе со мной в статусе новичка. Отличие заключалось в том, что его оставили на второй год, а я перешёл из другой школы. Быкам, ходившим под властью Лёни, на эти нюансы было чихать и Вову тоже пропустили через жернова прописки.
Я отлично помню, как они его помяли и он, получив каблуком в глаз, изображал боль, как от серьёзной травмы. Ну прям актёр. Именно изображал, я это знал, потому что сидел с ним, недолгое время, за одной партой. Да, покраснение под глазом появилось, но не больше. Имитации хватило, чтобы бычки отступились, испугавшись того, что выбили ему глазик. Запомнив приём, я его как-то повторил, когда на меня не знаю уж в который раз налетел весь класс. Меня постелили под ноги, я крикнул и зажал глаз рукой. Жухло? Да, жухло, но сколько же можно получать? Знаете, надоедает. Прошло, но с оговорками. Никита Володин, который в тот раз проявлял наибольшую активность, что-то заметил. На перемене он, энергично жестикулируя, что-то втирал Чижову и Аисту. Подобравшись к ним, я услышал:
– Он на уроке за глаз держался, а потом, как и не было ничего, с Вовой говорил. Ссыкло.
Увидев меня рядом, он выпятил челюсть вперёд, показал передний, отбитый наполовину зуб, и проговорил:
– Тебе чего надо?.. Вали отсюда.
Я ушёл. Противно. Жухлить тоже надо уметь, у меня нормально косить никогда не получалось. И, честно говоря, не хотелось.
Возвращаюсь к Вове – он как-то быстро покарабкался вверх, оставив меня у подножия своего перешедшего к нему без боя трону Чижа. Меня он гнобил вместе со всеми, но иногда, по старой памяти (когда рядом не крутился богатенький садист Чижов) примечал. Сегодня был мой счастливый день. Дело в том, что я умел рассказывать истории: пожалуй, единственный мой талант ценившейся как в школе, так и на улице. Вова, как старший по возрасту, чувствовал половое влечение ярче своих одноклассников, я этим пользовался и рассказывал ему всякие выдумки на скабрёзные темки. На самом деле ужасные темы с огромными куями и пё*дами в пуд весом. Тотальная е*ля всего со всем. Извиняюсь за мой французский, но такова правда жизни подростка – его мучение и его влажные мечты, без прикрас и с оттенком девиантности.
Усевшись рядом с Вовой, я параллельно обеспечивал себе тылы: никто из остальных солдат маразма не решился бы меня тронуть резинкой или пулькой из жёваной бумаги, боясь задеть Хмелёва. Наверное, я хотел задружиться с ним по-настоящему, и из кожи вон лез по этой же причине, и, пока рядом не было поблизости Лёни, мне это удавалось.
В тот раз свои пошлые сказочки я начал с того, как я провёл лето в пионерском лагере: всего одна первая смена, а сколько впечатлений. Враньё с невыдуманными именами и деталями, отчего история приобретала окрас реального, произошедшего со мной любовного приключения. Пересказывать сказку про мои половые подвиги в девчачьей палате и участие в оргии в лесу не имеет смысла. Малоинтересная хрень в стиле порнофильма с зачатками сюжета. Это минус. Плюс заключался в том, что Вова, слушая меня, забывал обо всём. Он потягивал из маленького пакета при помощи соломинки молоко и при этом приговаривал: не хочу ли я соснуть молодьки из Володьки. Белый шум. Лучше не вдумываться в смысл этих слов. Под ними ничего такого не подразумевалось, просто надсадная пошлость не знающего женских ласк девственника.
Второй историей, рассказанной мной, стала чепуховина, сочинённая походя, прямо на уроке – "Гомосеки в лесу". Жуть про то, как охотника в лесу ловила банда гомосеков, он от них убегал, убегал, пока не прибежал в землянку лесника. Лесник сидел за столом, охотник попросил у него помощи, а в ответ получил приподнимающийся, вроде как сам собой, стол, на самом деле взлетающий в воздух по средствам мускульной силы слоновьих размеров пениса лживого лесника, оказывающегося главарём банды педиков. Вова лыбился, а я наворачивал подробности. Урок пролетел, как его и не было. В этот день меня больше не терроризировали. Редкий, почти счастливый денёк.
