Даниил Юлианов
Слишком живые звёзды
Лицо девушки не было модельным идеалом, но имело свою особую привлекательность и красоту. Острые скулы выпирали из-под освещаемой солнцем кожи, а потрескавшиеся губы сжались в тонкую бледную линию. Слабые морщинки были у уголков рта, глаз и над переносицей, ясно давая понять, что девушка эта уже давно не старшеклассница. Женя предположил, что морщинки эти – по крайней мере, большая их часть – образовались недавно, и причина их появления могла быть довольно серьёзной. Но когда они разгладились, а проснувшиеся глаза ярко горели из-за прячущих лицо волос, он подумал, что девушке не больше двадцати пяти лет, и в жизни её случилось нечто ужасное, причём – совсем недавно.
Она оглядывала его пару секунд, ещё не осознав, что лежит полностью голая, и спросила:
– Ты кто?
Женя, отвернувшись, сказал:
– Давай ты сначала оденешься, а то я с тобой не смогу нормально говорить.
Последовала небольшая пауза, после чего он услышал, как босые ступни встали на пол. За его спиной послышались мерные шаги, и уже вскоре палату заполнил звук застёгивающейся молнии и трущейся о кожу ткани. До него донёсся чуть хрипловатый, но не лишённый своего звучания женский голос:
– Да ты сам особо не наряжался, красавчик. Милые трусишки, правда, я не понимаю, зачем ты их надел. Что вам от меня опять нужно, а?
– Вам?
– Ну да, вам, докторам-садистам. – Она подошла к нему и встала напротив, продолжая говорить. – Послушай, я больше не буду… – Она замолчала, как только увидела его лицо. Женя был на порядок выше её, но даже так он разглядел в её изучающих глазах удивление и слабое замешательство. Но на секунду, лишь на короткое мгновение, в них промелькнуло что-то ещё, и он сразу понял что.
Это был страх. Страх не отпускающий и постоянно обещающий, что прошедшие неприятности вновь постучатся в дверь её уютного дома – центра души и сердца, взорвавшегося криком умирающего ребёнка.
– Так ты не из докторов?
– Ну, на медсестру я не очень похож.
Он надеялся, что сможет этой фразой слегка разрядить обстановку, но увидел, что даже слабая улыбка не тронула её губы. Плохо скрываемая в глазах тревога проявлялась в быстрых движениях чёрных зрачков, и в их отражении Женя увидел своё обезображенное лицо – маску тёмно-фиолетового монстра. И когда девушка заговорила вновь, Женя невольно вздрогнул, услышав тронувшее его отчаяние в этом голосе:
– Так зачем ты пришёл?
Он отвёл взгляд и посмотрел в окно, где простиралось чистое голубое небо без единого облачка или тучки – достаточно редкий пейзаж для вечно пасмурного Петербурга, чтобы ему обрадоваться. Погода была просто превосходной, и день обещал быть нескудным на радость и оптимизм.
Если бы не вымерла вся больница.
Внезапно яркую голубизну неба затмили пустые глазницы мёртвой сестры. В их скрывающей тьме копошилось множество маленьких лапок, и хоть Женя понятия не имел, что произошло с молодой, когда-то красивой темноволосой девушкой, почему-то он был уверен – и уверен непоколебимо, – что каким-то образом к этому причастен тот светлячок, что оглядывал его, окровавленного и стонущего в тёмном узком коридоре кирпичных домов той самой ночью, что занесла его в стены больницы. И уверенность эта пронизывала его сердце, в недрах которого стал зарождаться первобытный, но пока контролируемый страх. Давящая вокруг тишина придавала пустым глазницам пугающую реалистичность, и Женя всеми силами пытался прогнать этот образ из своей головы, сконцентрировавшись на ясном безоблачном небе.
В итоге он зажмурил глаза и, пройдясь по небольшой палате, открыл их и взглянул на стоящую у окна девушку. Прочистив горло, он спросил:
– Тебя как зовут?
– Может, ты мне сначала расскажешь, кто ты и зачем сюда пришёл?
Она поправила волосы, и теперь ничто не скрывало её решительного взгляда, взирающего на Женю прямо и неприкрыто. Она требовала ответа. Напрягшиеся скулы ясно давали понять, что мадам эта не успокоится, пока не добьётся того, чего желает. Девушка упёрла руки в бока, и жест этот показался Жене чем-то отдалённым, что напоминало женщину-воина.
– Ну? Ты ответишь или так и будешь стоять и молчать?
