Чарльз Диккенс
Дом с привидениями
Призрак садовой комнаты
Мой друг и поверенный задумчиво потер свое лысое чело – надо сказать, удивительно похожее на чело Шекспира – точь-в-точь, как потирает его в тех случаях, когда я обращаюсь к нему за профессиональным советом, и взял солидную щепотку табака.
– Мою спальню, – сообщил он, – посещал призрак Судьи.
– Судьи? – воскликнули мы все хором.
– Именно. В парике и мантии он сидит на Судейской Скамье во время сессии. Когда мы расходимся по комнатам на ночь и я присаживаюсь перед сном в удобное белое кресло у камелька, то порой вижу и слышу его. Я никогда не забуду рассказ, что поведал он мне, и я ни на миг не забывал его с тех пор, как впервые услышал.
– Значит вы уже видели и слышали этого судью раньше, мистер Андери? – спросила моя сестра.
– Частенько.
– То есть, он никак не связан с этим домом?
– Нет-нет. Он то и дело возвращается ко мне в часы праздности и досуга, и история его преследует меня неотступно.
Мы все как один тут же потребовали рассказать нам эту историю, чтобы в дальнейшем она могла преследовать также и нас.
– Он почерпнул ее из своего судебного опыта, – предупредил мой друг и поверенный, – и она выдержана в судейском духе.
Слова эти относились, разумеется, не к новой понюшке табака, которая их сопровождала, а к истории, которая за ними воспоследовала.
В самом начале нашего века на маленькой ферме в северном округе Йоркшира поселилась некая достойная чета по фамилии Хантройды. Они поженились уже на склоне лет, хотя и «начали водить дружбу» на заре юности. Натан Хантроид был батраком на ферме у отца Хестер Роуз и сделал ей предложение, однако родители ее в ту пору придерживались мнения, что она может сделать партию и получше. Поэтому, даже не спросившись дочери, они с высокомерием отвергли Натана. С горя молодой человек покинул родные края, порвав со всеми своими былыми связями, и вот когда ему уже перевалило за сорок, его дядя оставил ему небольшое наследство, которого хватило бы на то, чтобы обзавестись маленькой фермой, да еще и положить остаток в банк на черный день. Одним из последствий этого завещания стало то, что Натан начал подыскивать себе жену и хозяйку – но занимался этим спустя рукава, покуда в один прекрасный день не услышал, что его старая любовь, Хестер, отнюдь не процветает в богатом замужестве, как он всегда полагал, а напротив, служит прислугой в городке Рипон. Отец ее обанкротился и попал на старости лет в работный дом, мать умерла, единственный брат в поте лица трудился, чтобы прокормить большую семью, а сама Хестер стала простой служанкой, простой и не слишком привлекательной (ей исполнилось уже тридцать семь). Услышав о подобном повороте колеса Фортуны, Натан испытал что-то вроде угрюмой радости (которая, к его чести, длилась на больше однойдвух минут). Впрочем, знакомому, который сообщил ему об этом, он не сказал ничего вразумительного, как не обмолвился об этом и никому другому. Но через несколько дней, одетый в свой лучший воскресный костюм, он постучался в дверь черного хода миссис Томпсон в Рипоне.
В ответ на добрый стук, какой только могла издать его добрая дубовая палка, на пороге появилась Хестер. На мгновение воцарилась тишина. Натан изучал лицо и фигуру своей первой любви, которую не видел более двадцати лет. Былая миловидность юности совершенно покинула Хестер, и она стала, как я уже упомянул, не слишком привлекательной и простоватой на вид, зато по-прежнему обладала чистой кожей и ясными милыми глазами. Фигурка ее не была уже такой пухленькой как раньше, но ее аккуратно обтягивала бело-голубая сорочка, стянутая вокруг талии завязками премилого белого фартука, а короткая красная шерстяная юбка демонстрировала аккуратные ножки. Бывший ее возлюбленный не стал впадать в восторженный экстаз, а просто сказал себе: «Она подойдет» – и приступил прямиком к делу.
– Хестер, ты, кажись, меня не узнала. Я Натан. Твой отец вытурил меня, когда я посватался к тебе – на Михайлов день как раз двадцать лет тому минет. С тех пор я как-то и не задумывался о браке. Но дядя Бен умер и оставил мне кое-какие сбережения в банке, вот и я купил ферму Наб-энд, и чуточку скота, а теперь мне нужна хозяйка, чтоб за всем этим приглядывать. Хочешь? Я не хочу тебя обманывать. Земли все больше пастбищные, можно было бы и пахать, но пока мне не хватает деньжат на лошадей. Вот и все. Если согласна выйти за меня, я приеду за тобой, едва уберу сено.
