Д. Ведребисели
Семейное событие
II
В нескольких шагах от деревянного домика Реваза с покривившимся балконом и полуразрушенными перилами под старым вязом, покрытым снегом, стояли три пустые арбы с опущенными к земле ярмами.
Снег, мягко падая на землю, усердно белил колеса их, дно и перекладины.
Чужие и хозяйские слуги толпились в дымном и теплом буйволятнике, греясь перед жарко натопленным камином.
Душно и тесно было в комнате, где лежала роженица.
Это была большая комната с низким и грязным потолком, некрашеным полом, в три небольшие окна, обращенные к лесу, обставленная, как обставляют свои дома небогатые обитатели медвежьих углов Грузии: тахты, сундуки, потемневшие от времени и грязи, стулья с протертыми, местами изорванными сиденьями и спинками, с которых давно слезла краска, так как спинки эти служат вешалками для мокрых полотенец.
На широкой и длинной тахте, покрытой персидским выцветшим паласом и сверху длинным узким и белым узорчатым войлоком, кучками сидели только что приехавшие к родинам гостьи, родственницы хозяев дома или соседки по имению, и весело болтали, не взирая на Нину, которая с искаженным от страдания лицом металась в постели, на тахте, поставленной в углу. Повитуха, сидя на краю постели, полотенцем вытирала ей влажное лицо.
– Кажется, княгине Вифимии не дали знать, что Нина рожает… Обидится она на Сидонию, – перебирая янтарные чётки, вполголоса сказала княгиня Като княгине Софье.
– Представляю себе, как она будет бранить их, – шепнула Софья Като: – напрасно ее обошли, она им век этого не простит, – добавила она, глазами указывая на Сидонию, хлопотавшую около постели роженицы.
– Муж ей привез из Тифлиса чудные платья, – говорила на другом конце тахты молодая женщина с родинкой на левой щеке, обернувшись к своей соседке, пожилой даме с белокурыми локонами.
– Еще бы! Он, говорят, десять лет грабил уезд; есть на что баловать молодую жену.
В это время мальчик лет пяти бросился на свою младшую сестренку и вырвал у неё из руки куриную ножку; девочка взвизгнула, завязалась драка, но вдруг они побледнели и смолкли: их испугал за душу хватавший, протяжный крик роженицы. Другие дети, так еще недавно шумевшие около Нины, теперь притихли и растерянными глазенками смотрели на нее.
Но взрослые продолжали свою болтовню, изредка кидая на Нину насмешливые взгляды или обращаясь к ней с такими словами:
– Нина – джан! не кричи, голова у тебя разболится.
– По делом тебе, плутовка, зачем выходила замуж!
Гостьи сыпали циничными поговорками, остротами и шутками… Бедная роженица, хотя и старалась сдерживаться, но порой теряла самообладание, вскрикивала, ломала руки и плакала.
Несколько мальчиков и девочек близко подошли к её постели и с любопытством глядели на Нину, метавшуюся под красным шелковым стеганым одеялом.
В наступивший момент затишья болей, одна из гостей пошутила с Ниной:
– Смотри, если родишь нам девчонку, – на мусор тебя выкинем.
В ответ ей Нина слабо улыбнулась и вдруг вскрикнула от новой схватки.
Между тем, служанки втащили в комнату длинный некрашеный стол, приставили к тахте, где сидели гостьи, покрыли цветной красной скатертью и стали греметь посудой, устанавливая приборы и тарелки с яствами; но проголодавшиеся дети не могли дождаться и хватали со стола хлеб, сыр, маринады и рыбу.
Нина с тоской глядела из своего угла на группу взрослых и маленьких, и ей страстно хотелось убежать от всего далеко, далеко.
Сидония суетилась около стола, усердно угощая присутствующих:
– Кушайте, пожалуйста! Не взыщите! Обед неважный. Нина так встревожила нас, что мы головы потеряли: не догадались послать человека в город за провизией.
Тем временем дети поминутно срывались со своих мест и, держа в руках куски хлеба и курятины, подходили к роженице, подолгу толпились около неё и тут же устраивали игру в прятки. Они визжали, кричали и шумели.
Но, согласно этикету грузинского Домостроя, по которому гостям, их детям, даже прислуге должен быть оказан безгранично-любезный прием, ни Сидония, ни повитуха, ни служанки, ни даже сама роженица, не решались удалить или усмирить детей.
А между тем положение больной ухудшалось, роды делались труднее.
И мучительные страдания, и говор гостей, и шум детворы – все это терзало Нину.
В силу контрастов вспоминался ей отчий дом, стоявший среди зеленой поляны, между гор, вспомнились родимые луга, залитые ярким весенним солнцем, вспомнилось то недалекое прошлое, когда она, 23-х-летняя, здоровая девушка с ярким румянцем на щеках, со звонким смехом, вместе с подругами беспечно гуляла по тенистой ореховой роще.
– О, если б я могла сейчас убежать от этих страданий, от этих бессовестных гостей, которые, уснащая свою беседу скабрезными анекдотами, могут так аппетитно есть в комнате, где на их глазах мучается человек, – думала Нина, но тут опять начались схватки, одни из тех ужасных схваток, которые, кажется, толкают роженицу в могилу.
С криком и воплем бедная опять заметалась на постели.
И крики эти, и вопли смешались с раскатистыми смехом княгини Софьи…
Повитуха растерянными глазами взглянула на Сидонию и вполголоса робко обратилась к ней:
– Что нам делать?! – а потом, спохватившись, сказала, – давайте катать ее в одеяле, это испытанное средство.
– Да, это прекрасное средство! – согласилась с ней Сидония, с унылым видом стоя перед невесткой.
Кто-то из гостей подхватил этот разговор и обратился к Сидонии:
– Давайте одеяло, мы поможем!
– Нет, как можно! Вам не по силам, надо мужчин позвать! – возразила им хозяйка дома.