Даниил Чевычелов
Сага о Фениксе. Часть 1. Из пепла
3
Большое окно в кабинете покойного Ригэма Джойса наглядно описывало ясную солнечную погоду первого облегчённого выдоха Дэниела. Серо-зелёный электрокар до речного вокзала в Глериффе подавался согласно расписанию. Мадам Джойс, в приказном тоне распорядилась загружать багаж, сдержанно нервничала, пока её любовник вальяжно стоял, ожидая счастливой участи наконец-то отправиться из Лимфреи в Нью-Айленд4 – центр экономического и политического мира, в который стремились самые перспективные, или недальновидные, но зажжённые упрямой мечтой провинциалы.
Адаптироваться в Грейтфелльской республике удавалось не каждому – всё-таки жёстко регламентированные условия продуктивности и нано-индивидуализации убавляли спесь у приезжих граждан с других частей света Объединенной Республики там приживался весь цвет современной науки, юриспруденции и политики. Места в Нью-Айленде были необыкновенные, как рассказывал Ригэм Джойс, когда маленький Дэниел интересовался его частыми поездками. В столице держалась половина мирового капитала на планете, тамошняя жизнь значительно отличалась от незамысловатой самобытности республиканских коммун. Грейтфелл оставался всегда в правовом статусе лицом всех субъектов Земли – её представителем в космических сотрудничестве с другими государствами-планетами как Элион, Карсигор и Нан-Оф, находившиеся внутри разных галактических систем; в нём творились важные и великие события: научные открытия и конференции, дипломатические встречи и съезды Грейтфелльского Совета, совершались масштабные демонстрации и межнациональные акции, передавшиеся через телевизионные экраны, запускались на космодромах экспедиционные корабли, оглашались результаты ежегодных референдумов, ассамблей законодательных инициатив. Нью-Айленд оправдывал сверхтехнологичные и футуристичные реалии света, в то время как остальное полушарие смиренно олицетворяло добровольное существование в пределах стабильного ренессанса цивилизаций прошлого. Мирэдейн в числе провинциальных городов завлекал только контингент солидных людей преклонного возврата и молодёжи – она улетала на учебу в Прагу, словно стая птиц на юг. И всё равно, для созерцательных и впечатлительных натур наживки Нью-Айленда не превосходили благородства и умеренности краёв Лимфреи5.
Дэниел, оставив размышления о двух мирских полушариях – старом и новом, – и опомнившись, принялся с беспристрастной игрой наблюдать за немым отъездом чёрных голубков. Прежде чем сесть в редкостный и пафосный автомобиль, он представил, как мадам Джойс наставляла Адель и Клару выполнять приказы старшей сестры, которая приобрела «Жинсель» и вступала в права владения после внесения всей сумму на банковский депозит.
Нерастроганная прислуга бездвижными статуэтками проводила Фиону и её кавалера, закрывший дверцу автомобиля с размахом, от которого оконным рамам на втором этаже передалось дребезжание. Дэниэл едва не сокрушился от выходки Ирвиса, пославший извращенный воздушный поцелуй на прощание. Он сжал передние зубы и фыркнул слабо отчерченными скулами, подумал отвернуться и вышел из приемной, но оступившись в нерешительности, принял оскорбление.
Тихий звук двигателя скрыл за прозрачной шторкой презрение Дэниела. Нет, он не жалел, что отказался от наследства, поставив непримиримые условия для мадам Джойс – ей не очень хотелось делится, и при этом понравилось признать гордость мальчишки за глупость. В тот долгожданный момент она, казалось, упала на седьмое небо от счастья, и особенно напыщенно злорадствовала, когда Дэниел узнал о провальном результате на вступительном испытании для зачисления в гуманитарный колледж при Константинопольском университете.
Надежда на идеалистичный финал рухнула в пропасть. Позже стало известно, что все одноклассники, даже умственно недалёкие, сумели обойтись собственными силами и пристроиться в приличные учебные заведения – все, кроме него. Он слишком рьяно рассчитывал, что прячущийся невидимый проблеск потенциала сделает его удачливее – хоть раз в жизни.