Её тон претендовал на властный, и даже несмотря на всё произошедшее с Женей, что-то в её голосе смогло задеть струнки его гордости. И ему это не понравилось. Но на лице это никак не проявилось, поэтому и голос его оставался спокойным:
– Слушай, давай я тебя введу в курс ситуации, и только потом ты будешь задавать свои вопросы, хорошо?
Она внимательно изучала его тело и лицо. Когда их взгляды встретились, он пытался его сдержать, но не смог. Одно дело – найти в себе смелость заступиться за человека в ночной уличной драке и сделать это, другое – смотреть в эти пытающие взглядом серые глаза. Девушка скрестила руки под грудью и, не переставая смотреть на него, сказала:
– Ладно, выкладывай.
Сконцентрировавшись на мыслях, Женя начал говорить:
– Короче, во всей больнице, скорее всего, никого нет. Кроме тебя и меня. Я кричал в коридоре этажом выше, – он осёкся, но продолжил, – и никто не ответил. Я не знаю, где все. Правда, не знаю. Может, всех эвакуировали по какой-то причине, но тогда почему мы остались здесь? А может, сейчас просто… – Но он знал, что никакой эвакуации не было, и доказательство тому сейчас находилось за перегородкой сестринского поста. – Хорошо… Если честно, я не знаю, есть ли здесь ещё хоть кто-нибудь живой. И там… – Рвота подкатила к горлу, и лишь неимоверные усилия помогли не вырваться ей наружу. – Там труп. Труп девушки. Обглоданный и уже начавший гнить. Совсем недалеко отсюда по коридору.
– Хреновый из тебя шутник.
– Хочешь – иди сама посмотри.
Он взглянул в её глаза и сдержал взгляд. Она неотступно смотрела на него, не веря ему и выискивая признаки лжи на полуфиолетовом лице.
– А я и посмотрю.
После этих слов она вышла из палаты, и Женя тут же последовал за ней, зная, что произойдёт дальше. И не прогадал. Как только они подошли к посту и заглянули за стойку (точнее, только девушка – сам он старался не смотреть на обслуживающую их медсестру), Женя увидел, как женские руки поднялись к напрягшемуся лицу, прикрывая рот, и тут же среагировал, собрав все русые волосы девушки над головой. Её вырвало, и пока он не позволял светлым прядям упасть вниз, всё же не удержался и кинул быстрый взгляд на бездонные глаза. Мгновенно отвернувшись, он сразу пожалел об этом и начал ругать себя за то, что сорвался и посмотрел.
Когда послышались крайние сплёвывания, Женя, всё ещё придерживая волосы, нагнулся и уже с большей смелостью заглянул в серые глаза. Когда их взгляды встретились, он сказал:
– Теперь веришь?
Девушка крайний раз сплюнула и проговорила:
– Да пошёл ты.
На избитом юношеском лице расплылась ухмыляющаяся улыбка, и глаза над ней искренне засмеялись.
– Я тоже безумно рад познакомиться.
Глава 15
Лапки, счастье и гудки
Он похоронил своих родителей.
Их тела – точнее, то, что от них осталось – теперь покоились в рыхлой земле лужайки под их многоквартирным домом. Пот тёк по коже Егора, и слёзы его сливались с многочисленными блестящими на солнце ручейками. На всю пустую (омертвевшую, подумал Егор) улицу разносились только его стоны, пробивающиеся сквозь частые всхлипы. Он не чувствовал тошнотворного запаха, исходящего от тел родителей, пока пронзал острием лопаты землю. Не чувствовал боли в мышцах, когда полностью вымокшая футболка облепила собой торс. Палящее солнце не щадило его открытую для лучей голову, и уже вскоре шатающаяся земля начала уходить из-под ног, но он всё равно продолжал копать, хоть и чувствовал, что роет могилу самому себе.
Егор не помнил, в каком порядке произошли сегодняшние события. Все они слились в один сплошной вихрь, и лишь некоторые фрагменты ярко всплывали в его голове.
Он помнил, как проснулся без пугающего похмелья и улыбнулся тому, что организм его ещё совсем юн и достаточно крепок, чтобы полностью восстановиться за ночь после выпитого алкоголя. Помнил, как напевал песню «Everybody’s Gonna Know My Name» группы Watt White, пока, стоя перед зеркалом, чистил свои зубы. Он запомнил, каким счастливым и бодрым он выглядел этим утром и какими яркими красками играл мир вокруг него.
Пока он не зашёл в спальню родителей.
