Дарья Близнюк
Над маковым полем
Сон
После того как Андерсен приходит в себя и проводит ночь на улице, он понимает две вещи: первая – за помощь могут убить; вторая – выбраться из пропасти будет не так-то просто. Мэрилин отчаянно цепляется за свои убеждения и слепо лелеет мысли о похудении. Лох, как всегда, выглядит угрюмым, а Дали лазит в телефоне. Почему они все без Умберто в голове? Андерсен уже не знает, что предпринять, чтобы поднять моральный дух товарищей. Как дураки, стоят они октябрьской ночью и жгут бумажки, наделяя этот процесс ритуальным значением. Но к утру компания замерзает, словно на девятом кругу Ада по Данте.
– Как в холодильнике, – говорит Мэрилин Монро.
– Как в холодильнике, – соглашается Купидон.
И они возвращаются в скрипучую квартиру. По очереди принимают горячий душ и укладываются по своим краям. Андерсен разделяет диван с Дали, а на двухместной постели ютятся Лох, Купидон и Монро.
Андерсен неподвижно лежит у стены, стараясь не отвлекаться на пиканье игры Дали. Самодельный браслет-шамбала из деревянных бусин мирно окольцовывает запястье, широкая футболка слегка прилипает к телу. В ванной до сих пор зависает Лох, то ли выдавливая угри, то ли… То ли ища местечко, куда воткнуть.
Как-то незаметно и моментально Андерсена покидают силы. Его уже вконец изматывает борьба с пессимизмом и постоянные провалы. Вначале он разочаровывается в классике, теперь разочаровывается в себе. Под метроном собственного сердца юноша отдаётся в лапы поверхностного сна.
Со всех четырёх сторон его окружает нежное аквамариновое небо. Оно забирается под одежду, окутывает воздушным шарфом и несёт по своему течению. Внизу тянутся холмистые равнины, кляксы озёр и крошечные домики. Вскоре гармоничный пейзаж сменяет окраску, и кажется, что его затапливает алый клюквенный сок. Что бурная кровь, неважно какого резуса и фактора, наполняет безмятежную долину. Бескрайнее поле маков вспыхивает, словно факел, и дух замирает от восхищения, и невероятный покой обосновывается в груди. Кажется, что на эту картину можно смотреть двадцать пять часов в сутки. Любоваться ею. Отдаваться созерцанию. Быть наедине с природой. Но помимо чёрных семян в багряном океане виднеются спящие дети. Их одежда грязная и порванная, а кожа серая и исцарапанная. Андерсен ясно осознаёт, что они больны, и хочет выдернуть их из обманчивых грёз. Летящий юноша кричит, что есть мочи, стараясь достучаться до их разума, но дети остаются глухи. Они не слышат его. Или не желают слышать. Они утопают в выдуманном счастье. Растворяются в тепле. Таят в ласковой мягкости собственных тел. Они уже ушли в опиумный мир. В наркотический мираж. В маковое великолепие. И Андерсен ничего не может поделать.
Чайка по имени Андерсен
Страдать легко. Страдать модно. Страдать выгодно.
Лох любит лекарства Купидона не только за минуты растворения в сладком сиропе счастья, но и за соматические болячки. За распад личности. За деградацию. За ужасную чесотку и потерю веса. Лох не дыша колдует над ватой, ложкой и стрелой. Замирая от экстаза, внутривенно вводит порцию любви. Лох путается в плюшевых щупальцах солнца и садится на пол. Прямо в лужу.
– Здравствуйте, уважаемая пьяная лужа, – невнятно говорит он, – позволите ли вы утонуть в вашем глубоководном животе? – хихикает он и принимается плескаться.
Вскоре лужа вырастает до океана, и Лоху чудится, что он голышом нежится на нагретом песке и улыбается кричащим чайкам. Но вскоре бледно-жёлтый диск закрывает огромное тёмное пятно, а чайка обретает человеческий баритон.
