Дарья Близнюк
Над маковым полем
I Маноманы
Мэрилин Монро
Мэрилин Монро умерла в тридцать шесть лет. Смерть наступила вечером, но тело обнаружили глубокой ночью. Официальная версия – самоубийство, передозировка барбитуратами. Мэрилин страдала депрессией и частыми приступами страха, но продолжала сниматься в кино и на фотоссесиях. Это сейчас она любимица мужчин и мировой секс-символ с ангельским голоском, а раньше её презирали и травили. Осуждали. Мэрилин строила успешную карьеру и вела бурную личную жизнь, но умерла, когда ей было всего тридцать шесть лет…
***
Спустя шестьдесят лет в этот день стоит дивная погода. Солнце жарит, птицы галдят, как ненормальные. На Центральную площадь высыпает целая армия юных девиц в воздушных платьях, которые кокетливо прижимают их к бёдрам, едва ветер задирает подолы. Осветлённые добела волосы уложены крупными локонами, а над верхней губой у всех «мушки». Яркая помада, высокие каблуки и аккуратные стрелки. Все девушки называют себя Мэрилин Монро и хором скандируют: «Свобода-и-личное-время! Свобода-и-личное-время!» Глупые блондинки. Неудачные телохозяйки, боявшиеся превратиться в тупых растолстевших куриц, которых интересует только готовка, уборка и дети. Они надеются на признание, желают стать завидными красотками и самыми востребованными любовницами.
Кто-то хочет жить у моря, кто-то иметь идеальную фигуру.
***
Я – Мэрилин Монро, и я хочу иметь самую идеальную фигуру. Я – принцесса на диете. Я принимаю участие в самом большем параде, который только можно вообразить. Целлофановый воздух пронизывает зной, и на лбу выступают крупные бисерины пота, но я продолжаю улыбаться голливудской улыбкой известной кинозвезды и кричать вместе со всеми. Я – особенная. Я – уникальная. Именно меня ждёт самая удивительная судьба.
В ушах звучит странный писк, а по небу проходит лёгкая вибрация. Белый шум заполняет всё пространство, и никто не понимает, что происходит. Асфальт накаляется так, что собаки и люди спешат укрыться в тени. Голова трещит. Постепенно все краски густеют, воздух наливается мраком, и мир исчезает, словно по щелчку пальцев, оставляя вместо себя черноту.
Сальвадор Дали
Долговязый парень с выступающим кадыком и костлявыми руками внимательно изучает пустой экран телевизора. Ещё секунду до этого показывал бунтующих красоток, копирующих Мэрилин Монро, но внезапно вышел из строя. Наверное, опять не выдержал напряжения.
Вот уже несколько дней юноша не покидает комнаты и сосредоточено смотрит познавательные передачи, экстренные новости, комединые фильмы и реалити-шоу. Время от времени их сменяет реклама. Реклама зимней обуви, реклама суши, реклама распродаж и бургеров с беконом всего за шестьдесят девять рублей. Рядом с ним на полу валяются смятые бутылки из-под «Кока-Колы», банки из-под консервов и упаковки от разных батончиков. Раздражённые глаза украшает красная сеточка лопнувших капилляров, а в комнате висит удушливая вонь тухлятины и пота. Сознание парня заторможено. Создаётся впечатление, что оно загружается, словно сайт порно-роликов при медленном Интернете.
Наконец, он приходит в себя, снимает прямоугольные очки в чёрной оправе и массирует переносицу двумя худыми пальцами. Какое-то время сидит в неподвижной тишине, словно только что вернулся домой после учёбы и завис при стягивании штанов. Секундная стрелка уже несколько раз успевает обойти циферблат. Поднявшись с грубого паласа, парень приближается к телевизору, хорошенько стукает по нему, но не получает ожидаемого результата. Раздражённо повторяет, но вновь никакой реакции. С тяжёлым вздохом хватается за волосы и выдыхает. Он явно расстроен. Он не может жить без вечерних программ и многосерийных историй. Не может лишиться боевиков с дурацкой озвучкой, музыкальных клипов и рекламы зимней обуви. Телевизор – самое дорогое, что есть в его жизни. Все эти цветные яркие картинки, звуки стрельбы, пестрота кадров стали такими же привычными и естественными, как дыхание. Его голова должна быть чем-то занята. Он не умеет думать без тележвачки. За любовь к изображениям виртуальные друзья прозвали его современным Сальвадором Дали. Или просто – Дали. Этот псевдоним незаметно прикрепился так, что все, кто знал его настоящее имя, уже не смогут его вспомнить.