Законы реальности работали совершенно иначе, не всегда в качестве привратника, охранявшего врата в свободный и справедливый мир. После выпускного, на котором Дэниел не присутствовал, он ещё сильнее продолжал разочаровываться в грандиозных планах на будущее – его все представляли чётко и натуралистично, но только не он. Это так губительно терзало, негативно заставляло противостоять козням неблагодарной судьбы, в которую не он верил – считал её далеким отголоском героического и художественного эпоса. Всегда казалось, что ему не находилось достойного места под оберегом небесного светила. Сколько он бы не вздыхал, превосходно нащупывался осязаемый миллиметр открытой замочной скважины – непримиримое желание первооткрывателя обрести полноправную самость.
Провал на вступительном испытании прямо-таки вынуждал покинуть Мирэдейн с крохотным начальным капиталом, найти подработку и потратить следующий год на подготовку к повторному поступлению – от намеченного он не собирался отрекаться, и тем более сдаваться – слишком долго уступал победу обстоятельствам из-за прилежания перед лишениями, оправдываемыми избитой подсознательной установкой: «Не ты один такой на свете… Кому-то ещё хуже, чем тебе. Ничего… всё сойдёт… Приходится остальным, придётся и тебе…». Источник сомнений не отпускал, Дэниел колебался между тем, чтобы перестать мечтать и чувствовать себя творцом маленького мира, и между тем, чтобы наконец-то взбунтовать, покориться амбициозности переменчивых ветров. Выбор оставался только за ним, а он… думал, напряженно и постоянно….
За воротами особняка выглянуло голубое полотно, отвлекавшее от ненужных хлопот; солнце переливалось: ослепляющий белый свет заливался в глаза и на высоте смягчался лунным одуванчиком. Тонкая, остро-щекочущая трава колыхалась на ветру, наклоняясь к песчаной горке. Дэниел спустился на пляж, хорошенько обосновался в тихом и почти безлюдном месте и приступил дописывать неоконченный импрессионизм.
Море на холсте – на самом деле широкого разлива рекой. Посреди спокойного течения выглядывал островок, соединённый с другим берегом виадуком, через который проскальзывали поезда, прячась в зелёных зарослях и выпирающих рядах набережных домов. На вершине города возвышалась часовая башня местного парламента – от него брали начало все улицы и триумфальная арка на главной площади. Как паутина расползались магазины, традиционные кафе, прачечные, булочные, салоны красоты и т. д. Дэниел на пятью пальцах описывал в голове знакомый ритм и прелесть Мирэдейна. Многочисленные миниатюрные четырехэтажные кварталы с маленькими балкончиками и умеренным окнами заполнялись настоящей – «средней интеллигенцией»: врачами, учителями, подрабатывающей и сожительствующей молодежью, художниками, отголосками театральных кружков, старыми искусствоведами и забытыми поэтами – они все часто прохаживались в лёгком неглиже до аромата свежеиспеченного хлеба, чашечки заготовленного бразильского кофе или запаха новой печатной книги – им всегда хотелось по пути зайти и потратить лишнюю копейку от полученной заплаты на любимую кроху их скромной жизни; менее «тонко настроенные» горожане предпочитали спешно ходить по мощённым дорожкам мимо столиков и вывесок, в метре от бурного потока велосипедистов и трамваев по дорожному ориентиру. Внизу, подальше от изысканных и утончённых улиц простирались разрасталась коммунальная дружба болтливых соседей, жившие напротив, разделенные узкой тропинкой. Неугомонные скворцовые дискуссии касались самочувствия, искусства совместного быта, сплетен при развешивании белья на балконах. С кулак невежественный, но прямолинейный слой состоял из слесарей, пекарей, разнорабочих, почтальонов, лавочных мастеров. Парковые аллеи закрывали половину видовой города тенистыми кронами деревьев. – густые и ассиметричные, они провожали к заветшалым домикам и причалу с парусными и рыбацкими лодками, катерами и речными теплоходами.