– Что с тобой, Лох? – тихо спрашивает Чайка.
– Что с твоими глазами, Лох? – громче спрашивает Чайка.
– Дай мне показать тебе прелести обычной жизни, Лох, – жалобно просит Чайка.
– Мхм-мхм, – щурится Лохматый, махая руками, словно крыльями.
– Лох? – теряется Чайка, но хватает его под мышками и уносит с собой за причудливые холмы и волнистые деревья.
Весь мир приобретает формы экспрессионизма. Он изгибается, растекается, как кисель, и приковывает к дивным фигурам. Теперь понятно, откуда Эдвард Мунк и Ван Гог набрались таких впечатлений. Может быть, и Лох станет художником? Живописцем двадцать первого века? Он сольёт предметы воедино, рыб поместит на ветки, а птиц заключит под землю. Цветы начнут опылять пчёл, огонь убивать воду, а добро побеждать зло. Осень покрасит волосы в розовый, собаки начнут мяукать, а люди улыбаться. Лох превратит реальность в картинку, а полотно в действительность, и все будут уважительно снимать шляпы, здороваясь с застенчивым парнем, а он отказываться давать интервью. Но самое главное, что Купидон скажет: «Какой талантливый пупсик!» Он восхитится им, согреет в своих поцелуях, и их тела обернутся одним существом вроде двуглавого орла или Орфа.
Чайка бережно опускает его в своё коричневое гнездо, садится рядом и смотрит выразительными грустными глазами. Очень странная чайка.
Обещание
Обнаружив пустое брюхо холодильника, Купидон отправляется в продуктовый магазин за продовольствием, хмуро разглядывая исписанные беседки и скамейки. Тёмно-зелёный «хуй» соседствует с надписью «Ира дура», а «стерва», оставленная тоненьким чёрным маркером, возвышается над размытой свастикой.
Современная гжель.
Современная хохлома.
На фонарных столбах трепыхаются сотни листовок, воюющих друг с другом за более видное место. Голову пропавшего кота скрывает объявление о продаже однокомнатной квартиры, но с ним конкурирует аренда просторной светлой студии. Только одна брошюрка не сражается за внимание зрителей – на ней написано: «Без вести пропали два дня-близнеца без особых примет и в серых одеждах. Убедительная просьба: не искать!»
Машинально закурив, Купидон переводит взгляд на жемчужно-серое небо, на котором проплывают облака, похожие на зубы в освежающей пасте с мятным запахом. Те угрожающе набухают, как член во время эрекции, и грозят брызнуть своей дождевой спермой. Вся природа ёжится от колючего хиуса, и Купидон не исключение. Бросив окурок в урну, он забегает в привычный минимаркет, вытирает ноги о мокрую тряпку на пороге, берет тележку и отправляется бродить вдоль заставленных рядов. Берет молоко по акции, выбирает хлеб «Чиабатта» для треугольных сэндвичей, покупает копчёную колбасу и дешёвый сыр. Помня о лимите, набирает овощей, фруктов, яиц и всяких хлопьев. Тайно надеясь, что Мэрилин пойдёт на уступки, загружает в тележку пару пачек муссов и несколько упаковок йогурта. Довольный собой, рассчитывается на кассе, складывает продукты в подозрительно хлипкие пакеты и вновь выходит под жемчужное небо. В голове свободно текут мысли, но так или иначе они вращаются вокруг хрупкой оси под названием «Мэрилин Монро».
***
Когда Купидон возвращается, застает обнажённую тишину. Его крошки разбросаны по комнатам: Лох вертится у зеркала в ванной, Дали, лежа на диване, играет на телефоне, Андерсен за своим столом читает сборник малой прозы Сартра, а Монро корпит над какими-то вычислениями. Она, словно маленькая Лолита, лежит на животе, согнув ногу в колене, локти упираются в грязный матрас, а колпачок гелиевой ручки прижимается к её губам.
– Чем занимается моя принцесса? – слащаво причмокивает блондин.
