Дарья Близнюк
Убогие атеисты
Задыхаясь в комнате, полной воздуха
Гот понуро скользит взглядом по разворошенной боли. Бордовый фонтан краски, бьющий из её рта, помят, сжёван. Даже как-то реставрировать и спасать картину не хочется – неприятно лишний раз обжигаться. Лучше запрятать обидный плевок в душу подальше и не замечать его. Игнорировать. Жить дальше. Так говорят в случаях, когда сожаление и тоска глодают тебя, словно косточку персика или сливы, или абрикоса. Но всё же Гот ассоциирует себя со сливой. Она больше похожа на синяк. На один из множества синяков, что покрывают его руки. Именно поэтому он таскает на себе растянутый и выцветший кардиган. Пусть никто не видит его сливовых гематом.
Готу паршиво. Гот съёживается на матрасе. Не получается даже почти заснуть. Он чувствует себя обманутым и кинутым. С теми людьми, с которыми он позволял себе расслабиться, отныне придётся держать оцарапанное ухо востро. Быть готовым залезть в панцирь. Забаррикадироваться хитиновым покровом. Стать непробиваемым. Стать отстёгнутым от реальности. Стать одиноким.
Ведь кому они нужны – друзья? И зачем они нужны? Чтобы перекладывать с больной головы на здоровую? Спасибо, Гот в этом больше не нуждается. Нет нужды оставаться в долгу. Гота не шибко прельщает мысль, что однажды с него спросят. Подсчитают на калькуляторе всё то, что он наговорил, сколько слёз оставил в жилетку, и потребуют взамен непосильную услугу. Или, ещё лучше, ударят в его Ахиллесову пяту. Вот будет потеха!
Впрочем, это предательство уже произошло. А ведь он поступил из благих намерений. Недаром возникла пословица про дорогу в Ад.
Гот давится обидой. Захлёбывается жалостью к себе. Если бы Гот был чуточку импульсивней, то уже ушёл бы на улицу в неизвестном направлении. И неважно куда идти. Неважно где проливать слёзы и дышать на замёрзшие окоченевшие пальцы. Важно то, что он показал бы, как его задело безрассудное нападение. Девушке, которую он рисовал, дороже какие-то жалкие фотографии!
По телу разливается жар. Гот горячо всхлипывает и почти страдает.
На край матраса присаживается Чмо, но Гот не желает беседовать с ним. Он ещё не наревелся. Не выплакался. Он ещё не готов к разговору, потому что вместо слов одни эмоции, в которые, к тому же, никого не хочется посвящать. Это личное. Это сокровенное. Это что-то, принадлежащее только ему.
Теперь Гот понимает, почему дед насрал в коляску. Чтобы никто не уволок её, он занял её дерьмом. В детстве смеёшься, а, будучи взрослым, осознаёшь трагедию дедовой жизни. Сейчас Гот и сам готов насрать в свою душу, лишь бы отпугнуть всех участливых и небезразличных. Лишь бы никто не любовался собой за его счёт. Мол, поглядите, какой я хороший – утешаю несчастного. Очищаю карму. Тьфу. Противно. И вот он – этот небезразличный альтруист, сидит на краю матраса, глаза, как гвозди, вбивает в пол.
– Не огорчайся, – пищит.
– Смерть утопающих – дело рук самих утопающих, – сухо замечает Гот.
– Ты о чём? – вытаскивает гвозди Чмо.
– Да она же зависима от своих фотокарточек. Это нездорово. Я предложил помощь, а она накинулась на меня, как на заклятого врага. Что ж. Пожалуйста. Пусть и остаётся со своими нюдсами. Дальше роет себе могилку, – сквозь зубы цедит Гот.
– Не будь таким жестоким, – с укоризной встревает Чмо.
И это окончательно сжигает Гота. Неужели и кудрявый святоша оставляет его? Называет его – жертву – жестоким?
От несправедливости и небывалой наглости Гот задыхается и с шипением прогоняет Чмо:
– Убирайся! Убирайся! – прозрачные нитки слёз свешиваются из глаз и срываются на полосатую ткань.
– Прости… – лепечет, дабы сохранить репутацию миротворца.
– Вон! – не щадит его Гот, возводя вокруг себя стены обиды.
