Д. Ведребисели
Семейное событие
Служанки разостлали на полу большое стеганое зеленое одеяло, положили туда завернутую в простыню Нину и позвали слуг.
Мужики перекрестились на икону, подхватили края одеяла, подняли роженицу и стали катать ее справа налево и обратно, так что получилась боковая качка, немного уступавшая молодую женщину.
Когда ее снова уложили в постель, боли опять усилились.
– И хоть бы этот подлец помнил, Нина, как ты мучилась, тогда он был бы почтительным сыном, – улыбаясь и обсасывая поджаренное куриное крылышко, сказала роженице княгиня Софья.
Слово «подлец» было эпитетом того таинственного существа, которое должно было появиться на свет Божий, но молодой женщине, обессиленной страданиями, было не до шуток и праздной болтовни.
Тем временем Реваз, скрываясь от гостей, сидел в соседней комнате, завернутый в бурку, то выходил на балкон или бродил по усадьбе, невзирая на метель и глубокий снег, покрывший всю деревню и её окрестности.
Молодой человек был в большой тревоге: ему казалось, что Нина не вынесет мучений и умрет. При каждом вопле или вскрикивании роженицы – и то и другое доходило до его ушей, когда он маршировал по балкону – Реваз в отчаянии хватался за голову и плакал, как ребенок.
– Дайте ей напиться воды из полы черкески мужа! – посоветовали Сидонии.
Служанки и некоторые из гостей, вспомнив и этот обычай, завещанный предками, выскочили на балкон позвать Реваза:
– Барин!
– Ре-ваз!
– Бари-и-ин!
Но метель обрывала слова и бессвязные отдельные звуки разбрасывала по усадьбе.
Реваз не откликался. Послали Максимэ искать его.
– Ба-а-а-рин! – изо всех сил закричал он, вытянув голову и краями ладоней прикрыв угла рта. – Ба-а-а-рин! – снова крикнул слуга, не замечая, что Реваз стоял в двух шагах от него.
– Что? Что такое? – повернув к слуге взволнованное лицо, растерянно спросил его Реваз, и, когда слуга объяснил, зачем его зовут, он вдруг раздражился и закатил бедняге такую затрещину, что тот свалился на снег.
– Он кричал, точно Бог знает, что случилось! – оправдывался Реваз, поднимаясь по расшатанным ступеням лестницы на балкон, где стояли две дамы и мать.
Мокрый, холодный и обсыпанный снегом Реваз вошел к жене и, низко поклонившись всем сидевшим на тахте, направился в угол, где лежала Нина.
Смущенный взгляд его упал на её измученное лицо, и он виновато опустил свою кудрявую голову, не вымолвив ей слова.
Высокая и стройная его фигура качнулась, когда он наклонился, чтобы исполнить то, что ему говорили: захватив обеими руками полу своей серой черкески, он собрал края так, что получилось углубление; туда налили воды, и Реваз, подойдя к постели жены, подал ей.
Она глотнула из этой импровизированной посудины и в бессилии упала на подушки; оставшуюся воду Реваз, по привычке, выплеснул тут же на пол и молча заторопился выдти из комнаты, подавленный видом жены.
– Реваз, не хочешь ли златокудрого мальчика?
– Вином запасись, сегодня мы кутим, – шутили гости, любуясь его смущением.
Но он не слушал их: слезы душили его, он не мог вымолвить ни слова. Молча вышел он на балкон и, заложив руки за спину, возбужденно маршировал, хотя метель не унималась, продолжала засыпать его усадьбу и жалобно пела во всех щелях плохо сколоченного домишки.
Временами, когда метель заглушала отчаянные вопли жены, Реваз предавался мечтам о близком и возможном счастии:
– Вдруг мальчик родится! – думал он, и при этой мысли его добродушное лицо медленно расплывалось в широкую улыбку. – Я его назову Шалвой в память покойного отца. Князь Шалва Ревазович Коблашвили. Пусть мои друзья ликуют, а враги лопнут с досады, что родился продолжатель славного древнего рода Коблашвили! Как только Шалва начнет ходить, на ночь я буду укладывать его возле себя, подрастет – на охоту вместе будем ходить, а когда станет взрослым, на все пиры, на свадьбы, на крестины вместе будем появляться и все с умилением будут говорить: «Отец с сыном. Отец с сыном»! Сын! Сын! – в увлечении громко произнес Реваз.
На миг буря стихла, и он явственно услыхал пронзительный крик жены.
– А что тогда, если родится дочь? – неприятная мысль промелькнула в голове Реваза, и маленькое его лицо обрамленное черной бородкой, только что сиявшее в лучах возможного счастья, вдруг омрачилось.
– Тогда и на глаза никому не показывайся. Засмеют. Дочь!.. Неприятно иметь дочерей… Хлопот много, без приданого никто её не возьмет, а дать приданое – сам без земли останешься. Нет, нет, храни Бог!
В это время открылась дверь, и на балконе показалось встревоженное лицо Сидонии.
– Реваз, дитя мое, пошли человека за пастухом! – Нине хуже, – грустно сказала она сыну.
При этих словах у него болезненно сжалось сердце. Со всех ног он кинулся на кухню сделать нужные распоряжения.
Через несколько минут Максимэ скакал на лошади, направляясь к хутору, где жил пастух Симона.