– Не твоё дело, – грубо отрезает маленький скелетик, серьёзно изучая десятичные дроби.
– Вас понял, – бодро отвечает Купидон и удаляется в кухню.
Откапывает кастрюлю, наливает в неё воду и ставит вариться мясо. Пока оно закипает, чистит картошку, нарезает её кубиками и расставляет продукты по полкам. Купидону нравится вести хозяйство. Тогда он ощущает себя более женственно и экстравагантно. Тогда он наполняет жизнь смыслом и чувствует себя в своей тарелке.
За кухонными хлопотами его и застает Андерсен. Купидону никак не удаётся сложить о нём мнение и уловить его суть. С виду Андерсен подросток с самой заурядной внешностью. Тёмно-русые волосы коротко подстрижены, фигура не отличается ни полнотой, ни худобой, да и лицо не имеет уникальных черт. Держится парень дружелюбно, но Купидон видит, что его вежливость – лишь наружный слой личности. Чтобы хоть немного убрать завесу тайны, блондин игриво касается его запястья своими точёными пальцами и растекается в своей знаменитой улыбке.
– Эм… Спасибо тебе за помощь, – краснеет Андерсен, изучая линолеум, – у меня есть к тебе одна просьба, – сбито мямлит он.
– Я слушаю, – тонко отзывается Купидон, смахивая невидимую пыль со стола полотенцем и всем нутром ощущая, как Андерсен смущается его кокетливого жеста.
– Хватит травить Лохматого, – прямо говорит Андерсен, взглянув на собеседника, – ты ведь убиваешь его, – читает нотацию.
– О, детка, придержи коней! Я никого не убиваю! Лох добровольно принимает наркотики. Никто не колет ему их насильно. Я лишь исполняю его волю, – плывет бархатный голос.
– Так вот не исполняй её. Довольно! – кричит парень.
– Послушай, мальчик, – вплотную придвигается к нему Купидон, – люди – глухие создания. Он не за что тебя не послушает. Ему не нужна твоя сраная помощь. Она никому не нужна, – на самое ухо шепчет Купидон, отмечая, что отрешённость парня даёт трещину.
– Ты услышь. Пожалуйста, – твёрдо, но со слезами в глазах просит он.
И в этих собачьих глазах блестит такая мольба, что добрый папочка-Купидон не может отказать. Ему нравится утешать малышей. Быть для них ангелом. Быть утешением. Быть обезболивающим.
– Хорошо, пупсик. Больше я не буду пичкать твоего друга химией. Но при одном условии, – вздыхает ангел.
– Каком? – молнией реагирует подросток.
– Пообещай, что не будешь себя винить, если ничего не выйдет, – добро говорит Купидон.
– Обещаю, – эхом повторяет Андерсен, но отчего-то Купидон ему не верит.
Джексон
Джексон мчится по заросшей кирпичной дороге, окутанной плющом и экзотическими зарослями. На голове трясётся ковбойская шляпа, а сапоги утопают в чавкающих грязевых лужах и мелких водоёмах, в которых, словно морщинистые брёвна, таятся аллигаторы. Порой из близлежащего леса разносятся вопли заблудших путников и яростный рёв зверей. Эхо подхватывает их зычный джаз и пугает Джексона до мокрых слизняков в животе. Тогда ноги, словно заведённые, набирают скорость и проносят его над горящими ветками, зубастыми ямами и огромными валунами. Благо, Впадина скорпионов и Долина плотоядных растений остаются позади, а солнце больше не жарит, словно сковородка на танцующем синем пламени газа.
Рубашка Джексона порвана и влажна, а руки грубы от многочисленных мозолей. За спиной коричневым панцирем болтается рюкзак, набитый алмазами, изумрудами и золотом. Уже несколько месяцев мужчина проводит в бегах по опасному лабиринту, кишевшему всякими тварями, чтобы набрать как можно больше драгоценных камней.