Откопав среди груды мусора свой телефон и в той же куче найдя обмотанный зелёной изолентой шнур, край которого уже отходит и заполняется пылью, Дали ставит мобильник на зарядку. Кликнув на иконку с оранжевой нотой, выбирает самый заезженный трек и врубает музыку на предельную громкость. Заглянув в чат «Маноманов», добросовестно прочитывает все сто сорок три сообщения, что успели скопиться в его отсутствие, и строчит ответы Лоху и Андерсену.
Лох – его закадычный друг с длинными, вечно спутанными волосами и угревой сыпью, она покрывает не только лоб, но и щёки, за что парня нередко зовут Угревым. Но всё же «Лохматый» приклеивается крепче. Правда, потом сокращается до просто «Лох». Он болезненно худ, всегда имеет неважный вид и порванную одежду, постоянно ходит сонным, едва волоча ноги, шатаясь, как сонная муха, и не понимает шуток.
Андерсен производит впечатление приятного молодого человека из воспитанной семьи, отлично успевает по всем предметам и вежливо разговаривает с незнакомцами. Правда, непонятно, почему он вообще разговаривает с незнакомцами. В рюкзаке у него всегда лежат книги – каждый раз новые. Куда он девает старые экземпляры, никто не знает. Андерсен редко высовывается из своей тёмной комнатки, всё время читает и витает в облаках.
Дали мечтательно вынимает помятую фотокарточку из залитого газировкой кармана. На ней запечатлена вся их троица. Лохматый растерянно смотрит в объектив, словно застигнутый врасплох на горячем, Андерсен теребит в руках деревянный талисман, болтающийся у него на шее, а сам Дали смотрит в телефон так, что в его очках отражается мерцание дисплея. Чуть поодаль накренилось чахлое деревце. Под ногами растеклась радужная лужица. Дом с облупленной штукатуркой скосился в их сторону, а растоптанные кроссовки утонули в сырой земле – в сером небе ещё оставались клочья туч, но угроза дождя уже миновала.
Лохматый
Белая пелена пара скрывает зеркало. Кожа кажется бархатной и чистой, но Лох знает, что это не так. Белое полотенце обёрнуто вокруг пояса, а мокрые волосы прилипают к щекам и плечам. В ванной комнате пахнет куревом и мужским шампунем от перхоти. Вскоре край махровой тряпки слизывает туман с отражения Лоха, размазывая по зеркалу водные дорожки. Костлявый парень чуть горбится и сближает лицо с таким же прыщавым. Разглядывает его и двумя пальцами выдавливает жирный угорь на лбу. Тёмно-жёлтый столбик резко выпрыскивается наружу, оставляя хозяина вполне довольным. Следующий угорь выходит длинной светлой струйкой, тоже принося этим Лоху немалое наслаждение. Умелые руки нащупывают приличный бугорок на виске и выжимают следующий прыщ. Эта процедура затягивается на добрые сорок минут, но Лох знает, что он может остановиться в любой момент, и решает выдавить последний угорь. После последнего следует самый последний. Далее идёт точно последний. Лох возится ещё полчаса, но знает, что может остановиться в любой момент.
Когда Лох оказывается в своей конуре, он неспешно натягивает полинявшую футболку оливкового цвета, шагает в трусы, находит более или менее опрятные штаны. Расчёска по-прежнему не попадается на глаза. Развалившись на диване, Лох самозабвенно закуривает и вспоминает Купидона.
Купидон – Бог любви. Купидон – хранитель счастья. У него белые волосы и какое-то детское выражение лица. Лоху нравится бывать у Купидона и приносить ему деньги. Лоху нравится Купидон и его лекарства.
***
Лох бездумно ступает по раскисшей грязи и пялится на облака, которые до неприличия напоминают роршаховские пятна. Слонов на фонтане. Медведей в цирке. Огромных бабочек, зайцев и других животных. Спустя сто восемьдесят три шага Лохматый уже трясётся в автобусе по пути куда-то, но точно не домой. Стекло грязное, и пейзаж выглядит серее обычного.
Вскоре парень вновь ступает на треснутый асфальт и по привычке держится выученного маршрута. Ларёк с мороженым. Вывеска с молоком «Простоквашино». Двор, окружённый старыми пятиэтажками. Дом Купидона. Подъезд Купидона. Нерабочий заплёванный лифт. Искривлённые почтовые ящики. Торчащие провода. Квартира Купидона на третьем этаже. Почти испорченный звонок. Четыре условных удара с длинными паузами. Лицо Купидона. Его горчичные штаны и бледно-розовая рубашка.