– Проходи, садись, – только и молвила Хестер в ответ.
Он вошел и сел. Некоторое время Хестер хлопотала вокруг, готовя обед для хозяев и обращая на Натана не больше внимания, чем на его палку. Он же наблюдал за ее быстрыми ловкими движениями, повторяя про себя: «Она подойдет». Минут через двадцать он поднялся со словами:
– Что ж, Хестер, я пойду. Когда зайти снова?
– Поступай как тебе нравится, да и я в обиде не останусь, – произнесла Хестер, стараясь говорить легко и непринужденно, но Натан видел, как краска залила ее лицо и тут же схлынула вновь, а сама она задрожала и отвернулась. В следующий же миг он звучно чмокнул ее. Хестер хотела уже возмутиться и отчитать невежу-фермера, но он казался столь серьезным, что она заколебалась, а Натан сказал:
– Я поступил, как мне нравилось, да и ты, сдается мне, в обиде не осталась. Тебе платят помесячно и ты должна предупреждать об уходе за месяц, да? Сегодня восьмое. Восьмого июля мы поженимся. Мне некогда долго ухаживать, да и свадьба много времени не займет. В нашем возрасте выбросить на ветер два дня – и то уже роскошь.
Все происшедшее показалось Хестер дивным сном, но она решила не думать об этом, покуда не покончит со всей работой на день. А вечером, когда все было вымыто и начищено, она пошла к своей хозяйке и предупредила об уходе, в нескольких словах рассказав всю историю своей жизни. А ровно месяц спустя, день в день, Хестер Роуз была выдана замуж из дома миссис Томпсон.
Плодом этого союза стал единственный сын, Бенджамин. Через несколько лет после его рождения брат Хестер умер в Лидсе, оставив сиротами десять или двенадцать ребятишек. Хестер горько оплакивала эту потерю, и Натан тихо сочувствовал ей в ее горе, хотя и не мог не вспомнить, сколькими оскорблениями осыпал его Джек Роуз в былые года. Натан проявил себя безупречным мужем. Он отвез жену к поезду на Лидс; он успокоил ее тревоги по поводу домашних дел, мысли о которых начали осаждать ее, едва все было готово к отъезду; он щедро набил ее кошелек, чтобы она могла обеспечить все самые насущные нужды осиротевшей семьи. А когда поезд уже тронулся, он бежал за вагоном.
– Стой! Стой! – кричал он. – Хетти, если захочешь… если это не будет тебе в тягость… привози с собой какую-нибудь из джековых девочек. У нас ведь на всех хватит и еще останется, а всякий скажет, с девочкой в доме как-то веселее.
Поезд катил все дальше, а сердце Хестер переполняла молчаливая признательность своему мужу и безграничная благодарность Господу.
Вот так и вышло, что малютка Бесси Роуз поселилась на ферме Наб-энд.
Известно, что добродетель находит награду в себе самой, а в данном случае награда эта была поразительно видимой и реальной – однако не стоит обманываться, полагая, будто награда добродетели всегда только такой и бывает. Бесси выросла милой, ласковой и живой девочкой, ежедневным утешением дяде и тете. Они так сильно полюбили ее, что даже сочли достойной парой своему сыну, Бенджамину, который был в их глазах самим совершенством. Нечасто случается, чтобы у простых, заурядных родителей родилось дитя необычной красоты, и Бенджамин Хантройд был одним из подобных редкостных исключений. Проведший всю жизнь в трудах и лишениях, наложивших на него неизгладимый отпечаток, фермер и его жена, которую и в лучшие годы нельзя было назвать больше, чем просто хорошенькой, явили на свет сына, что красотой и изяществом напоминал скорее наследника графского рода. Даже соседские сквайры-охотники, когда он отворял им ворота, придерживали резвых скакунов и превозносили пригожего мальчугана на все лады. А тот совсем не стеснялся похвал – он с младенчества привык к всеобщему восхищению всех вокруг и безграничному обожанию родителей. Что же до Бесси Роуз, то с тех самых пор, как она впервые увидела его, он безраздельно царил в ее сердце. И чем старше он становился, тем сильнее она любила его, убеждая себя, что ее святой долг – любить того, кто так дорог сердцам ее дяди и тети. И подмечая каждый невольный знак невинной любви девочки к кузену, его родители улыбались и подмигивали друг другу: все шло именно так, как им и хотелось, и нечего было далеко ходить за подходящей женой их Бенджамину. Все в доме будет идти своим чередом, Натан и Хестер проведут остаток дней своих в тепле и покое, окруженные любовью и заботой дорогих их деток, а те со временем подарят им новых дорогих деток, которых они тоже будут безмерно любить.