Эти драгоценности он обменивает на новую одежду, защиту и дополнительные жизни. Недавно беглец отремонтировал импровизированную хижину, превратив её в настоящий лесной особняк, куда не осмелится сунуться ни одна рысь или ягуар. Дом крепится высоко над землёй в развилке мощных веток. Единственной угрозой, подстерегающей его на деревьях, являются змеи. Банановые змеи. Зелёные мамбы. Аризонские аспиды. Все эти пресмыкающиеся гады висят по соседству, но Джексон утешает себя тем, что в случае нападения его тело обновится, и потому он может охотиться за сокровищами ещё несколько лет.
Каждый день проносится в спешке и погоне за деньгами, но зато случаются вечера, когда мужчина приобретает более удобные штаны или кожаный пояс. Когда он мечтает о состоятельном будущем, в котором ему не придётся жить от зарплаты до зарплаты, и он сможет отдохнуть. И ради приобретения крутых доспехов, ради накопления дорогих безделушек, ради поддержания своего крутого имиджа Джексон и носится сутки напролёт…
Веко жутко зудит от царапины, мышцы гудят от лютой нагрузки, а горячий воздух царапает горло. Джексон бежит по сгнившему мосту: дырявые доски держатся на истёртых канатах, а далеко внизу покоится чёрное бурлящее H2O, словно чай в чашке великана. Но вскоре под подошвами вновь оказывается уверенная поверхность, и путешественник переводит дух. Где-то в бурых зарослях голосит тропическая птица, москиты крутятся вокруг его лица, поросшего щетиной, а высокая трава больно хлещет по голеням. Внезапно его внимание привлекает яркое мерцание, и он понимает, что наткнулся на грандиозную находку. Остановившись, мужчина вынимает кирку из рюкзака, осторожно вскарабкивается на утёс и, закрепив себя верёвкой, принимается работать инструментом. Остаётся совсем чуть-чуть, чтобы алмаз поддался. Он, словно молочный зуб, впившейся в десну, дразнит своего хозяина, но Джексону не удаётся добраться до цели: солнце слепнет, почва под ботинками проваливается, все звуки исчезают, да и он сам, пожалуй, исчезает тоже…
***
– Что ты себе позволяешь? – швыряет клавиатуру Дали. За увеличительными стёклами блестят его красные глаза, наполненные гневом, а смотрят эти глаза на Андерсена с компьютерным шнуром в руках. В розетке виднеются пустые безобразные отверстия с металлическим винтом посередине. – Кто тебе давал право вырубать комп, скотина? – снова рявкает Дали. Его ноздри раздуваются, как у злодеев в детских мультиках, а сальные волосы напоминают растрёпанную шерсть бродячей кошки.
– Ты уже несколько часов не встаёшь из-за стола, – мягко замечает Андерсен.
– И что?! – возмущается «кошка». – Тебе-то какое дело, пай-мальчик грёбаный? – разъярённо шипит она.
– Друг, остановись, – берет его за плечи Андерсен, – ты же всё время проводишь перед монитором. Ты ничего не делаешь, ни с кем не разговариваешь… Тебе же эта игра заменила реальность, – растерянно говорит он.
– Ничто мне ничего не заменило, – злобно бурчит Дали, – а ты, кажется, Пелевина чересчур начитался. Вот на меня и гонишь, лишь бы книжкам соответствовало.
– Да при чём здесь Пелевин? Ты ведь даже сам не понимаешь, что отключился от социума… – лепечет Андерсен.
Но Дали не собирается слушать этот бред. Он молча, нашарив в кармане наушники, втыкает их в уши и погружается в клубы техно музыки. Даже сердце принимается качать кровь в другом ритме. Оно словно подпрыгивает на гимнастическом мяче. Расслабление вибрирующими волнами растекается в черепной коробке, наполняя руки, затекая в каждый палец, и всё тело легко шатается из стороны в сторону. Веки незаметно сползают на глазные яблоки, и теперь на воображаемом проекторе перемещаются упругие красочные пузыри. Сталкиваясь, они отскакивают друг от друга и врезаются в твёрдую тьму.