Вечерком этого счастливого дня гулял на стадионе со своей собачкой Зинуськой. Встретил там Хмелёва и Чижова, который от простуды фактически оправился, но пропуск в школу от участкового врача получил лишь на следующий понедельник. Меня они встретили с распростёртыми объятиями. Говорил же: на улице они вели себя не совсем так, как в школе. Чижов щеголял в куртке Аляске, Хмелёв – в новеньком чёрном дутом куртеце, я же был одет в скромную коричневую болоневую куртку отечественного производства. С обувью была та же засада: у них фирменные ботинки, у меня советские. Встретились два красавчика и нищий. Никаких сословных предрассудков, друзья. На тему одежды тогда стебались редко. Хмелёв предложил сыграть в Царя Горы. Отлично, все согласны. Как раз подморозило; на втором запасном грунтовом футбольном поле за воротами возвышалась гора утрамбованных в камень отходов, оставшихся от рытья дренажных канав: её пользовали как бесплатный аттракцион – “Кто сильнее?”.
Пока Зинуська в радостном задоре носилась по полю, мы пошли на штурм. Согрелись в мгновение ока. В большинстве случаев наверху оказывался Вова. А вторым по набранным в скоротечных схватках титулам «Царь Горы», – вот неожиданность, – стал я. Тяжеловесный, рыхлый Лёня, не до конца оклемавшийся от последствий ОРЗ, не успевал, опаздывал реагировать, а как следствие – скатывался к подножию горки на пятой точке. Неудачи его заметно расстраивали. Ладно, его обошёл Вова, но я – это уже совсем другое дело. Лёня стал жухлить: то невзначай заедет мне локтем по рёбрам, то за волосы схватит. Ничего ему бедняжке не помогало, так он третьим и остался. Игра окончилась, злоба же Чижова продолжала расти. Он решил отомстить мне по-другому. Когда к нам с весёлыми тявками подлетела моя собачка, он наступил ей на лапку. Как же она голосила, бедная! Рыдала на весь стадион, как ребёнок. Криком кричала, надрывалась. Хотел её поймать, она в руки не даётся, глаза вылупила, бегает кругами.
Кровь ударила мне в голову: с криком – “Гад!” – полетел в атаку на обидчика моей Зинуськи. Такого напора от того, кого он считал зачуханом, Лёня не ожидал. Как пить дать, утирать бы ему кровавые сопли с разбитой рожи, если бы ему под руки не подвернулись санки, забытые кем-то рядом с горкой. Все мои удары разбивались о деревянные планки основания санок. Чижов укрывался за ними от моего безумия, пока мой гнев не пошёл на убыль: как раз и Зинуська перестала кричать, переключившись на тихий скулёж. А тут ещё за моей спиной прозвучал голос:
– О, тут у вас весело.
– Привет, Костяныч. – Хмелёв, перестав нас подзадоривать, спустился с постамента горы, поздороваться с подошедшим к нам парнем, его одногодкой.
Немного успокоившись, я пошёл к Зинуське проверить её лапку. Она больше от меня не убегала, лапку дала спокойно. Ничего серьёзного, кость цела, и собачка побежала дальше. Я вернулся в коллектив. Чижов разрядился. Посмеиваясь, он рассказывал Костянычу про вспышку моего психа, и как он её ловко гасил санками. Костяныч, высокий парень, жилистый, с лицом прямоугольником, слушал, не улыбался. Он запоминался всем, кто его видел сразу из-за одной отличительной черты – кривой ноги – проклятье, знак, отмечающий людей не просто так – в такие вещи верю свято. Вова с ним вместе учился, пока на второй год не загремел. Костяныч ходил в телаге, солдатских кирзачах, носил шапочку пидорку – всё по последней моде конца восьмидесятых годов. Неприятная личность. Хромоногий и злобный упырь, перманенто страдающий от груза уродства, полученного им при рождении.
Спокойно выслушав рассказ Лёни про его удаль – мою тупость, Хромоног, посмотрев в мою сторону, спросил с холодной издёвкой:
– Ты совсем е*банутый или только косишь под придурка.
Я ещё не остыл после стычки с Чижовым, а поэтому выпалил, не думая:
– Сам ты крыса, говножор.
– Костяныч, ты осторожнее, он у нас дикий, укусить может, – предупредил приятеля Вова.
– Используй санки, – посоветовал Лёня.
Не вняв голосу разума, Костяныч кинулся на меня. Драки не получилось. Завязалась борьба в стойке. Он сильно схватил меня за плечи, я его за шкирку и под локоть. Мы топтались на месте под восторженные крики зрителей, сыплющих советами, афоризмами, как из рога изобилия.