Однако же сам Бенджамин относился ко всем этим планам весьма прохладно. Его послали в школу для приходящих учеников в соседнем городке – среднюю классическую школу, пребывавшую в том же глубочайшем небрежении, что и большинство подобных школ тридцать лет назад. Ни мать, ни отец Бенджамина почти ничего не смыслили в ученье. Все, что они знали (и что определило их выбор школы) – это то, что (во-первых) им не хотелось, буде на то есть хоть малейшая возможность, разлучаться со своим дорогим мальчиком и отсылать его в пансион; и что (во-вторых) его надо хоть чему-то учить, и что (в-третьих) сын сквайра Полларда посещал ту же Классическую Школу Хайминстера. И вправду, сын сквайра Полларда ходил в эту школу, как ходили туда и много прочих сыновей, обреченных в будущем приносить отцам лишь сердечную боль. Когда бы сия колыбель знаний не была бы столь безнадежно плоха, простодушный фермер и его жена, верно, поняли бы это куда как скорее. Но в той школе дети не только не учились ничему хорошему – они учились обманывать. Естественно, Бенджамин был слишком смышлен, чтобы не сделаться полнейшим разгильдяем, а если бы даже ему того и не хотелось, то в Хайминстерской Классической Школе не нашлось бы ровным счетом ничего, способного увлечь его мысли в другое русло. Однако на первый взгляд он становился все умнее и благовоспитаннее, все больше походил на прирожденного джентльмена. Когда он приезжал домой на каникулы, отец и мать гордились его изяществом и хорошими манерами, принимая их за доказательства его утонченности, хотя на деле утонченность эта вылилась в презрение к родителям за их простоватость и необразованность. К тому времени, как ему стукнуло восемнадцать – и он был отдан в учение клерком в адвокатскую контору в Хайминстере, поскольку наотрез отказался стать «неотесанным пахарем», как называл работящих честных фермеров вроде своего отца – лишь одна Бесси Роуз во всем доме была им недовольна. Четырнадцатилетняя девочка инстинктивно чувствовала, что с парнем что-то неладно. Увы! Прошло каких-то два года – и шестнадцатилетняя девушка боготворила саму его тень и не могла даже представить, что с таким сладкоречивым, красивым и добрым молодым человеком, как кузен Бенджамин, может быть что-то неладное. Ибо Бенджамин обнаружил, что легчайший способ умасливать родителей и вытрясать из них денежки на любые свои прихоти – это изображать полное согласие с их невинным замыслом и притворяться влюбленным в хорошенькую кузину Бесси. Тем более, что она ему вполне нравилась, отчего эта обязанность была отнюдь не такой уж неприятной. Но в те часы, что юный клерк проводил вдали от дома, он не считал нужным помнить о ее робких правах на него и напрочь выбрасывал девушку из головы. Письма, которые он обещал писать ей на неделе, пустячковые поручения, которые она просила исполнить – все это, по его мнению, не стоило его драгоценного внимания. И даже когда он был с Бесси, то ужасно злился, ежели она смела расспрашивать его, как он проводит время или с какими женщинами водит знакомство в Хайминстере.
Когда же ученичеству настал конец, Бенджамин замыслил ни много, ни мало, как на пару лет отправиться в Лондон – ничто другое его не устраивало. Бедный фермер Хантройд начал уже горько сожалеть о своих честолюбивых чаяниях вырастить сына Бенджамина джентльменом. Но теперь поздно было пенять на себя. И мать, и отец понимали это и потому не возроптали и ни словом не возразили, когда сын впервые заговорил об отъезде. Но Бесси сквозь слезы заметила, что тем вечером ее дядя и тетя казались необычно утомленными и долго сидели рука-в-руке у камелька, праздно глядя на яркие языки пламени, точно видя среди них картинки того будущего, какое раньше рисовали себе в мечтах. Бесси сновала вокруг, убирая со стола и гораздо больше обычного гремя посудой – словно шум и суета могли помочь ей сдержать рыдания – и, бросив один зоркий взгляд на Натана и Хестер, старалась больше не смотреть в их сторону, боясь, как бы при виде их опечаленных лиц у самой нее не хлынули бы слезы из глаз.
– Присядь, девочка, присядь. Придвинь табуретку к камину и давай-ка потолкуем о планах нашего мальчика, – наконец промолвил Натан, выходя из своего забытья. Бесси присела к огню и, набросив на лицо передник, склонила голову на руки. Глядя на своих женщин Натан видел, что вот-вот не одна, так другая разразится слезами, и поспешил заговорить, надеясь предотвратить приступ горя.