Потом память резко обрывается. Лишь застывшие во времени кадры всплывали в его голове подобно жутким воспоминаниям человека, пережившего ужасную аварию. На одном из них Егор молча сидел в двуспальной кровати своих родителей, окружённый наполовину съеденными телами, по которым он еле смог распознать маму и папу. Он просто сидел и, обняв колени и прижав их к груди, неподвижно смотрел на одну, видимую только ему точку. Потом кадр сменился, и уже на нём он стоял на кухне и глядел на разбитую по полу посуду и всю перевёрнутую мебель. Грудь его тяжело поднималась, а кисти кровоточили из-за попавших в них осколков чайного сервиза. Далее он опять увидел, как, улыбаясь, он умывал лицо гелем от прыщей. Его улыбка сияла в отражении зеркала, пока в соседней комнате на залитой кровью простыне лежали остатки мамы и папы. Следующий фрагмент, и он обнимал тело матери, чувствуя, как проваливается плоть под его пальцами, и как воняет из дыр в её разорванной коже. Но он этого не замечал и просто обнимал маму, свою маму – любимую и всегда прекрасную, и всё равно на то, что вместо глаз у неё были две огромные ямы, из которых выглядывали маленькие оторванные лапки.
Лапки…
Егор перестал засыпать тела землёй и застыл. Рыхлая почва уже забила собой глазные отверстия его родителей, но даже при таком условии он смог бы их раскопать и заглянуть внутрь глазниц, найдя там эти проклятые лапки. Но только от одной мысли об этом – о том, чтобы всмотреться в бездонные глаза его матери и перед этим прочистить их от грязи своими пальцами – к горлу подкатила тошнота. Мир терял свои очертания, смещался в одну маленькую точку нереальности, и Егор всерьёз начал бояться, как бы он не упал третьим в их семейную могилу, но всё же нашёл в себе силы закончить начатое, предварительно сняв футболку.
Капли пота скатывались по рельефным мышцам спины, и блестящую его кожу подогревали лучи бушующего солнца. Разум опустошился, и лишь одно слово крутилось в готовой взорваться голове.
Лапки…
Он не помнил, сколько прошло времени к тому моменту, как он закончил. Ему нужен был отдых и сон. Здоровый, крепкий и без кошмаров. Но возвращаться домой он не хотел – в то место, что стало воротами смерти для мамы и папы – и поэтому лёг прямо на утрамбованную им землю, прикрыв голову мокрой от пота футболкой. Солнце обдавало его тело теплом, и тепло это также отдавалось от нагретой почвы, что теперь хранила в себе два наполовину обглоданных тела.
Егор лежал поверх своих мёртвых родителей, разделённый с ними несколькими метрами земли. Лежал и плакал в вонючую футболку, один на всей улице. И пока белая ткань впитывала жгучие слёзы юноши, в его квартире на прикроватной тумбочке без умолку звонил телефон, на экране которого крупными белыми буквами было выведено «ВИКА
***
Утро Джонни началось прекрасно, и сияющее в ясном небе солнце лишь подтверждало этот жизнерадостный факт. Проснулся он с улыбкой, вспоминая безудержные крики той молоденькой учительницы начальных классов. Ух, и как она визжала! Такую радость Джонни не испытывал давно и в знак благодарности убил преподшу быстро и безболезненно, разорвав её голову выстрелом своего «магнума». Её пухленькие губы и пышные формы тела безумно возбуждали его, но в настоящий экстаз он приходил только тогда, когда её сопли, слёзы и кровь смешивались воедино на рыдающем лице, а сама она умоляла его о пощаде и кричала, кричала, кричала! Кричала так, что оргазм его добрался до вершины Эвереста и преодолевал космос! И космос этот был настолько бездонным, что смог приглушить звук выстрела и хлюпанье расплескавшихся частей головы.
Каждое утро Джонни пробегал в парке пару километров в среднем, даже слегка медленном темпе, после чего возвращался в свою берлогу и, принимая душ, мастурбировал. Конечно, со временем возраст начал давать о себе знать, и теперь не всегда утренние процедуры соблюдались полностью. На улице он не заметил абсолютно никого и, списав всё на ранний час (как-никак, шесть утра), продолжил бегать по опустевшим улицам и безлюдному парку. На одном из встретившихся ему плакатов был изображён огромный светлячок, грозивший людям расправой над ними. Джонни, долго не думая, спустил штаны и направил струю своего гидранта на рисунок. Он смеялся и смеялся свободно, потому что уже понял, что многие твари на этой планете, именуемые людьми, теперь больше никогда не выйдут из своих жалких норок. Зная, что стоит абсолютно один на ближайшую пару улиц, он что есть мочи заорал и, когда напор в его шланге начал спадать, залился искренним смехом, рвущимся из самых глубин сердца.