Спустя несколько треков наступает очередь хаус-музыки. Ритмичные хлопки отрезвляюще взбадривают сознание, но тут же бросают его в вязкий кисель медленной мысли. Рот Андерсена ещё то превращается в дупло, то складывается в щель, но голос приятеля не может пробиться сквозь гипнотическую оболочку. Дали уже растворяется в привычном музле, как вдруг в него врываются тарелки.
Не в своей тарелке
Из-за ссоры гуд-мальчиков никак не могу сосчитать индекс массы тела. Мне нужна точность до десятых. До сотых. До тысячных. До бесконечных. Все таблицы, какие попались в свободном доступе, говорят, что нормальным индексом массы тела для женщин считается от девятнадцати до двадцати четырех, но я-то знаю, что такие большие цифры для неудачниц. Я выявила собственную норму и упорно двигаюсь к идеальному результату. Мне нужен инфравес. Мне нужен атторазмер. Высунув язык, делю килограммы на квадрат роста в метрах. Получаю тринадцать целых и шесть десятых. Ужасаюсь и берусь за вычисления заново. Неожиданно над самым ухом раздаётся приторный, как сахарный сахар, голосок Купидона:
– Что делаешь, крошка?
– Отстань, козёл, – отвергаю его, желая быть неприступной девушкой-загадкой. Девушкой с безупречной фигурой. Никто не должен знать, что мой ИМТ составляет тринадцать целых и шестьдесят семь сотых.
– Бэби, я купил тебе ягодный мусс, – произносит блондинчик, протягивая открытую пачку белой пены с десертной ложкой.
– Я не буду это жрать! – протестую и со всего размаху украшаю Купидончика розовым следом от горячей пощёчины.
Может быть, веду себя не совсем красиво, но, в конце концов, у меня не остаётся выбора. Не могу же я согласиться съесть сладкое лишнее калорийное и бессмысленное «лакомство»! Парень, улыбаясь, касается своей щеки, смотрит на ладонь, как бы проверяя, есть ли на ней кровь или помада, или отпечатавшийся жар.
– А ты ещё та штучка, – соблазняюще воркует мальчик-куколка, присаживаясь подле меня, – думаю, ты будешь очень сексуально смотреться за поеданием этого тающего белого молочка, – щурится он.
– Хватит надо мной смеяться, паршивый ублюдок! – не выдерживаю его издевательств.
Обращается со мной, как с глупой Барби! Глумится над моим горем и унижает, как нелепого новичка в классе забияк! Вскакиваю с места, чтобы хорошенько врезать ему и обиженно покинуть комнату. Пусть мучается виной и искупает свою ошибку. Пусть исполняет все прихоти и вьётся вокруг меня, как пчела вокруг слишком красивого цветка с трагической судьбой. Но вскакиваю слишком быстро, так, что темнеет в глазах, а в затылке рассыпается порошок. И ноги резко опрокидывают тело на пол, и угол кровати врезается в висок, а пышная юбка сминается под огромной тяжестью плоти.
***
Мозги спутаны, словно иероглифы, нанесённые друг на друга. Ничего не разобрать, не отличить прошлое от настоящего, не разглядеть очертания пятиметрового аквариума.
Постепенно отрываю лопатки от мраморной поверхности и принимаю естественное для человека положение. Руки движутся параллельно стенам, а частокол ресниц прикрывает испуг. Над кексом-причёской с начинкой-черепом внутри наклоняется поникшее аметистовое небо. Сам безводный бассейн не имеет никаких углов: стены мягко округляются и замыкают меня в своих широких объятиях. От страха, застрявшего в горле, становится дурно. Мне никак не выбраться отсюда.
И я здесь одна.
Одна в широком гладком колодце. Одна в мраморной пустыне.