Находясь далеко, Дэниел чётко наблюдал за событиями маленькой городской суеты. Масленые мазки любовались нежной поступью заката с наклонными полётами птиц и паром уплывавшего судна; вечернее солнце ласково холодело, отдавая теплоту шуму листвы; тени зданий, выглядывали из-под летнего покрывала; лазурная река-море гладко расслабляла, вписываясь в кипящее миротворчество живописи. Сочетание полных и частых пятен искало новое вдохновение, лишенное эскапизма.
Глубоким вечером, сидя в библиотеке за только что открытым романом многотысячной давности, Дэниел прочитал от силы меньше десяти страниц, остановился на мгновение, всмотревшись в сумеречное окно и отшвырнул книгу на пол. Потекли слёзы, рыдания расслышала Адель, помчавшаяся за Кларой – та разбиралась в его запутанных чувствах, умудрившиеся притворствовать кремниевым профилем к её приходу.
Жалостливое лепетание зрелой женщины свято уговаривало Дэниела оставить всё позади и поскорее уехать куда-нибудь на юг, ближе к Константинополю, найти работу и готовится к перепоступлению – напрасно не терзаться неудачей. Она советовала не торопиться, дождаться мисс Дайфил. Ей самой стало грустно, что Дэниел, которого она обожествляла сильнее, чем собственных успешных внуков и детей, покинет её вместе с Адель, сумевшая с шестого раза зачислиться на факультет педагогики в Пражском университете. Клара готовилась с Пекке оставить исчезающий уклад «Жинселя», который держался благодаря стараниям юноши, и от того повторяла те же слова, как и прежде: «Ни к чему гневить созвездия жалостью и отчаянием… Вот покинете, меня, старуху, сразу всё изменится. И в правду – нечего с вашим умом здесь делать! Возвращайтесь сюда так – на времена отпуска или каникул… здесь воздух, птички поют. Главное не раскисайте раньше времени, и уныние отриньте… Ну что это?! Разве я так мало вас знаю!? Я-то вас знаю: что сейчас происходит с вами – пылинка под ногами, хотя… то лишь дождевые тучи, которые уйдут и снова будет солнце. Все сойдёт, родненький, все у тебя будет… мир только открывается…»
Дни с отъезда мадам Джойс тянулись долго: отсчитывались постоянными хлопотами – ежечасную разнузданность и меланхолия размывались. Дом подготавливался к важному визиту, следовало не терять хватку. Вместе с бабьим царством до блеска намывались оконные рамы, драились полы и начищались стены, напевались известные Лимфрейские песни на старой примеси романо-германского диалекта – на новолатыни они звучала ретроградно, не так мелодично. Обеденные перерывы проходили под тенистыми яблонями и персиками. Дэниел по старому обычаю скучающе играл на фортепьяно ради малой публики, а после усаживался на подоконник, обустраивал слушателей на длинный и мягкий диван с выпирающими ножками – он читал долго, вечно использовал затяжные паузы для размышлений Клары и Пекке. Вопросы выдавали простоватые ответы:
– А что такое сладкое отвращение? Это что за «брюмгундия»! – конечно Клара всё знала, как и любой уважающий себя человек, член социалистического сообщества, но прикидывалась дурочкой.
Прицепившийся в голову троп колол ей ухо и мешал внимательно задуматься.
– И как такое могло быть написано! Главное под каким аффектом! – возникала она, – Этот твой Эполир перепил, когда сочинял такое диво! – приходилось улыбчиво стыдиться при виде смешков, продолжать настаивать на своём: – Нет, ну а что?! – женщина явно преувеличивала – преисполняла посиделку бодростью. – Что-что, а произведения до Гражданской войны, или если взять как… их … – доставала она из памяти весь набор литературных шедевров, сохранившиеся после Темных тысячелетий. – А! Гомера, Шекспира… ну ещё прикинуть в придачу русскую, английскую литературу или эпоху мифического реализма6 – это куда не шло! Это я понимаю – страсти, да и только!
Дэниел поражался её ворчаниями в отношении мастерства автора, соглашался с неискушенной начитанностью. Сильнее всего его раззадорило вот-что – Клара грозилась взять и пересолить суп или переперчить фарш для котлет – раздражительность мыслей рассеивалась о предстоящей взрослой жизни, где хочешь-не хочешь, а придётся отказаться от глубокого осмысления произведений мировой литературы или искусства, перейти от фантазий к практическому разуму.
Клары попросила Дэниела немного продиктовать что-нибудь из философской мысли. Поковырявшись пальцами о сотни книжных корешков с заглавиями, он вынул малый том Аймунда7, исследовавший онтологию судьбы и памяти. Слушатели замерли и по-разному интерпретировали нескольких глав. После восьми часов прислуга расходилась по домам, кроме Пекке.
Ночами Дэниэл частенько засыпал на крыльце, облокачиваясь боком на колонну крылечного фасада. Свежий воздух, тёмная синева неба с множеством белых сияющих точек – видимое и материальное не обременялось внутренними знаками и символами, однако подсознание предвещало ожидание чего-то «нечто»….
И вот, в дождливый вечер в большей части Шевир-стрит отключили электричество, – грандиозная редкость в эпоху магических технологий, где свет практически не гас, но как и везде случались перебои; пришлось откопать нескольких светильников, работавшие на солнечных батареях. Началась жуткая гроза, ливень не прекращался. Дэниел растопил камин без чьей-либо помощи и лёг пораньше. В одиннадцатом часу, в дверях послышались твёрдые, с настойчивой деликатностью стуки. Он поднялся в оторопи с кровати, накинул халат и с виноватым выражение лица спускался по плывущей лестнице. Он, отворив дверь, замер в пугливом остолбенении: взгляд бросился на давным-давно знакомую и не стёртую из воспоминаний фигуру в чёрной мантии. Дэниел обомлел, не сумел дёрнуться с места, несмотря на лёгкие подергивания рук, державшие свечу – она выманила лицо, спрятанное под тенью волнистого капюшона. Первые секунды рот не размыкался, поняв, что это был не сон. Напротив стоял Льёван – знак его коренного перелома судьбы, нового плетения жизни…
4
– Это ты? – вопрос Дэниела донёсся нотами смятения.
– Ты разве мне не рад? – преспокойно ответил мужчина.
Дэниел провёл давнего знакомого в неосвещаемую гостиную. На несколько минут он отошёл на кухню и в потерянности машинально умудрился правильно заварить душистый чай, вернуться к гостю. Льёван, как запомнилось детству, сел в точности на то кресло, в котором предпочитал наблюдать за его уроками музыки.
Обоюдное молчание витало по комнате. Мрачноватая физиономия Дэниела не насторожила незваного гостя – ему в первые минуты показалось, что ни время, ни спрятанные пороки не искривили чётко-выраженной детской невинности на лице: тёмные, переполненные таинственностью карие глаза, мягкий овал лица и скощенный лоб, соломенные густые и ветреные волосы, меленькие женственные руки, отзывчивые чувственные губы с грустными контурами, приятной ложбинкой. Льёван посмотрел на вздернутый кончик курносого носа: ноздри отметали сентиментальность, замещенную на импульсивность и порывистую целеустремлённость; середина спинки иллюзорно создавала неровность – надломленную уверенности.
– Ну, и что привело вас сюда… – начал говорить Дэниэл, опираясь на предвзятость.
– Хотел увидеть, как ты живешь здесь, «утенок». – с наивной лаской ответил Льёван, и увидел реакцию – показное ехидство ухмылки, и не стал реагировать.
Прозвище «утёнок» кольнуло больнее, чем словесные презрения бывших одноклассников и злорадство мадам Джойс. – только Льёван раньше называть его так. После пары глотков чаю, Дэниел положил чашку на столик, продолжив держать завесу игнорирования. Нескончаемый запас открытости и терпения Льёвана злили – не оставалось иного как спросить: «А как вы поживали, уважаемый Льёван?»
Нынешний Льёван далеко изменился в прошлом образе Дэниела: мужчина раньше имел густой завитой чёрный блестящий волос, а теперь облысел; суровый медвежий подбородок и щёки покрылись густой смолистой бородой, лицо обрисовывалось руническими татуировками, серо-жёлтые метайские глаза выдавали воинственную благородность; крепкое двухметровое тело пряталась за мантией, смягчавшая напор мышц; выглаженные морщинки не выдали настоящий возраст (восемьдесят шесть лет) – на вид он выглядел лучше, исключительно моложе сорокалетнего мужчины – здоровым во всех смыслах и достойным античного почитания. Льёван, как неожиданно выяснилось, в действительности был магом. Искренность его чувств и теплоты, словно родственная связь, доверительно обращались к избегающему настрою юноши:
– Нет, ты всё же изменился, Дэниел – сказал он, не подразумевая, что на мгновение разочаровался в идеале долгожданной встречи.
– Как и все. – ответил Дэниел. Он ожидал подобной стратегии – его жалящее чутьё, намеревалось оскорбить тонким намёком. – Время идёт, и уверен: оно никого не щадит… – он верил, что их объединяли только общие воспоминания, и ничего больше.
– Что верно то верно… – виновато усмехнулся мужчина, поняв неприятнейший поворот разговора не в ту сторону.
Льёван решил кратко доложить, что, после исчезновения из жизни Дэниела, долгое время учился у шаманов на Северных островах, вернулся на службу в Грейтфелл, стал хранителем магических тайн и доверенным лицом самого Верховного Магистра Айреса. Но самое важное: он вернулся к преподавательской деятельности в академии магических искусств Ильверейн. Дэниел много был наслышан о всеизвестном учебном заведении из страниц исторической библиографии, из цифрового эфирного вещания – маги последнее тысячелетие всегда почитались обществом: знаменовали собой эталон, идеал человека, устремленного к высокой нравственности и духовному просветлению, однако – это прошлое. Настоящее маргинализовалось – магия и её современная этика в условиях социализма «измельчала».
Остальное прорастало загадкой. Вопрос, который часто возникал в голове у Дэниела, напоминал систему недоразумений: «Что занесло Льёвана в Мирэдейн? Он маг… и зачем ему с такими привилегиями работать садовником… иметь дело с мистером Джойсом… Я ничего не понимаю… Почему он оправдывается перед мной …Зачем появился здесь?!»
Льёван не оставлял попытки заново расположить внимание Дэниела, когда застал того врасплох сердобольным воспоминанием о фокусе с бабочкой.
– Значит, в детстве тогда я был прав… Это не мои выдумки. – память помогла едва оттаять эмоциям. – Всякие фокусы были магией… Да, такое не забудешь…
Помнилось, он, обиженный соседскими мальчишками, прибежал в горючих слезах и с подбитыми коленками в сад: Льёван не удержался, увидев печаль на его лице, и посадил к себе на руки. Он сразу же предложил «утёнку» маленькое чудо – мимолётное движение руки воссоздало в воздухе золотую бабочку, которая за считанные минуты испарилась, покрыв магической пыльцой носик.
– Я помню, тебя таким маленьким и пугливым, и любопытным… – не сдержался Льёван от наплыва ностальгических чувств, который, видимо, согревали его в холодные и пасмурные дни.
– Зачем ты пришёл, Льеван? – упорно не поддавался слабоволию, так сказать «уловкам» Дэниел, вспомнив про внутренний панцирь.
– Разве ты не понимаешь? – неприступность юноши задевала добрые намерения Льёвана.
– Нет, не понимаю! – агрессивно напал Дэниел, и затем попал в чужую сердечную рану: – Одно знаю: ты приехал лишь позлить меня!
– Ох, и язык у тебя… Не думал, что ты обижен на меня… Думал, что будешь рад меня видеть….
– Я со своим языком сам справлюсь… – грубо отчуждался он от мага; от недостатка терпения устал и перешел на повышенный тон. – Зачем ты здесь!
– Я лишь пришёл, чтобы увидеться с тобой и… – замялся мужчина, когда обнаружил вспышку гнева.
– Для чего, Льёван! – потерялась пелена равновесия.
– Мне стало известно, что тебе не хватило нескольких баллов для поступления в Константинополь…. Я знаю, что пришлось тебе пережить…
Слова расценивались низко – видели сплошную жалость и ненужную опеку. «Ничего ты не знаешь обо мне, как и я о тебе» – вспыхнуло сильное пламя, которое обожгло не только горло, не желавшее дышать дымом собственного унижение, но и сдержанный взгляд Льёвана.
– И что?! – язвительность не отступала, кидалась. – Ты решил мне посочувствовать, принести ненужные извинения – пожалеть?!
– Но ты даже не послушал меня?!
– А разве я обязан, после стольких лет?! – капризно апеллировал Дэниел.
Льёван практически обреченно опустил глаза, практически перестал опираться телом о мягкую спину кожаного дивана, и не найдя оправданий, вынужденно сказал:
– Дэниел, я не мог иначе….
– Что не мог?! – очередной риторический упрёк не утихомирил демоном. Дэниел хотел выслушать до конца, но гнев от давней обиды перекрывал пути терпению.
– Забрать тебя… Какие у меня были на тебя права!?
– Эти оправдания меня не волнуют! Почему же ты не появлялся и не писал? Почему даже не попрощался? – задевал он за живое Льёвана.
– Посуди правильно, Дэниэл… Я начал видеть, насколько сильно ты ко мне привязался, как ни к кому другому. Что мне оставалось делать? Я не мог взять тебя с собой. Даже, если бы и хотел, то Джойс не позволил бы этому произойти. Он тоже начал замечать нашу тесную связь…
– Значит он…
– Он ревновал, Дэниел, – перебил Льёван. – Он не мог принять, что к нему ты ничего не чувствовал. Мадам Джойс скорее угождала мужу и была рада избавится от тебя.
– Она тоже смогла своё получить… – Дэниел выдавил на лице выражение тотального поражения.
– Что ты имеешь в виду?
– Как-только мне исполнилось четырнадцать, после регистрации гражданского удостоверения я передал ей все права. – он нехотя пытался описать провал только из-за чувства солидарности, а не желания открываться наболевшему. – Так, оставил долю, чтобы с чего-то начать. Поступил с горяча, но ничуть не жалею. «Жинсель» уже куплен, и скоро я должен уехать…
– Если это так, то я вовремя приехал сделать тебе предложение. – Льёван надеялся прекратить выяснение отношений.
– В каком смысле? Что ты хотел мне предложить?
– Я хотел позвать тебя поехать со мной в Ильверейн на стажировку.
В ответ Дэниел недоуменно скрутил взгляд в потолок. Он пребывал во власти эмоций. Его не волновали перспективы, если необходимо было видеть каждый день лицо того, кто стремился таким способом вернуть то, что было утрачено между ними – откупиться. Вспыльчивость обыгрывала проницательность Дэниела. Искушение – уйти или вернуться к прошлому, в том числе его частью – Льёвану. Он ещё никак не повзрослел, за что сильно себя корил.
– Нет. – прерывисто прозвучал отказ.
– Ты ошибаешься, – Льёван не собирался отчаиваться: первый ответ показался ему банальным проявлением гордости. – Ты совсем не так всё понял. Я могу обо всем договориться….
– Нет! – ещё раз повторился Дэниел.
– Дэниел, дослушай! – маг был готов хвататься за голову от негативного предчувствия. Упрямство юноши сводило на нет его усилия исправить ошибку и сбросить впоследствии занавес недосказанности.
– Мой ответ нет! Я не буду сидеть на чужой шее, особенно… – обманывали поверхностные отговорки. – Мне не нужны подачки!
– Это не подачка. Разве у тебя есть другие варианты? – Льёван манипулировал намерением развенчать несуразные мифы Дэниела. – Поверь, ты не будешь никому должным.
– МОЙ ОТВЕТ «НЕТ»! – сопротивлялся юноша до последнего.
Пойти на поводу у детской привязанности? Покорится спонтанности, необузданности и непредусмотрительности только от недостатка самодостаточности, зрелости? Нарушить идеальный план мятежа против жизненных обстоятельств? Сделать отсрочку и задержать время?
– Дэниел, не упрямься! Это твой шанс изменить жизнь: как ты этого не понимаешь?!
– Ты пришёл сюда не для того, чтобы увидится со мной, а чтобы откупиться за долгие годы отсутствия. – за баррикадами метались жёсткие снаряды. – Не смей меня обманывать, Льеван! – он не хотел больше ничего слышать, уйти и не высовывать носу из кротовой норы, в которую и без того глубоко заполз. Ясная слепота взглядов вынуждала отпираться следовать уже намеченному плану, не сворачивать на иные перепутья. – Может быть, я и держу обиду, но не собираюсь дальше делать вид, что в жизни ничего не изменилось. У меня своя дорога, а у тебя своя….
– Почему ты мне не веришь? – сощурились глаза Льёвана.
– Я никому не верю, никому! Я полагаюсь только на себя. Так проще….
– В таком случае, почему ты не отправишься в Ильверейн? – маг поймал противоречие.
– Я… – оступился Дэниел на повисшем сомнении в беглой мысли.
– Ты просто боишься… – догадался Льёван. – Боишься чужой помощи…
Дэниелу нечем было «крыть», он остался уязвленным по пояс, но заранее сдаваться не собирался:
– Я не боюсь, и в помощи не нуждаюсь. Вроде, как-то сам справлялся, и справлюсь дальше.
– Дэниел! – не утихал протест.
– Я устал с тобой капризничать, Льеван! Я не тот Дэниел, я не утёнок! Я сам хочу понять, чего стою. Мне не место в Ильверейн… Я устал жить так.
– Ты всё не верно истолковываешь! Признай, что ты себя обманываешь! – Льёван хотел осилить перевес чашу весов в пользу потайных желаний юноши остаться за пределами обыденности. Он понимал, что такая тропинка не годилась для прохода тем, кем он дорожил сильнее, чем собственной жизнью – и всё только из-за одной крупной неудачи, бросавшая в обрыв альтернативы будущего.
– Хватит! – не выдержал Дэниел. Змеиное жало, направленное на Льёвана, атаковало его и парализовало. Только спустя несколько минут яд прекратил действие тревожным вдохом: – Я не могу принять твоё предложение, извини…
Льёван осознал всю глубину преткновенной гордости когда-то милого и доброго мальчишки. Он видел, как Дэниэла сдавливал гнев, глаза мучились от бессилия изменить свирепый взгляд раненного зверя; маг не верил, что навсегда упустил шанс увидеть его счастливым: проклинал всех, кто кровожадно и бессовестно заставил долгими годами «утёнка» считать внутренние устремления «гадкими», отречься от мечтаний – иначе заводил в тупик. Все слова доносили единственную мысль: Дэниел прятал банальную просьбу в сочувствии и поддержки – молчаливо отрицал писанные и перечеркнутые строки чувств.
В те секунду Дэниел позорно твердил про себя: «Обрезать бы этот длинный язык» – на него напал порыв, срывавший крышу разуму, не осталось сил притворно держаться стойким оловянным солдатиком.
– Льёван, не думай, что я … – извинялся он так, как знал, что в который раз пошёл на поводу у иррациональности. – Вовсе нет, просто мне тяжело осознавать, что ты приехал спустя столько лет.
– Дэниел, мне тоже очень жаль, но я не мог иначе… Жизнь она такая!
Настала уже пятая затяжная пауза и никто из них не сумел подыскать лишнего слова, убавить напряжения в сердечном частобиение.
– Думал ли ты обо мне? Ответь только честно…
– Я понимаю, что для тебя моё появление неожиданное и не вяжется с твоими предположениями зачем я здесь, но думал ты поймёшь к чему я клоню. Я хотел приехать позже, однако получил известие о том, что ты не поступил в Константинополь, и планы мои сложились так, что мне пришлось явиться сейчас ….
Дэниела моментально разозлила манера Льёвана ходить вокруг да около, не предпринимать конкретных действий – просто извиниться, но нет – тот увиливал.