Пусть мучаются виной, пусть лезут к нему. Он останется неприступным. Гордым. Он останется угасать.
Подарок
Он – спящее произведение искусства. Он – кушающее произведение искусства. Он – какающее произведение искусства. Он – произведение искусства, идущие чёрт знает куда. Куда-то, если слушаться интуиции, где примут его трактат.
Глупый. Его трактат не примут нигде.
Чмо проникает в Институт чего-то и стучится в кабинет кого-то. Всё как в тумане. Ладошки потненькие. Изнанку лижет холодный язычок волнения. Животик скручивается в узелок, который не в силах развязать даже Но-шпа. Чмо сглатывает слюнку и здоровается, как прилежный ученик, коим он никогда не являлся. Его интеллектуальные способности кругленькие, как нолик. Чмо обрисовывает суть дела и презентует свои мысли.
– Милая гипотеза, – хмыкает представительный мужчина с аккуратным квадратиком чёрной бородки. Глаза его прячутся за прямоугольными стёклами очков. – Но эту гипотезу Вы никак не проверяете, молодой человек, – важно и как-то снисходительно констатирует он.
– То есть? – Чмо превращается в кубик льда.
– Во-первых, Ваша теория существует только в рамках креационизма, – попыхивает сухим кашлем.
– Чего? – морщится Чмо.
– Почему Вы считаете, что человека создал Бог? Почему не рассматриваете гипотезу внешнего вмешательства или теорию эволюции? Понимаете, ваши суждения несколько наивны, поскольку опираются на мифы. Нет, картинка, безусловно, красива – с этим я не спорю, но Вам не стоит претендовать на внимание. Более того, на что повлияет Ваша идея? Какое общественно полезное значение она имеет?
– Люди станут добрее друг к другу, – почти немеет Чмо.
– Ох, Вы меня и насмешили, ей-Богу! – трясётся собеседник. После передышки спрашивает. – Вот ещё что. Почему тогда произведения искусства болеют шизофренией? Почему произведения искусства бухают перед телевизором? Почему произведения искусства совершают суицид?
– Даже у Венеры, богини красоты, нет рук. Произведения искусства вправе быть несовершенными. Произведения искусства вправе болеть шизофренией.
– А убивать друг друга? – заинтересованно перебивает мужчина в очках.
– А вот это уже вандализм. Вскрывать себе вены – вандализм. Доводить до самоубийства – вандализм.
– Эх, нет Вам места в мире философии, – ставит диагноз.
– Но ведь таково моё мировоззрение! – возмущается Чмо.
– Вот и оставьте его при себе. Свободны. Можете идти, – машет рукой.
Чмо задирает носик, сжимает свои листочки и заявляет:
– А я всё равно буду пресекать насилие. Я буду пропагандировать свою идею. Нести её в массы. Вы ещё увидите! – обещает он.
– Ради бога. До свидания, – заключает невежда.
Чмо, громко топая, выходит из аудитории и выбегает на улицу. Небо чистое, как правда. Свежевыжатое. Любо-дорого глядеть в его лазурную плоскость. Чмо слегка отпускает. Просто ему придётся действовать иначе, избирать другие пути. Более рабочие. Он станет общественным активистом. Он помирится с Готом. Всё будет хорошо.
Несломленный, Чмо топает по рассечённой трещинами асфальтовой дорожке. По бокам озябший серый скверик. Ржавые качели. Заброшенные песочницы. Облупленные скамейки. Железный самолёт, упавший на одно крыло. Урны, подле которых валяются окурки и сухие салфетки. В этой мёртвой зоне Чмо замечает худую фигурку кота.
Тот сидит около мусорки, словно окурок. Глаза его окружают тёмно-жёлтые с коричневым корки. Чёрная шерсть пропитана пылью.
Чмо осторожно приближается к бродяжке, боясь его спугнуть, ведь если юркнет в сторону кустов – поминай как звали. А Чмо даже поминать будет нечего.
– Кс-кс-кс, – ласково зовёт он, протягивая фарфоровою руку.