По дороге домой он встретил только старую кошку и, облизнув сухие губы, с силой пнул её, с огромным удовольствием посмотрев на то, как шерстяное тельце взлетело из-под носка кроссовка и врезалось в кирпичную стену, после чего тихо замяукало.
Джонни Райз, улыбаясь, прогуливался по городу и возвращался домой. День начинался как нельзя отлично!
***
Её глаза блестели от готовых сорваться слёз, а губы неконтролируемо дрожали. Она не понимала, что происходит, и лишь молилась Богу, прижимая телефон к уху и надеясь, что Егор всё-таки возьмёт трубку. Он не мог быть среди них, нет, не мог.
Он не мог быть среди исчезнувших.
Вика отказывалась в это верить и ещё сильнее начала сжимать телефон. Она чувствовала хлещущую её мозг панику. Никто не отвечает.
Никто…
Ни мама, ни папа, ни бабушка. У всех лишь сплошные гудки, и теперь они раздавались и у Егора тоже. Если он не ответит, то она точно сойдёт с ума и забьётся в истерике.
И сейчас некому было её успокоить.
Господи, ну что ж он не отвечает?! Почему вдруг все исчезли сегодняшним утром?! Почему вдруг мир объявил ей бойкот, не оставив ни одного живого человека?! ПОЧЕМУ?!
Её мама поехала прошлым вечером в больницу к отцу – навестить его и просто провести время вместе. Вику же она оставила дома, наказав готовиться к совсем скорым экзаменам. Ближе к ночи она позвонила своей дочери и сказала, что не вернётся домой и заночует в больнице рядышком с папой. С ней всё в порядке и всё хорошо, просто она хочет побыть с покалеченным мужем. Вика спорить не стала, так как слишком хорошо знала свою мать: спорить с ней бесполезно и себе дороже. Поэтому она ответила, что пусть остаётся в больнице, раз того хочет – она сама сможет приготовить себе завтрак и разгрузить стиральную машинку, развесив и после погладив бельё.
Но чем дольше утренняя тишина оставалась безмолвной, тем сильнее росла тревога в её груди. Она смотрела телевизор и ела йогурт, когда решила взять телефон и позвонить маме, спросив, всё ли у неё хорошо. Но после сотни монотонных гудков в вызовах мамы и папы Вика по-настоящему занервничала. В сознании яркой вспышкой загорелась окутанная огнём машина, смятая, вогнанная в другую, распластавшаяся горой мусора на месте аварии. Что-то с ними явно случилось, и явно что-то ужасное. Настолько ужасное, что способно омрачить и полностью перевернуть её жизнь, обратив лицом к тёмной стороне.
Сердце отдавалось бешеным ритмом во всём дрожащем теле, и Вика чувствовала – чувствовала уже на физическом уровне, – как тяжёлые пальцы страха и паники начали сжимать напряжённое горло. Лишь бы Егор ответил, лишь бы он ответил, и она услышат его голос – такой мягкий и успокаивающий, и простит его, простит за всё, лишь бы он успокоил её и остался жив, не исчез и не бросил её. О, Егор, ответь, пожалуйста! Скажи хоть слово в этот грёбаный телефон и успокой меня, прошу, прошу, прошу! Окажись живым и не покидай меня! Прости! Прости за всё! Я люблю тебя и люблю больше всего в жизни, только, пожалуйста, ответь. ОТВЕТЬ МНЕ! Не покидай меня, не покидай меня. Не покидай…
Но гудки оставались равнодушными к её молитвам и продолжали монотонно стучать в голове. Вика никогда в жизни не грызла ногти, но сейчас ей это казалось жизненно необходимым, и она сама не заметила, как поднесла руку ко рту и вцепилась зубами в недавно накрашенные ногти. Ну же, ответь, чёрт возьми! Ты не можешь быть там, среди исчезнувших! НЕ МОЖЕШЬ!
Она смотрела на пустынную улицу из открытого окна своей комнаты, и тёплый ветер играл с её яркими рыжими волосами. Весь мир внезапно потух и окунулся в мёртвую тишину. Только хладнокровные гудки эхом разносились по её мечущемуся сознанию. Только боль от прижатого к уху телефона пыталась пробиться сквозь потухшие органы чувств, и казалось, даже сердце остановилось, ожидая услышать такой родной, до мурашек приятный голос её мужчины.