Он хромал. Я считал, что его физическим недостатком не грех воспользоваться, поэтому задумал сделать подсечку. Моя щёчка ступни ударила по его изуродованной ноге. Костяныч выдержал. Даже не шелохнулся. Крепкий мэн, связки прочные. Сам весь тугой словно натянутый лук. Мне не удалось его завалить, но и он не смог мне ничего сделать. Так и разошлись ни с чем под звуки заполошного лая испуганной Зинуськи. В тот раз я и не стал Царём Горы. В другой раз повезёт. Однозначно.
Глава 6. Какашкин, он же теперь и Якушкин, как он есть – продолжение
Если иногда мне выпадала передышка, когда я придумывал и смешил Вову, тем самым защищая себя, то намного чаще было совсем по-другому.
Лёня Чижов выздоровел, чтоб ему пусто было. Появился в школе в пятницу. Все три дня его отсутствия я блаженствовал, тусуясь с Хмелёвым, уже считая его своим закадычным дружком. Чижов пришёл в класс первым и занял своё привычное место. Прозвенел звонок, а Вовы всё не приходил. Он опаздывал. Я его ждал, сидя на парте один, приготовив для его ушей хорошую историю про прелести деревенской девушки Кати. Когда он вошёл в класс и учитель математики Варинадзе разрешил ему войти, я непроизвольно расплылся в непозволительной улыбочке, так я был ему рад. Хмурый Вова взглянул на меня и огорошил:
– Чё ты, придурок, лыбишся? – сказал и сел за парту к Чижову. Может, он подумал, что я смеюсь над ним? Так я себя успокаивал, уговаривал.
Это был удар. С двадцатого этажа и в лепешку. Расплата за необоснованные мечты последовала на следующей же перемене. Ко мне подкатил рыхлый Никита и в одиночку предпринял попытку затолкать меня в женский сортир. Ага, сейчас. С ним я справился. Поняв, что план не удался, на меня накинулись остальные, подстрекаемые Чижовым и во главе с Вовой. Мне думается, что Лёня ревновал Вову ко мне в смысле дружбы, и подспудно его ненависть ко мне росла на страхе того, что Вова может начать дружить со мной. Напрасные опасения: мы с Вовой были из разных иерархических слоёв нашего класса, но эти иррациональные подозрения питали Чижова, делая моё существование ещё более невыносимым.
Не знаю как, мне удалось от них отбиться и не оказаться в писечном домике для девочек. Я отскочил, вывернулся, побежал, меня поймали в аппендиксе, намяли бока. Это полбеды. Вперёд выступил Чижов. Оказывается, он придумал новую забаву. В нашем классе учились разные девочки, среди них попадались, как очень красивые, так и довольно страшненькие. Хит парад уродок возглавляла Якушкина. Дама с рожей – сказать лицом язык не поворачивается – малолетнего гоблина, с огромными ушами и ноздрями; разговаривающая так, будто у неё во рту чавкало пюре из первосортного говна. Вредная девка, с душой не краше её внешности. Её чмырили и не общались как парни, так и девчонки. Это уже был совсем отстой. В этой же яме, что и Якушкина, сидел Каменев – настоящий кретин со слюнявым ртом, на переменах постоянно поднимающий, по очереди, ступни к ягодицам, оборачивающийся и с пристрастием рассматривающий свои подошвы. Пунктик, достойный шизофреника. Ещё полоумный Гагашев, сын учительницы алгебры старших классов. Мама его так перенапрягла, пичкая знаниями про запас, что к третьему классу, перегревшись, он начал сильно смахивать на овощ, безобидный и беззащитный. А ещё была пухлая девочка Вавилова: её гнобили тупо за вес и длинный нос. Остальным доставалось не так часто, но регулярно, например, как мне. Примечание: отличников, какими бы они гумазаторами не были, у нас в классе не трогали, с них кормились. Все быки, кроме Лёни (до поры до времени, скоро он тоже перестал учиться), отставали по программе, не делали домашку, получали пары. Чтобы совсем уж не загонять себя в претенденты на второй год, они вампирили отличников из мужской половины; на женской половине неприкасаемых не было: девчонки чего-то важного не понимали и списывать никогда не давали. А наши умники и домашку давали списать и на контрольных тупарей выручали. Симбиоз.