Кошка робко тянет носом в надежде уловить запах колбасы или болони, но затем разочарованно ведёт ухом. Чмо приседает на колени и гладит находку по голове. Находка собирается увернуться и ускакать, но Чмо ловко хватает её под мышками. Поднимает чернушку, которая поджимает задние лапы, обретая форму калача. Укладывает её поудобней, сгребает драгоценные записи и с замиранием сердца движется домой. «Лишь бы не оцарапала, лишь бы не вырвалась», – молится Чмо.
Чмо уже представляет, как подарит Готу питомца, и тот оттает. У него появится пушистый ласковый друг, которому он сможет открыться. Котик согреет его сердечко, сыграет терапевтическую службу, и парень больше не будет таким грустным и резким. Случайности не бывают случайными.
Боль
– Зачем ты приволок в дом грязное животное? – цокает языком Гот. – Может быть, уже хватит доказывать свою доброту? Мы уже поняли, что у тебя широкая душа, – иронизирует он.
– Вот опять ты противишься. Мог бы порадоваться, что ли, – чешет шею Чмо, пока подарок, поставленный на пол, виляет хвостом.
– Его неудобно держать в доме. Это непрактично. Почему ты ведёшь себя, как ребёнок? Это глупо, – наезжает.
– Смерть утопающих – дело рук самих утопающих, Гот, – напоминает Чмо.
– При чём здесь это? – сводит брови.
– А при том! Этот кот исцелит тебя! Тебе же так не хватает заботы, теплоты и ласки! Этот хвостатый не сможет тебя предать! – раскрывает все карты кудрявый.
– Меня не от чего исцелять, уяснил? Мне достаточно сублимации, – хмыкает брюнет.
– Но твоя меланхолия постоянна! Очнись! – трещит голосок Синьора Помидора.
– Мне комфортно с моей меланхолией! – вгрызается в него глазами Гот.
– Не верю! – упрямится Чмо. – Давай перенесём спор, а сейчас отмоем и накормим кота? – предлагает он.
Гот удручённо вздыхает, как бы говоря: «Ты неисправим. Это безнадёжно». Парень недоволен тем, что ему навязывают его настроение. Приписывают ему те черты, которых нет. Лечат непонятно чем от непонятно чего. Всё это напоминает дешёвый спектакль, но никак не жизнь.
Чмо уже наполняет таз тёплой водой и пытается усадить в него пушистого черта, но тот выпускает когти. Теперь и Чмо обзаводится царапиной, оставленной миниатюрными граблями.
– Помоги! – отчаянно зовёт парнишка.
И Гот присоединяется к водной процедуре. Мочит рукава, заливает пол.
– По какой инструкции их моют вообще? – стонет, пока Чмо трёт пыльные бока демона в кошачьем облике.
– Вы можете как-то тише? – стучит каблуками недовольная Фитоняша. – С чем вы возитесь вообще?..
Гота раздражает её присутствие. Вечно ей надо быть поближе к центру происходящего.
– …Какое чудо! – восклицает она, завидев четырёхлапого гостя. Без лишних слов девушка принимает его в полотенце, тщательно вытирает и даёт волю привести себя в порядок. – Откуда у нас эта девчуля? – улыбается.
Гота тошнит от её притворства.
– Я подобрал на улице, – коротко рассказывает Чмо. – А что, это девочка?
– Пф, конечно! – прыскает кукла в леггинсах. – Наконец, нас станет поровну! – смеётся она. Уже перетаскивает кошку в свой лагерь. Уже отнимает у Гота право на первенство в уходе за киской. – Интересно, а у неё нет блох? – задаётся вопросом Фитоняша.
– Есть, – быстро отзывается Гот. Нужно насрать в коляску. Хорошенько насрать, чтобы никто не уволок. – И бешеная, наверное. И царапается. Вон, – указывает на их поэтёнка бровью.
«Наверное, – думает Гот, – все девушки бешены и царапучи».
– Да не нужна мне твоя кошка. Расслабься, – добровольно отказывается Фитоняша, лишь бы оставить последнее слово за собой.
Всегда лучше уволиться самостоятельно, чем ждать, пока тебя унизят увольнением. Всегда лучше бросить партнёра первой, чем самой оказаться отвергнутой. Вот она – гордыня. Во всём своём воплощении.
Танцовщица, вихляя бёдрами, удаляется в зал и включает музыку. Назло им, уверен Гот.
– Как ты её назовёшь? – услужливо интересуется Чмо.
– Не твоё дело, – гнусавит Гот, сгребает несчастную кошку и закрывается в мастерской.
Наконец, настаёт покой. Наконец, его окружают люди, рыгающие отчаянием, депрессией, грустью и унынием. Гот ложится на матрас и разглядывает новую соседку. Глаза, словно два закатных солнца. Два рыжих фонаря. Густо-медовые, липкие. Шерсть чёрная, словно рынок, на котором продают органы и наркотики нелегально. Красивая, в общем. Готу она подходит. Но, действительно, как её назвать?
– Боль, – решает Гот. – Эй, Боль? Будешь моей Болью? Бо-о-оль, – ласково тянет он, и что-то срастается в его душе.
Начало
Девушка опускается на колени. Ложится на спину, прижимая поясницу к полу. Чувствует, как натягиваются мышцы. Отдыхает. Релаксирует. Вдруг свет закрывает ангельское личико с кудряшками, ниспадающими на лоб.
– Прости, что мешаю, – начинает Чмо, – но давай организуем движение против вандализма?
– Ты заколебал, – отвечает Фитоняша. – Ты затычка в каждой заднице. Сколько можно прессовать мозги? Неужели до сих пор розовые очки не разбились?
– Я подумал, что вместе мы могли бы внедрить любовь в массы. Ну, с помощью нашего творчества. Мы заговорим, и нас услышат.
– Ты не только максималист, но ещё и дилетант, поэтому отстань, – прогоняет мальчишку барышня в красном топе.
– А ты ленивая попа, которая не хочет двигаться дальше, – улыбается Чмо. – Зачем танцевать, писать, рисовать, лепить, петь, фотографировать, если это зациклено на самом себе? Мы должны делиться собой с миром.
– Чтобы тебя растащили? Запомни, харизматиков на всех не хватит. Нет смысла распыляться на людей, которые не оценят твоей жертвы, – усаживается Фитоняша. Её каштановые волосы с коньячными прядями красиво обрамляют лицо.
– Да нет никакой жертвы! Наоборот! Мне необходимо сеять семена добра. Такова моя потребность. В одном мне оно не уместится. Я лопну, – заверяет он.
– Чудно. А меня зачем впутывать? – зевает.
– Мы могли бы объединиться, – в сотый раз замечает Чмо.
– Для чего? – не понимает Фитоняша.
– Для того, чтобы пропагандировать любовь. Чтобы касаться тех душ, которые мучаются тактильным голодом…
– Избавь меня от метафор, – беззаботно бросает девушка.
– Но, пожалуйста. У нас всё получится! Обещаю! – заклинает Чмо.
– Ты не можешь такого обещать, – останавливает его скептик.
– Согласен. Но позволь заручиться твоей поддержкой? – предпринимает последнюю попытку.
– Только чтобы ты отстал. И чтобы разработал чёткий последовательный план действий, – уступает Фитоняша, и Чмо крепко стискивает её в своих объятиях.
Фитоняша вздрагивает и замирает с распахнутыми глазами. Уже давно её не обнимали парни, и ей в диковинку мужская ласка. Хочется огородиться от неё, отвергнуть, оттолкнуть Чмо, но он отлепляется сам, победно растягивая губы.
Плакаты
Боль скребётся в дверь. Боль ссыт на матрас. Боль прогуливается по бумажной палитре и оставляет по полу цветные отпечатки лап. Боль орёт, требуя еды. Боль не оставляет его, преследует по пятам.
Гот устаёт, но наливает в одноразовую тарелку молока. Пусть Боль попьёт. Глядишь – и заткнётся. Но Боль не затыкается, а продолжает выносить мозг. Жаль, обои не поскрести – их нет. Гот уже жалеет, что завёл Боль. С ней столько мороки. Ни минуты покоя. Тем не менее он пытается её «охмурить».
– На какую кнопку нажать, чтобы ты зафырчала? Где погладить? Где почесать? – гадает неопытный хозяин.
Боль охотно сворачивается у него на коленях. Гот не видел ничего милее того, как Боль складывает лапки. Гот гладит шёлковую тьму её шерсти. Боль чёрная, словно дельфин. Самая страшная тюрьма России называется «Чёрный дельфин».
Боль трётся щекой о каждую картину. Помечает территорию запахом. Теперь каждая вещь в этой комнате общая. Боль учит Гота делиться и не шевелиться по ночам, чтобы не потревожить её чуткого кошачьего сна.
Когда Гот рисует, она умно сидит рядом. Таращится в пустоту. Неизвестно, о чём думает. Жутко становится. Иногда Гот и сам так сидит. Безмолвно и абстрагировано.
Кисточка волочит за собой густо-красный цвет. Порезы параллельны бледно-синим выпуклым венам. Сверху подписано «Я занималась вандализмом, и меня не стало». Никогда ещё Гот не рисовал плакаты, и поэтому сейчас чувствует себя не в своей палитре. Гот не знает, как избавиться от ощущения, что он предаёт собственные принципы.
В другой раз Гот изображает две фигуры, которые плюют друг в друга ядовито-зелёными брызгами ругательств. Сверху выверено: «Мы занимались вандализмом и расстались навсегда».
Дождь не то чтобы стучит – он, словно крупа, сыплется на отлив. Кажется, будто из мешка вытрясают зёрна.
Боль сворачивается на подоконнике. Боль чёрная, как дыра. Всё время дрыхнет, когда улицу занимает серый ливень. Хорошо ей сейчас – если бы не Чмо, под машинами бы ютилась. Гот запускает пальцы в загривок Боли, чешет.
Под шум водопада Гот изображает скелет, стоящий на весах. «Я занималась вандализмом и больше не могу есть». Гот всё чаще ловит себя на мысли, что рисует не по нужде, а по желанию.
«Мы занимались вандализмом, и наша дочь ушла из дома».
«Я занимался вандализмом, и заразился СПИДом».
Гот занимается агитацией. Присоединяется к проекту Чмо. Пока слабо воображает, как они будут пропихивать свои идеи, но делает всё, что в его силах.
Социальное значение
Чмо, наконец, добирается до ответов на вопросы. Заканчивает поиски. Да, всё уже сказано. Любовь, природа, война изучены. Смысла в современной поэзии не больше мизинца. Важно не то, как писать и что писать. Важно то, для чего писать. Зачем. Стихотворение должно влиять на читателя. Быть двигателем его жизни. Не обязательно это будет призыв. Не обязательно пафосные призывы не сдаваться. Не мудрёные филологические штуки. Не простые удобоваримые и легко усвояемые условности. Поэзия должна быть жёстко разоблачительной. Мягко утешающей. Хотя поэзия ли это должна?
Чмо виснет над блокнотом. Греется в лапах Матвейки.
«Живи с аппетитом и музой».
– Не то, – решает он. – Как-то несерьёзно получается.
«Тише тишины.
Громче громкоты.
Ярче яркоты.
Слаще сладкоты.
Живи».
– А это что-то! – вспыхивает Чмо. Елозит так, что Матвейка падает на спинку, а Чмо забирается ему на живот, как Маугли на Балу.
«Умираешь – умирай возраждаючи.
Улетаешь – улетай возвращаючи.
Пропадаешь – пропадай появляючи.
Меланхолишь – меланхоль улыбаючи».
Чмо сам не верит, что может написать такое. Как? Ему же свойственны лишь поцелуйчики, обнимашки, фантики и звёздочки. Откуда такие концепты?
«Презираешь – презирай уважаючи.
Обзываешь – обзывай ободряючи.
Избиваешь – избивай исцеляючи.
Помогаешь – помогай».
За окном уже кучкуются дымчато-розовые облака. Пепельно-кисельные облака. Чмо поднимается на ноженьки, усаживает мишку в уголок и пробирается к Фитоняше. В комнату, обставленную зеркалами. И фотографиями. Чмо, не дыша, отодвигает несколько Фотоняш в сторону, чтобы видеть своё отражение в полный рост.
– Не против, если я потренируюсь в читке своих стихотворений? Хочу видеть себя со стороны, – спрашивает Чмо.
Чмо смущается, что придётся зычно и отчётливо проговаривать слова в абсолютной тишине, да ещё при зрительнице. Но ничего не поделаешь. На улице тоже будет публика. И нужно быть подкованным. И Чмо начинает…
– Валяй, – кивает Фитоняша, облизывая ложку, в её руке пачка творожка «Данон». – дикцию подтяни, – беспардонно советует Фитоняша. – Окончания глотаешь. Слюной булькаешь.
Чмо расстраивают её замечания. Ему уже сейчас не терпится достичь безукоризненной декламации.
– С этим ты только опозоришься, хлюпик, – предсказывает танцовщица.
– Зачем ты умаляешь мою уверенность? – хлюпает носиком Чмо.
– Проверяю на прочность, – отвечает с ложкой во рту.
Чмо дышит, как советуют в инструкции ко всяким медитациям. Чмо гоняет язык во рту, тычет им в щёки. Складывает губки в трубочку, вытягивает их в узкой улыбке. Чмо произносит бессмысленные скопища согласных букв. Но вряд ли это спасёт его от грядущего провала. Чмо в растерянности. Он повторяет всевозможные «аючи». И шепчет себе:
– Паникуешь – паникуй утешаючи.
Люди на людях
Фитоняша напяливает старую джинсовку и рваные, как Фотоняша, джинсы. Вместо привычных стрипов растоптанные кеды.
Конец сентября. К небу применён фильтр «оттенок серого». Золотые монеты листьев группируются на асфальте. С утра температура стоит, как в холодильнике. Гот с опаской нагружает себя плакатами, во многом ещё недоработанными и сырыми, как земля.
Фитоняша отправляет в себя разбухшие в кипятке хлопья, даёт Боли облизать коробочку из-под творожка.
– Ну и дурацкое же у тебя прозвище, Боль, – отмечает Фитоняша.
Чмо кутается в кофту цвета Матвейки. Стоит признать, ему она очень идёт.
Они тоже идут. На разведку. И на цирковое выступление по совместительству.
На душе неуютно. Фитоняшу отягощает её участие в общей затее. Хочется свалить на попятный. Никогда прежде девушка не гарцевала по городу с сомнительной развлекательной программой. Всё зыбкое и хрупкое, как виртуальная любовь. В глазах Гота ловит отражение собственных мыслей: «Каково это – говорить в полный голос? Каково это – лезть к людям при социофобии? Каково это – выставлять себя на всеобщее обозрение? Выносить на суд?»
– Новый опыт всегда пугает и отталкивает, – для ободрения шепчет Чмо. – Это нормально.
– Ещё ни разу не устраивал выставок. Пожалуй, это будет первая галерея в уличном стиле, – нервничает Гот.
Замыкают Боль в квартире, та провожает их и посягает на освоение подъезда – амбициозная дама.
– Главное – транслировать позитив и быть на лёгкой ноте, – непринуждённо говорит Фитоняша, словно для неё подобные мероприятия являются скучной бытовухой. Типа она на них не то что собаку – волка проглотила, не жуя.
Люди спешат на работу. Упаковываются в автобусы. Троица размещается неподалёку от остановки. Гот расставляет картины, на которых длинные шеи. Окровавленные руки. Неестественно ломаные фигуры. Отвратительные отверстия рта. Словно перевёрнутые восьмёрки. Или озёра, нарисованные детьми. Невольно взгляды прохожих задевают полотна, но никто не ставит замечаний. Может быть, по отдельности они и потянулись бы к кричащим картинам, но на людях – никогда.
Люди просто не знают, чего от них ждут, как стоить реагировать на такое самовольство. Подавать милостыню? Или снимать на телефон?
Когда призыв обращён ко всем, индивидуально его не воспринимает никто. Хочешь остаться незамеченным – кричи о своей боли в стаю человеков. Все как один побоятся вмешаться и… опозориться. Перспектива быть опозоренным куда страшней перспективы быть безучастным наблюдателем чужой кончины.
Фитоняша забывается и пропускает мимо ушей, что там глаголет Чмо. Какую-то старомодную фольклорную чертовщину. Внезапно к ним всё же направляются две бойкие девчонки в чёрных косухах. С виду симпатичные, но воняющие куревом и матом. Неплохие, кстати, духи.
– Чего это вы тут устроили? – подбоченивается одна.
Вторая косится на надпись: «Мы занимались вандализмом и расстались навсегда». Фитоняша мгновенно втягивается обратно в реальность.
– А что, мешает? – холодно дерзит.
К их назревающей склоке проявляет любопытство куда большее число зевак. Видимо, никто не любит выскочек, стремящихся выделиться, выпендриться. Мол, поглядите, мы не такие, как все. Мы – чокнутые неформалы, а вы обрюзгшее душевно быдло.
– А вы хоть законно тут тусуетесь? – нападает та, что отвечает за функцию речи в их чете.
– А вы чё, менты? – вновь хамит Фитоняша.
Чмо переминается с ноги на ногу в своей дурацкой кофте. Гот досконально разглядывает киоск на противоположной стороне дороги. Ничего интереснее не видел, наверное. Точно парень не при делах. Он отношения к потасовке не имеет. Клёвая маскировка. Фитоняшу начинает бесить буквально каждый.
– Да что вы тут вытворяете? – заступается за надменных тёлок мужичок в преклонном возрасте. По такому сразу понятно, что твёрдо убеждён в своей правоте.
– Ребята, вы кто такие? – с обжигающей вежливостью поддакивает полногрудая и полножопая женщина. Её вежливость смешана с издёвкой один к одному.
– Может быть, свернёмся? – умирает от ужаса Чмо.
Но сворачиваться сейчас – это унижаться публично. Лучше сохранять достойное лицо.
– Освобождайте-ка территорию, – просит диванный охранник порядка.
Кто-то пропускает автобус, лишь бы накормить себя впечатлениями. Лишь бы было о чём рассказать на работе коллегам. Лишь бы утолить аппетит. Желательно, чтобы произошла трагедия. Чтобы всё закончилось вызовом полиции или кого-то ещё не менее серьёзного.
– Мы просто читаем стихи, – защищается Чмо.
Защита и оправдание – ошибка номер один. Ты автоматически ставишь свою роспись под согласием на поражение. Фитоняша устало вздыхает, как бы указывая этим вздохом, что Чмо всё испортил.
– А вот что за картины вы показываете? Вы же окружающих пугаете! – укор принадлежит старушке. Наверное, по воскресеньям она ставит свечки в церкви.
Стереотипы, конечно, но Фитоняша согласна поспорить на цветной струйный принтер. Портал, через который Фотоняша вхожа в её мир.
Точно дождь, намечается скандал. Нетрудно догадаться, кто играет роль туч. Фитоняша, Гот и Чмо растеряны, как дети в новой группе в детском саду. Только они в аду, во взрослом. На них прёт толпа произведений искусства. Возмущённая. Недовольная. Гуща событий. Гуща людей. В общем, три обормота не получают поддержки и признания. Джонатоны Ливингстоны. В армии чаек. На что рассчитывали?
– Уходите.
– Убирайтесь.
– Проваливайте! – чем дольше они упираются, тем яростнее их гонят взашей.
Весьма гостеприимный приём. Отвергнутые и непонятые, сгорбившись, убираются восвояси. Конечно, их не били и не высмеивали, но осадок более чем неприятный. Гадостно. Фитоняше гадостно. Они же хотели как лучше. Может, пора хотеть как хуже? Наверное, тогда к ним добровольно поползут на коленях.
Теперь они действительно полноценные ЧМО.
– Просто они не нуждаются в нас. Здесь мы невостребованные. Надо выступать в каких-нибудь других местах, где народ угнетён по-настоящему, – лепечет Чмо.
Надо же. Ему стоило бы заткнуться и завесить это срамное событие пеленой из новых нормальных дней, а не лезть на рожон опять.
– Смешно, – фыркает Фитоняша. – Ты выглядишь жалким, когда бегаешь со своим добром в ладонях, которое никому на фиг не сдалось. Конечно, желаешь заняться благотворительностью, бескорыстный наш, но помогать уже некому. Всем уже помогли. Расслабься.
– Просто ты не посещала детские дома и тюрьмы. Больницы и диспансеры. Хосписы и коммуналки, – спорит Чмо.
Только Гот переставляет ноги молча. Под мышкой держит картонки. Все подмерзают. И стремятся назад. К Боли.