– Ну проходи, – приторно улыбается блондин и впускает Лохматого на порог, – можешь не разуваться, – бросает он уже из кухни, откуда возвращается с лекарством от меланхолии. – Держи, – мягко говорит Купидон, протягивая свою ангельскую пыльцу.
– Спасибо, – поспешно отвечает Лох охрипшем грубоватым голосом и суетливо выгребает мятые купюры из карманов ветровки, – вот, это всё, что у меня есть, – извиняющимся тоном признаётся и с надеждой впивается глазами в своего спасителя. – Этого хватит?
Страх отказа заставляет Лоха съёжиться и скосить глаза на запачканный линолеум. Следы подошв до неприличия напоминает роршаховские пятна. Слонов на фонтане. Медведей в цирке…
– О, детка, что за хрень? Не расстраивай меня, дорогуша. Мы же договаривались, что полторы за штуку, так? Ты больше ни у кого не словишь такого кайфа… – напущено дуется Купидон, растягивая каждое слово.
Создаётся впечатление, что он говорит через нос, но Лох давно привык к его выпендрежам. Лох хорошо знает, что всё равно получит угощение, и потому разрешает своему готическому ангелу позабавляться. На самом деле в облике Купидона едва ли можно найти что-то готическое, просто Лоху нравится вешать красивые штампы, раскрашивая так свою пресную, банальную жизнь. Ещё Лоху нравится щекотливое ожидание того момента, когда его ангел сломается и снизойдёт до него со своих сливочных небес. Ещё один штамп.
– …Так и быть, – кокетливо хихикает Купидон, – сегодня твой папочка добрый. Держи, малыш, – повторяет он, вытягивая вперёд руку с зажатым между двумя пальцами маленьким конвертом из фольги, – только учти, что с этого момента ты посвятишь мне все свои мысли. Каждый день ты будешь вспоминать мою нахальное личико, каждый час будешь представлять мои успокаивающие таблетки и каждую минуту благодарить Богов, что знаком со мной и имеешь возможность погружаться в счастье так часто, как мочатся старики, страдающие недержанием. Усёк?
– Ага, – сглатывает слюну Лох и бережно вынимает магические препараты. – Только это… – мнётся он, – стрелы у тебя есть?
– Стрелы у меня всегда есть, – отвечает Купидон.
***
Лох сидит на липком унитазе Купидона и наполняется космической тишиной. Руки расслабляются и разбухают, словно хлебные мякиши, брошенные в суп. Дыхание замедляется, и сама жизнь сбавляет скорость. Из унитаза струится яркий блестящий свет, заполняя весь сортир и сознание. Тело делается таким лёгким, словно вместо крови по венам несётся гелий, и из самого центра организма растекается тёплое пятно. Это пятно напоминает слонов на фонтане и медведей в цирке. Большой белый медведь катается на велосипеде и предлагает Лоху присоединиться. Только вместо ушей у него симпатичные аккуратные рога, а вместо хвоста – длинный стержень с перевёрнутым сердцем на конце. Вскоре Лох обнаруживает, что ноги его стали намного длиннее. Два метра мягких гибких костей и шёлковой кожи тянутся от фарфорового толчка и упираются в дверь. Это зрелище неожиданно смешит Лохматого, и он принимается звонко хохотать, словно влюблённый Сирин.
– Сердце счастливое, бейся! – весело трезвонит проносящийся мимо слон и удаляется в горизонт, превращаясь в крошечную муху.
Андерсен
– Сердце счастливое, бейся… – бормочет миловидный юноша, сгорбленный над томиком Есенина. По его сосредоточенному и в то же время рассеянному взгляду становится ясно, что он отключён от реальности. – Все мы обмануты горем… Нищий желает покоя… – шепчут его узкие губы, искусанные в кровь.
В затемнённой комнате валяются скомканные листы туалетной бумаги, кухонные салфетки и тетрадные страницы с корявыми чернильными узорами. Даже на обоях видны небрежные каракули, разноцветные стикеры и креативные наклейки в духе сюрреализма. В общем, типичный творческий беспорядок. На письменном столе возвышается стопка книг, и из каждой выглядывают импровизированные закладки: чеки, этикетки, визитные карточки, старые фотоснимки и всё, что считается плоским. Его виртуальные друзья знают, что он любит читать, но они даже не могут представить, насколько всё запущено. Насколько всё безнадёжно.