Расклад сил понятен. Чижов подошёл ко мне и, кривляясь, обозвал:
– Эй, Якушкин, иди к своей жене. Она ждёт от тебя поцелуууй.
Якушкина тёрлась рядом, у входа в аппендикс, кушая бутерброд с чесночной колбасой. Отдельный кошмар для моего чувствительного носа. Услышав, что я теперь не Какашин, а Якушкин, вся бычья братия затянула:
– Якушкин лижет Якушкиной!
– Якушкин идёт на куй!
– Якушкин – Подрестушкин!
Сильнее всех разорялся Вовочка. Меня подхватили и понесли на Якушкину. Я, блин, в натуре испугался. Она стояла у стеночки и учитывая тот напор, который меня нёс, всё могло кончиться печально и для неё, и для меня. Бандерлоги вошли в раж и ничего не соображали. В последнее мгновение я выставил ногу. Мой ботинок угодил ей в мягкий живот, Якушкина согнулась – ей было больно. Никого это не трогало и меня в том числе, о ней я не думал, спасал шкуру.
– Якушкин, целуй жену. Что же ты медлишь. Целуууй!!
– Нюхай, как от неё прекрасно воняааает, – орал Чиж.
Меня продолжали толкать на неё. Перемена всё не кончалась, и выносить этот тягучий цирк, где в качестве гвоздя программы выступал уродец Кашин-Якушкин, дальше я не мог. Вырвавшись, я припустил по коридору. Отбежал не далеко, меня догнали. Аист достал резинку, на этот раз длинную с узелком на конце, и принялся охаживать мои ляжки резиновыми отжигами. Я потерялся. Мне воняли в лицо нечищеными зубами, крича все вместе:
– Якушкин лижет!
– Якушкин не моется!
И опять:
– Лижет!
– Не моется!
Так могло продолжаться до тех пор, пока не погаснет солнце. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. Я не выдержал, дал слабину, расплакался. Опустился по стенке в положение сидя на корточках и закрылся руками. Они добились своего, что-то такое сломали, что потом мне удалось кое-как склеить, но не восстановить в полной, нетронутой мере. Я не просил их ни о чём, ни умолял, а просто горько плакал. Они остановились.
Чижов мне что-то выговаривал, учил, сука, уму разуму. Слова его звучали как лопающиеся в ушах мыльные пузыри. Что-то там про моё место и что-то про то, что не надо наглеть и про моё понимание, и про то, кто здесь главный, и что я настоящий Якушкин. Но отстали в этот день, решили, что с меня хватит, и на следующей перемене переключились на Стаса Сипунова. Парнишка ростом меньше меня, с длинной шеей, четвёрочник, наивный и не злой. Его они тоже довели до слёз, но не остановились. Привычка – прививка от слёз. Извини, Стас.
Немого сгладило обиды дня происшествие, произошедшее на последнем уроке. Позволю себе немного злорадства. Не всё же мне хныкать под батареей. Чижов, как и все мы, обожал копеечные шипучки «Медок», «Лимонад» и другие подобные им. В воде их никто не разводил. Не потому, что ленились, просто без воды они получались вкуснее, порошок шипучки так приятно щипал кислой сладостью язык, так забавно шипел и пенился, что мы их глотали за милую душу.
Лёня (ха ха ха) переборщил с его любимым «Медком». Пчёлка на пакетике прожужжала для него отбой, точнее, целый рой этих полезных насекомых спел его желудку – пора в дорогу дальнюю. От жадности Чижов, поживившийся на последней перемене шипучкой, отобрав четыре порции у Каменева, сожрал их все разом. Был у нас в классе такой забулдыга отщепенец – настоящий урод, голова огурцом, губы баклажаны, глаза свиньи, ноги короткие, жопа, как у тётки, и ко всем своим прелестям не в своём уме (я о нём уже мельком упоминал). У нас в классе его назначали на роль Красавицы. Кличка бычатам полюбилась. Каменев стал на вечные времена Красавицей. Они изводили его, унижали, чего только с ними не проделывали. Чем-то Каменев походил на болеющего сифилисом медвежонка, такой же неуклюжий, вонючий, косолапый, но совсем не забавный. Стыдно признаться, но, когда над ним измывались, меня это не трогало, ну, как если бы кто-то при вас раздавил клопа. Воняет? Морщи нос, но жалеть то некого. Вроде я, по доброте душевной, должен был ему сочувствовать, ан нет. Всё что я мог к нему испытывать, можно назвать безразличием, чего нельзя сказать о касте – они фанатели от его припадков, – им его дрыги в соплях ужасно нравились.