– Просто ответь: да или нет?! – эмоции выводили опасную игру на новый уровень эгоизма.
Он явно перегибал палку, завершая душевную пытку.
– Да, конечно… – ответил Льёван, и почувствовал, что выразился не искренно, только в отношении того, что его преждевременно заставили сказать правду – не в нужный и не спокойный момент.
– Тогда, скажи честно: зачем на самом деле ты сюда явился? Я задаю этот вопрос в последний раз, Льёван! – устало придерживал отвернутую лоб Дэниэл о ладонь левой руки.
– Успокойся, Дэниел. Прошу…
– Я не могу сдерживать себя, потому что не знаю, чего ты от меня хочешь Льёван! Действительно, спустя с только лет я не могу услышать ясности от тебя. Разве это может успокаивать?! Объясни мне: почему Льеван, почему ты пришел?! – еле сжимались скулы, зрачки краснели, избавляясь от слёзной сдавленной струи.
– Дэниел, я не могу всё так объяснять. – маг перестал вестись на истеричность. Он понимал, что говорил не с Дэниелом, а его второй вытесненной личностью.
– Так в какой раз мне задавать этот глупый вопрос «зачем»? Зачем ты сюда явился по среди ночи как незваный гость, как побитая собака, как жертва обстоятельств….
– Ты не знаешь, что я пережил…
– А ты не знаешь, что пережил я! – такая жестокость не ведала границ, связала по рукам и ногам обоих. – Что с того, если мы начнем кидать в ответ такие формулировки?! Что тогда?! Так не решают проблемы… Проще расстаться… Но ты, приходя сюда, надеялся, что я пожалею тебя и соглашусь с несправедливостью, которая вторглась в твою жизнь. Правда в том, что это не так, Льёван!
– Так почему же ты отказываешься поехать сейчас со мной в Ильверейн? – мужчина использовал прежний приём.
– Мое терпение давно лопнуло ждать манны небесной. Я устал каждый день биться в закрытые двери… Неужели не ясно: мне некого будит винить, упрекать – сбрасывать ответственность на волю случая. Теперь ты понимаешь?
– И твой выбор – это отказаться от шанса? Куда ты отправишься совершенно один? – Льёван понимал, что Дэниел, рассуждая о готовности столкнуться с реалиями жизни, слишком идеализировал их суровость – прям-таки борец с системой. Этим он и походил на максималистов – вера, что за неудачей падения всегда ожидался светлый высокий полёт к свободе.
– Не манипулируй родительской опекой, Льёван! – Дэниел не заметил, как начал огрызаться и доказывать своё право оставить его в покое – не искушать страх. – Я действительно боюсь, что даже ты, Льёван, окажешься не способен изменить что-либо…. Мы из разных миров. Твои надежды сделать меня счастливым, утешают тебя, но не меня….
Мужчина видел теперь перед собой холодного и одновременно порохового, своенравного, разочарованного юношу. Он не стал останавливать кипения волн – лишь страдал внутри, когда дослушал все его мысли и чувства, которые подсознательно ждали этого часа высказаться – не испытывать пустого и глухого понимания, заметить неравнодушие.
Так долго Дэниел ждал Льёвана и не зря: бурные излишки покинули его, смели обманчивые минуты долгой встречи – не имело смысла притворяться и скрывать – этого он ожидал словно вечность. И сейчас не надо было играть милую сцену, засевшую в голове. Фантазии остались позади.
Каким-то образом Дэниел начал мысленно обращаться к Льёвану: «Молю, ответь и не терзай меня!»
– Ты уверен в своем выборе?
– Я не могу, после этого сказать «нет», и не могу сказать «да». Я просто потерян, Льёван. Ты уже всё и сам видишь… – Дэниел метался – сидел не двигаясь.
Развязке сопутствовали пониженные тональности в голосах.
– Разве ты не говорил, что хотел жить по-новому?
– Хочу, но не так… Нет, просто, я не вижу в этом смысла. – путался он. – Это не так просто, как ты думаешь…