Замечаю, как кружок аметиста начинают заполнять похожие на камни тучи. Они наползают на него со всех сторон, съедают вольный простор и швыряют вниз комья зефирного снега. Горсти снежного варева шлёпаются на пол с глухим чмокающим звуком, заполняя цилиндр с завидной быстротой. Рядом со мной шмякается новая порция осадков, и я с недоумением ощущаю исходящий от него пар. Снег горячий. Снег густой. Снег совсем не похож на снег. Пока я ошеломлённо хлопаю глазами, сзади меня падает ещё один стог неснега. Знакомые запахи щекочут ноздри. Язык, словно у собаки Павлова, погружается в слюну. Я понимаю, что стою посреди великанской тарелки, которая заполняется кашей. То самое чувство, когда манная крупа вовсе не метафора.
– Высвободите меня! – вырывается инстинктивный крик. – Я не хочу умирать! Я не хочу быть погребённой под чьим-то калорийным завтраком!
– Тогда ешь! – властно разливается чей-то приказ.
– Нет! – захлёбываюсь слезами. – Я не стану полнеть и уподобляться свиньям! Я не превращусь в грузную домохозяйку, которую интересует только памперсы и уборка!
– Лучше каша в животе, а не в голове. Ешь! – командует невидимка, а я тону в тёмно-синей туши. – Только так ты можешь выжить! – давит повелитель, и я ем.
Ем.
Ем.
Ем.
О Боже, я ем и слышу, как трещит моё платье. Как задыхается моя внутренняя фея. Как сгорает потрясный журнал.
Буря в стакане
Измученную и обессиленную, меня поднимают за край юбки, словно маленькую мушку за помятое крыло, и бросают в газированное озеро.
– Мамочка! – вздрагиваю от ледяного погружения.
Мои килограммы пронизывают армии мелких иголок, и сама я – выброшенная иголка из сказки про штопальную иглу. По коже взбирается миллион крошечных пузырьков, смешиваясь с дрожью. Неуклюже подбираюсь к прозрачному стеклу стакана и пытаюсь ухватиться за него, но руки беспомощно скользят по этому искусственному льду. Упиваясь жалостью к несчастной себе, вспоминаю детство и беззаботные деньки. С грустью машу им носовым платочком и прощаюсь с очаровательной Мэрилин. Я обречена утонуть в минеральной воде. Я обречена дрейфовать розовым островом в гадком напитке. Я заранее готовлюсь лечь в позу мумии в шёлковом гробу.
– Пей! – твердит всё тот же голос.
– Ни за что! – дёргаясь всеми окоченевшими конечностями, воплю я.
– Нет смысла поднимать бурю в стакане, – чётко глаголет призрак в ответ, и я пью, и растягиваюсь, и лопаюсь, словно терпение.
SOS
Пока Мэрилин Монро валяется в полусознательном состоянии после удара головой, а друзья водят вокруг неё хороводы, насильно кормя кашей и вливая минералку, Лох сходит с ума от боли и безразличия Купидона. Его хрупкие бедные косточки попали в мясорубку, а готический ангел не обращает внимания на его адские муки.
– Сволочь, – хрипит Лохматый, комкая сырое одеяло. Его лицо блестит от вонючего пота, длинные волосы тоже мокрые, а трусы полны дерьма. Но буквально через несколько молниеносных мыслей он меняет гнев на милость: – Купидончик, миленький, – умоляет своего Бога Лох, но терпит равнодушный отказ. Никто во всей двухкомнатной квартире не замечает его. Все просто срут на него с величественного космососкрёба. Даже радужные единороги предают орущего парня. Они протыкают его сердце острыми рогами, забивают золотыми копытцами и скачут сквозь открытую форточку. – Андерсен? А, Андерсен, – лукаво подкрадывается Лох, – ты бы не мог дать мне ключики? Ключики дать? – бормочет он.
– Терпи, друг мой, – каждый раз отвечает Андерсен голосом Чайки, и Лохматый взвывает на люстру.