Устав от писков Стасика, Чижов с остальными пещерными жителями вернулись к излюбленному их блюду – Красавице. Для начала они в его портфель, пока Каменев стоял в очереди в столовой за полдником, вылили пару стаканов компота, отнятого у первоклашек. Так что, когда Красавица вернулся на своё место, застолблённое им с помощью портфеля, за обеденным столом, его ждал пренеприятный сюрприздец. Усугубило непристойную радость бычат то, что обнаружил Каменев мокрый конфуз не сразу, а только захавав порцию своих любимых оладий. Что его булкам стало влажно, – компот, просочившись через швы портфеля, стал под них подтекать, – Красавица и то разобрал не сразу. Он стал оборачиваться, трогать деревянную сидушку пальцем, вероятно опасаясь, что обоссался. Мучители враз просекли его нелепую догадку и подняли его на смех. Орали примерно следующее:
– Смотрите Красавица обоссался!!! Фу! Ату его, ату!
Каменев налился особой бордовой краской стыда, ведь ему было невдомёк, что его энурез подстроили сами сердобольные одноклассники, заскрипел зубами. Схватив портфель под подмышку, зашагал к выходу словно слабоумный рейтар. Шаги широкие, рожа – барсук в западне, чешет, башмаками по чёрно-белым плиткам пола стучит. Бычки увязались за ним. К гадалке не ходи, как предсказуемо. Догнали его, бегущего в класс (будто в этой норке его наши псы не достанут: ну псих, одно слово) в промежутке между этажами на лестничной площадке, припечатали в угол. Пока Хмелёв с Чижовым держали Красавицу, остальные запихивали ему, с настойчивым идиотизмом санитаров сумасшедшего дома, глазированные творожные сырки в штаны. Самыми усердными в деле сырков оказались Авдеев и Аистов. С выкаченными глазами они занимались любимым делом. Прирождённые пакостники.
Напихав сырков, Авдеев стал их давить, разминать кулаками, а остальные подошвами ботинок. Не знаю как там сырки, а яйца Красавицы точно в яичницу болтушку сбили. От боли, стыда на Каменева накатил приступ психопатии. Раскидав бычков, он вырвался, доведя задуманный им манёвр до конца, загнав себя в класс, откуда вырваться уже не мог. Его дразнили, отвешивали пендели, а он стоял в углу, рядом с книжным шкафом, затравленно оглядываясь. Он рычал сквозь слёзы. Уверен, лиц, издевающихся над ним бабуинов, он из-за пелены слёз, наползающих на глаза, не видел. С него сорвали пиджак, из внутренних карманов которого выпали несколько пакетиков «Медка». Чижов под общий шумок быренько их прикарманил. А в это время Каменев сорвался с цепи. Схватил парту поперёк и начал ею размахивать. По здравому размышлению, оценивая его действия по прошествии многих лет, скажу: надо иметь недюжинную силу, чтобы вот так обращаться с неудобным, тяжёлым предметом. Но касту его действия не впечатлили, они лишь усилили напор, оттеснили Каменева к окну, прижав этой же самой партой. Прекратила избиение учительница английского языка, вошедшая в класс. Бычата сделали вид, что ничего и не случилось. А? О чём это вы? Растерзанный Каменев вернулся с партой на место, а учительница предпочла не обострять, сделав вид, что ничего не заметила.
Трофейную сухую шипучку Лёня решил употребить прямо на уроке, в одну харю. Его дружок Хмелёв сидел на английском впереди с Аистовым, а Чижом наслаждался независимостью, балбесничая за партой один. Через пять минут, после того как он сожрал четыре пакетика сухого желтоватого порошка, Лёня поднял руку. Учительница на его просьбу выйти, почему-то, может из чувства противоречия, ответила отказом. Гроза всех низших и слабых не посмел ослушаться. Правда, пыжился он не долго. Сдержаться ему всё равно не удалось.
Лёнечка блеванул. Да как! Того запаха мне вовек не забыть. Пытаться описать такое мерзотное ощущение – лишь зря слова тратить. Рвало его затяжными натужными «игами» – «Иииг Иг, Иг Ииииг». Под стулом, быстро набирая силу, растеклась, пуская бисер жемчужных пузырей, медовая прозрачная лужа. Училка выпала в осадок. Всё на что её хватило, вылилось в жалкую фразу своего оправдания:
