Д. Ведребисели
Семейное событие
IV
Синие сумерки робко заглянули в маленькие окна.
Снаружи слуги запирали ставни, а внутри на косяке камина горел огарок. Во всем доме не было ни свеч, ни керосина. Опять разбежались слуги в разные концы деревни: кто продавать муку, чтобы купить керосину, а кто просто к соседям за стеариновыми свечами.
Желая усилить свет, Реваз усердно подкладывал дрова в камин и с нежностью поглядывал в угол, где спокойно лежали его жена и сын.
Служанка внесла в комнату жаркое из птиц, хлеб и маисовую кашу на сливочном масле, приготовленные исключительно для роженицы.
Максимэ внес мокрые кувшины, полные вина, и поставил поодаль от камина, чтобы они немного согрелись.
Огарок истаял и с треском потух.
Между тем, гостьи, все еще сидя на тахте с поджатыми под себя ногами, в полумраке приводили в порядок свой туалет и стройно, хором пели песню в честь новорожденного, а их дети продолжали пищать и капризничать, потому что одним хотелось есть, у других переломился сон.
Сидония спохватилась, что чай весь вышел, и, вызвав сына из общей комнаты к себе, в смежную, тихо, чтобы никто не слыхал, сказала ему озабоченно:
– Что мне делать? Чаю нет!
– Да? – задумался он.
– Посылать на станцию – далеко да и жалко людей, умаялись они.
– Ну, положим, что их жалеть? Только сегодня мы их потревожили… Беда только в том, что у меня копейки нет, – грустно возразил ей сын. – Пошлем к соседям, – нашелся он.
– К соседям?! Неловко. Сколько раз мы занимали…
– А как быть?
– Как быть? – машинально повторила Сидония, и несколько мгновений мать и сын молча стояли друг против друга.
Глядя на их озабоченные лица, озаренные колеблющимся светом лучины, казалось, они на миг забыли о той великой радости, которая так недавно наполняла их сердца.
С мучительным вопросом о чае подошла к ним и Мариама, и хотя совещание ни к чему определенному не привело, но служанка на всякий случай поставила самовар, в общей комнате, и в полумраке гремела посудой.
Кто-то из слуг вспомнил, что коробейник, еврей Абрам, по случаю непогоды ночует на кухне, и Мариаму подослали к старой барыне.
– Барыня, что я вам доложу, – оживленно начала служанка, придя из кухни в маленькую комнату, где все еще в раздумье стояла Сидония, – Абрамка боялся ехать дальше в такую погоду и остался ночевать у нас в кухне, а у него есть кардамон, корица, – возьмем и заварим, вот вам и чай!
– Да, да, это хорошо ты придумала, – очнувшись, похвалила ее Сидония, – а в кредит он даст? Мы ему должны что-то около 2-х рублей, еще с прошлого года…
– Ну, барыня, что выдумали! Бывший ваш крепостной и чтобы он отказал вам! – с негодованием сказала Мариама, – да я его и будить-то не стану, развяжу его узел при людях, вот и все, возьму, сколько надо, а счет… после, – самоуверенно ответила служанка.
Таким образом, вопрос о чае разрешился, но Реваза ожидала другая неприятность: ему доложили, что пастух отказывается отпустить в долг барашка. Послали за пастухом, тот явился на кухню, куда пожаловал и Реваз.
– Ты что это – барином стал, – закричал помещик в то время, как пастух в покорной позе остановился у порога. – Неужели я не могу взять у тебя в кредит одного барана?
– Как не можете? Все можете, барин, но мне сейчас деньги очень нужны… – робко ответил пастух.
– Скажи, пожалуйста, в чьей роще пасется твое стадо?
– Где случится, барин, пасется и в вашей роще, – едва поднимая глаза на помещика, ответил пастух.
– Так как же ты смеешь отказывать мне в одном барашке? – загремел помещик: – Сын у меня родился, другие даже подношение принесли бы в такой счастливый день, а ты что? – грозно спросил его Реваз, все ближе и ближе подвигаясь к нему.
Боясь обычной расправы князя, пастух молча попятился назад. – Так смотри ты, чтобы через полчаса у меня в камине жарились шашлыки из твоего барашка! – не то строго, не то шутя, сказал ему Реваз и, довольный робостью пастуха, вышел из кухни.
– Пришлю, барин, непременно пришлю! – глухо ответил пастух в след ему и тоже вышел вон.
– Ты что, Реваз, не хочешь видеть своего сына? – ласково спросила его мать, когда он вошел в комнату.
– Как не хочу?! – широко улыбнувшись, ответил он.
– Погоди малость, свечи принесут, тогда и посмотришь.
– Ну, нет, это долго ждать! – возразил Реваз и с этими словами вынул из пылавшего камина длинное горящее полено и, держа его высоко, как факел, подошел к тахте, где лежали Нина с малюткой.
Искры летели вниз, на некрашеный неровный пол, а пламя озаряло высокую фигуру Реваза, бледное, утомленное лицо Нины на белой подушке и красное шелковое одеяло, в которое она тщательно куталась. Реваз нагнулся и, глядя на нее благодарными глазами, нежно поцеловал ее в лоб; потом, одной рукой все еще держа горящее полено, другой отвернул розовое байковое одеяло: крошечное красное личико зашевелилось, наморщилось, и мальчик заплакал. Отец близко, близко нагнулся над ним и с сильно бьющемся от радости сердцем поцеловал его в открытый ротик.
А Нина наблюдая за этой трогательной сценой, ощущала в своем сердце великую радость, которая озарила все её существо и наполнила её жизнь…
Тем временем слуги привезли керосин, привели барана и, чтобы шашлыки не остывали, пока пронесут по холодному воздуху из кухни, стали их жарить в комнате.
От их острого запаху и чаду, от шума детей, которые, увидя шашлыки, решили пока не спать, и говора взрослых у роженицы разболелась голова; она тихо стонала и охала.
На столе, перед тахтой разложены были различные яства. Приборов не хватало, и многие ели руками… Кроме гостей, тут был и отец дьякон, мимоездом заехавший к Ревазу и оставленный по случаю родин. Послали кстати и за попом – дать молитву, но его не ждали, ибо всем хотелось есть. Дьякон, аппетитно истребляя все, что ему предлагали, провозглашал тосты и пил из больших чайных стаканов.