Но мозг пронзил холодный голос робота-телефонистки, извещавший о том, что абонент занят. ЗАНЯТ! ЗАНЯТ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ! ОН, МОЖЕТ БЫТЬ, УМЕР, А НИ ХРЕНА НЕ ЗАНЯТ!
Телефон с грохотом влетел в шкаф, и Вика тихо сползла по стене. Она спрятала голову в коленях и, обхватив их руками, зарыдала. Сдерживаемые до этого эмоции хлынули потоком жгучих слёз и громких стонов, пробивающихся сквозь набирающие силу всхлипы. И пока весь мир – всё, что окружало её вокруг – не издавал ни звука, Вика без остановки шептала:
– Где все? Где все? Где все? Где…
***
В субботнее утро 23 мая Петербург проснулся совершенно иным, и впервые за всю историю города его улицы были столь пусты. Палящее жаром солнце нависло в ясном небе над крышами уже не жилых домов. Ветер подхватывал разбросанные человеком фантики и играл с ними на безлюдных дорогах и переходах, иногда хулигански подкидывая мусор в открытые настежь окна. Над Финским заливом в дружном потоке кружили чайки, и, кажется, дела у них шли просто отлично, потому что они ещё не встретили ни одного рыбака, что всегда отбирали у них вкусную рыбу. На некоторых трассах ещё продолжали дымиться столкнувшиеся машины, ведь хозяева их покинули мир ровно в тот момент, когда сами они были за рулём своих любимых автомобилей. Все они навечно застыли либо на дорогах, либо во дворах или вообще слетели в кювет. Теперь ни в одной из них никогда не провернётся ключ зажигания, после чего раздастся ласкающий уши рёв двигателя. Они стали бесполезной грудой металлолома, смотревшей на уходящий мир с того места, где в последний раз их оставили хозяева.
Роман Невляев, подающий надежды молодой журналист, возвращался прошедшей ночью домой на своём «шевроле-камаро». Улыбка сияла на его лице искренней радостью юного мальчишки, и ведь был повод! Его статью одобрил сам глава журнала «Success», и теперь его хотят взять в штат! В штат и платить по полной ставке! И хоть Рома ехал один, он искренне рассмеялся белой полосе, что вдруг наступила в его жизни. Родители не верили в удачную журналистскую карьеру сына, а сам он верил всей душой и доказал! Да! Доказал и оправдал свою веру! Его жизнь явно стала налаживаться, и Рома мысленно поблагодарил Бога за то, что тот осветил его тёмный коридор ясным лучом и помог найти направление в жизни.
И улыбка его не спала даже тогда, когда армия светлячков разбила лобовое стекло и впилась в счастливые глаза юноши. Он умер быстро, не заметив, что произошло. Пока сотни жучков прогрызали ещё тёплую плоть, «камаро» продолжал ехать, увеличивая скорость. Он врезался в одну из бензоколонок заправки, и весь ближайший квартал окрасился багровым светом, затмившим собою ночное небо. И жарким субботним утром пожар этот продолжал бушевать, будто понимал, что никто его теперь не потушит.
Ночь эта стала роковой для многих туристов, приехавших полюбоваться красотами культурной столицы России. Когда их маленький корабль проплывал по Неве, а экскурсовод во всех красках описывал историю города (и, конечно же, приманку для вновь прибывших иностранцев – «питерских светлячков»), один маленький китайский мальчик заметил вдали мерцающий огонёк и тут же рассказал об этом маме. Вскоре над рекой поднялись сотни и сотни сияющих жёлтым фонариков, и все, кто были на теплоходе, заулыбались. Они зааплодировали, и аплодировал громче всех именно экскурсовод, явно довольный тем, что именно в его смену на тёмном ночном небе перед ними предстала такая красота. Мягкое мерцание отдавалось слабым отражением в десятках широко раскрытых глаз, и сияние это всё приближалось и приближалось, пока не затмило собой весь мир.
И уже через минуту по молчаливой Неве плыл заполненный до отказа кораблик, пассажиры которого взирали на город пустыми глазницами, из глубин которых просачивался мягкий жёлтый свет.
Петербург умер. Смерть его настала именно той ночью, впитавшей в свою тишину море пролитой крови, через которую пробивались истошные крики умирающих людей. И лишь немногие, совершенно разные люди смогли открыть глаза следующим утром. Но большинство из них вскоре пожалеют, что выжили, как только увидят, во что превратился мир.
В огромный скелет сгинувшей жизни.