Его увлечение литературой началось, когда родители подали заявление на развод. Нет, в их семье никогда не случалось скандалов, никто не окружал себя бутылками и не заводил новых партнёров для разжигания страсти. То бишь базовых причин для расставания не наблюдалось, но его самодостаточная крупная мама заявила, что больше не намерена прозябать в неудачном браке, а безынициативный папа, как всегда, не стал возражать командиру. Все формальные вопросы уладили тихо и быстро, так быстро, что маленький побочный продукт их брака не успел понять, когда, как и почему его мама бесследно исчезла, даже не потрепав его за щёку.
Сидя часами в одиночестве, он спасался телевизором, смотря всё подряд. Ролики с ювелирными украшениями уступали место «Модному приговору», детские мультики – женским сериалам, а псевдонаучные гипотезы – дешёвым страшилкам. Но идолом всех каналов бесспорно была она – Реклама. Реклама преследовала зрителя везде, разрывала любой фильм и демонстрировала шаблонное счастье на пляже с кокосами. Реклама говорила, что ты получишь удовольствие только тогда, когда купишь универсальный еврочехол на диван, когда получишь модные кроссовки и перейдёшь на новый тариф.
Обычно все эти обещания проносились мимо ушей ребёнка, но одна фраза поймала его внимание и приковала к себе.
– По утрам надев трусы, не забывайте про часы! – зычно вещал диктор, улыбаясь отполированной улыбкой и вытягивая вперёд наручные часы «Rolex».
Что-то внутри мальчика отзывалось на его призыв и магнитом тянуло к метафизической идее, словно за ней стояло нечто больше компании «Rolex» и её изделий. За цифровой обвёрткой таилось что-то, что принято называть душой, и эта душа влекла за собой и хотела быть познанной. Разгаданной.
Позже Андерсен выяснил, что стихи принадлежали Андрею Вознесенскому, великому поэту XX века, новатору своего времени. Мальчишке непременно захотелось углубиться в его работы, копнуть глубже и сдёрнуть завесу тайны с искусства поэзии. Он лазил в Интернете, находя всё больше его стихов и фактов из биографии. Так ниточка глобальной паутины привела его к Пастернаку, от Пастернака – к Цветаевой, а от Цветаевой – к Ахматовой. От ярких строк у юноши захватывало дух, внутри взрывалось от восхищения, а восторг разлетался красочными конфетти. Резкость и угловатость Марины, траурные замогильные мольбы Анны и социальные песни Евтушенко плотно слились с повседневностью. Постепенно Умберто знакомился с другими культовыми фигурами: броский уличный стиль Рыжего разжигал возбуждение в животе, острая сатира Высоцкого рождала и улыбку, и негодование; уныние Белого настраивало на меланхоличный лад, любовная лирика Есенина наполняло сердце тихой скорбью, а пессимистичный вещизм Бродского окончательно превратил его в апатичного замкнутого человека.
Насытившись рифмой, Андерсен переключился на прозаические формы. Всё, что задавали в школе, было проглочено за считанные ночи. Вслед за русскими классиками потянулись писатели Запада. Перед глазами проносились сотни страниц Гюго, Гессе, Камю, Кафки, Фаулза, Паланика. Современная литература полностью перевернула его представление о книжном мире.
Так за романами и пролетели годы отроческой жизни, сделав Андерсена отстранённым наблюдателем и депрессивным подростком. Единственными товарищами были Лох и Дали, с которыми он познакомился благодаря виртуальной вселенной. Пару раз ребятам даже удалось встретиться, но из этого не вышло ничего путного. Интроверты испытывали только дискомфорт и страшно желали вернуться в свои панцири, забаррикадироваться в квартирах и уединиться с заменителями реальности. Так они и поступали.
Андерсена огорчали холод и жестокость города, монотонность будней и непросвещённость людей. Их легкомыслие, грубость и ветреность говорили о том, что в черепной коробке лежали одни мёртвые мыши. Андерсен считал их недостойными его высокой и нравственной личности. Общение казалось психологически токсичным, и потому парень редко выбирался в свет. Изнывая от тоски в четырёхстенной тюрьме, он стал упиваться горьким одиночеством, медленно угасать и таять, расстался с аппетитом, поссорился со сном. И лишь книги по-прежнему входили в арсенал употребления.
«Я Мерлин, я Мерлин…» – вслух шептал заключённый.