Даже выжимание угрей не отвлекает от страшных судорог и приступов рвоты. Желудок мутит, словно ему поставили десятилитровую клизму. Градусник Лоху никто не предлагает, но если бы он смерил температуру, то увидел бы повышенные показатели.
– Эй, други мои! – катаясь на спине, голосит Лохматый, – всего один раз! Один последний прощальный раз, и я слезу со стрелы, – клятвенно божится он, но почему-то други пропускают его слова мимо ушей. Пачка сигарет тоже насмехается над ним своей безнадёжной пустотой, горло скручивают спазмы, а ноги пляшут чечётку. Рот превращается в бурлящий котёл слюней, и подушка добросовестно терпит ежеминутные слюнопускания.
– Дали! Ну хоть ты помоги мне! Выручи братишку, а? – доползает до компьютера Лох. Но Дали нет. Есть только Джексон. Прыгающий, бегущий, но абсолютно бесполезный Джексон! – Да катись ты! – плюет Лохматый и снова корячится на полу. Иголку в стоге сена легче найти, чем здесь. Он порывается разбить окно, и Андерсену приходится привязать брюнета к экспрессивной койке сыпучими бинтами. – Оставь меня, пидор ебучий, – бранится Лох, – мне хуёво! Отпусти меня, сука бесчувственная! – рыпается он, но не добивается освобождения. – Свиньи! Все вы резаные свиньи! – распевает песни Лохматый, ворочаясь в бурых складках простыни.
Все кошмары, какие когда-либо являлись к Лоху, собираются вместе и гогочут над измождённым мучеником. Огромное Купидоново лицо растекается по потолку, грозя обрушиться на лежачего парня и прожевать, перемолоть все мышцы и суставы своими острыми клыками.
– Сос, май брадзерс! – во всю глотку орёт Лохматый.
Пряди прилипают ко лбу, приставая к губам; кишечник жалобно бурчит, словно недовольная старуха, и весь мир сжимается до обосранной постели. Если Ад и существует, думает испытуемый, то в нём наверняка нет сахара и стрел. В нём обитают такие же хладнокровные черти, крутящиеся вокруг спящего ангелка с напудренной попкой.
Почему-то перед глазами проплывают разбившиеся бременские музыканты, безухий Чебурашка и модная сумка из крокодила Гены. Ёжик и Лошадка задыхаются в тумане, а Малыш-самоубийца прыгает с крыши.
Тело Лоха трясется так, что шкала Рихтера намеряла бы десять баллов, если не больше. Когда же он достигнет финиша своих терзаний? Когда будет можно выдохнуть и расслабить ягодицы? Когда его вынут из прессовочной машины?..
***
Минует неделя. Минуют семь грёбаных дней, прежде чем Лохматый опять ощущает себя живым. Наверное, если бы удивительные свойства мака открыли в средневековья, то орудия пыток утратили бы свою востребованность. Ни одна Груша, ни одна Дыба, ни одна Колыбель Иуды не шла ни в какое сравнение с «абстинентным синдромом». Наверное, этот вид наказания прозвали бы «Маковое пламя». Или «Вонючий крикун». Или «Святое воздержание».
– Как ты себя чувствуешь? – наклоняется к нему Андерсен.
– Как яйцо всмятку или сбитый пешеход, – сухо откашливается Лохматый.
– Оу, пупсик, тебе не помешало бы сменить бельишко, – театрально морщится Купидон, и Лох сконфуженно плетётся в ванную комнату. Миниатюрный ливень, хлынувший из душа, всеми когтями впивается в бледную кожу.
– Брр! – трепещет Лох, изворачиваясь под водой.
За прошедшие месяцы он потерял чувствительность, и теперь любое касание вызывает болезненные ощущения. Но физическое истощение и слабость не были удручающими последствиями. Удручающим было то, что впереди Лоха ждёт самая неприметная вялая жизнь без радости, смысла и перспектив.