Монолог Мерлин Монро
Я героиня…
Я стою в аптеке и раздумываю, стоит ли брать прокладки. Вот уже два месяца у меня нет менструации, и потому трата денег кажется необязательной, однако привычка продолжает навязывать покупку. С одной стороны, я рада, что больше не приходится мучиться и ограничивать себя в мимолётных удовольствиях и дискотеках, а с другой – отсутствие месячных делает мою женственность более уязвимой. Немного поколебавшись, откидываю эту абсурдную мысль. Как женственность Мэрилин Монро может стать уязвимой? Ведь я – особенная. Я – уникальная. Я самая обаятельная девушка в этом грёбанном городе. Да весь этот грёбанный город всего лишь мой аксессуар! Вся эта жалкая Планета всего лишь мой аксессуар. Я неотразима. Я неотразима, потому что вешу всего тридцать семь килограммов. Теперь я влезаю в любое платье и могу, не стесняясь, носить шёлковое кружевное бельё. Сегодня на мне полупрозрачная юбка, под которой белеют ажурные трусики. Мягкие, миниатюрные, лёгкие, как паутинка, и манящие, как клубничный пудинг. Или шоколадное пирожное. Брауни. Шоколадное пирожное называется брауни.
Как же вызывающе смотрелись торты и свежеиспечённые булочки в кондитерской! Они красовались на главной витрине. Их пышные бока цвели румянцем, какого давно нет у меня, и назойливо повторяли моё имя. Уж не знаю, как я попала в этот магазин, но выйти из него не могла несколько минут. Всё пялилась на бисквиты, печенье и молочный шоколад. На ватрушки с вишнёвым джемом. На улиток с маком. На слоёные черёмуховые пироги. Во рту собиралась густая слюна, а в желудке привычно сжимался узелок боли. Острой боли, заставлявшей сгибаться пополам и дышать маленькими порциями. Когда резь утихла, я буквально вылетела из этого садистского помещения с ясным освещением и улыбчивой толстозадой продавщицей.
Зато я похожа на всем известную актрису и влезаю в любые наряды. Я могу устроиться моделью и служить эталоном моды, задавать тренды и олицетворять современный стиль. Парни будут вырывать из журналов страницы с моим идеальным телом, прятать их под подушки, а вечерами доставать и изо всех сил мастурбировать, пока не видит мама. Постеры с моим счастливым улыбающимся лицом будут вешать на стены, заменять ими обои. На них будут глазеть дети и старики, смущаясь постыдного желания увидеть мой миленький клитор. Облизать мой миленький клитор. Кончить на мой миленький клитор. Кончить мне на спину. Ощутить мои пухлые губки на своём твёрдом члене. Всемирное признание лучше пары дешёвых конфет и горького шоколада с орехами.
Когда я возвращаюсь домой, не снимая изящных туфель на шпильках, падаю в кровать. Чувствую, как тяжело поднимается и опускается грудь. Ноги гудят от ходьбы, словно обошли весь грёбанный аксессуар. Остаюсь в постели на полчаса, чтобы отдохнуть и возобновить силы. Затем поднимаюсь, стягиваю с себя блестящую обувь, отклеиваю лейкопластыри с мозолей, выскальзываю из шикарного платья, снимаю украшения и ковыляю в туалет.
Правило номер 1: Никогда не взвешиваться в одежде.
Правило номер 2: Никогда не взвешиваться до туалета.
Правило номер 3: Взвешиваться каждые три часа.
После того, как миниатюрный водопад смывает нечистоты, с замиранием сердца становлюсь на весы. Закусываю нижнюю губу. Зажмуриваю глаза. Предвкушаю радость. Боюсь разочарования. Осторожно поднимаю накрашенное веко. На табло высвечиваются беспощадные цифры «37.6». По пищеводу катится камень обиды на весь несправедливый мир. Шестьсот граммов – это слишком много! Я же столько энергии потратила, шатаясь по магазинам и пыльным дорогам! Я ведь даже не притронулась к клубничному пудингу!
Слёзы от невыносимой трагедии застилают глаза, а лживые весы врезаются в стеклянный шкаф. Слышу, как бьётся дорогой хрустальный сервиз. Ну и поделом этим проклятым тарелкам и раздражающим чашкам! Этим гжелевым капиллярам. Расписным блюдцам.
Однако импульсивную волну гнева преследует сожаление. Ситуация необратима. Я испортила весы и засыпала весь палас осколками. Предки меня убьют. Я баба слабая. Я разве слажу? Уж лучше – сразу!