– Тебе уже приходилось слышать об этом безумии, Бесси?
– Нет, ни разу! – приглушенно донеслось из-под передника. Хестер показалось, будто в тоне вопроса и ответа звучало порицание, и материнское сердце не могло этого вынести.
– Надо нам было раньше думать, мы ведь сами его к тому подталкивали. Все к тому и шло. Эти вечные экзамены, катехизисы, все-то надо сдать. Ясно, ему лучше поехать для этого в Лондон. Это не его вина.
– А кто говорит, будто его? – едва не вспылил Натан. – Но коли уж на то пошло, так наш адвокат Лоусон говорит, что ему хватило бы и пары недель, чтобы все свалить с плеч и сделаться законником не хуже прочих. Нет-нет, парнишку самого тянет в Лондон, вот он и хочет прожить там год, а то и два.
– Ну а если и так, – вмешалась Бесси, стянув передник с раскрасневшего лица и распухших глаз, – тут нет ничего дурного. Парни, они ведь не то, что девушки, их ведь к подолу не пришьешь и дома не удержишь. Молодому человеку в самый раз белый свет поглядеть и себя показать, прежде чем остепениться.
Рука Хестер нащупала руку Бесси и благодарно пожала ее. Обе они были готовы до последнего защищать их отсутствующего любимца от любой хулы. Натан только и сказал:
– Да ладно тебе, девочка, не кипятись так. Что сделано, то сделано, а хуже всего, что сам я это и затеял. Нечего мне было растить парнишку барином. А теперь самим и расплачиваться.
– Дядя, милый дядя, ручаюсь, он не будет тратить слишком много! А я уж как-нибудь сумею подсократить наши расходы по хозяйству.
– Девочка! – торжественно произнес Натан. – Я ведь не о деньгах говорю. Нам приходится расплачиваться не монетой, а тяжестью на сердце и тревогой в душе. Лондон – это такое место, где правит не только король Георг, но и сам дьявол. Мой бедный сынок и тут-то едва не попал к нему в лапы, а уж что будет, когда он сам полезет ему в пасть, и подумать-то страшно.
– Не отпускай его, отец! – взмолилась Хестер, которой впервые открылся такой взгляд на вещи. До сих пор она успела подумать единственно о своем горе от разлуки с ненаглядным сыночком. – Отец, коли ты так считаешь, придержи его дома, у нас на глазах, так оно вернее будет.
– Нет! – возразил Натан. – Он уже вырос. Подумай, ведь мы даже и сейчас не знаем, где он и чем он занимается, а еще и часа не прошло, как он нас покинул. Нет, матушка, он уже слишком большой мальчик, чтобы его можно было усадить обратно в люльку или удержать дома, положив поперек крыльца стул вверх ножками.
– Как бы мне хотелось, чтобы он так и оставался младенцем у меня на руках! Горек, ох как горек был день, когда я отняла его от груди, и мне кажется, что с каждым его новым шагом к совершеннолетию дни мои становились все горьче и горьче.
– Ну-ну, родная моя, не дело так говорить. Благодари Провидение, подарившее тебе такого большого сына, ростом аж в пять футов одиннадцать дюймов, и такого здорового, что он даже ни разу не болел. Не пристало нам осуждать его за легкомыслие, правда, Бесси, крошка? Он вернется через год или чуть больше и мирно заживет в тихом городке с милой женушкой, которая сейчас сидит не так уж далеко от меня. А как мы состаримся, то продадим ферму и купим домик рядом с домом адвоката Бенджамина.
Так добрый Натан, хотя у самого него было тяжело на душе, старался успокоить своих женщин. Но из всех троих именно он дольше всех не засыпал в ту ночь, и дурные предчувствия терзали его куда сильней, чем их.
– Боюсь, я неверно обращался с мальчиком. Боюсь, я не так воспитывал его, – вот какие мысли не давали ему уснуть до рассвета. – С ним что-то не так, иначе все кругом не смотрели бы на меня с такой жалостью, едва лишь разговор заходит о нем. Я-то понимаю, что это значит, но гордость не дает спросить. И адвокат Лоусон тоже все больше отмалчивается, когда я справляюсь у него, как там дела у моего паренька и хороший ли выйдет из него законник. Смилуйся Господь, над Хестер и надо мной, если наш сын сбился с пути! Смилуйся, Всевышний! Но может, это просто бессонница навевает на меня всякие страхи. В его возрасте я тоже мог просадить все деньги, что только попадали мне в руки. Но я сам зарабатывал их, а это совсем иное дело. Что ж! В наши лета тяжело воспитывать дитя, а мы слишком медлили с тем, чтобы им обзаводиться!
На следующее утро Натан оседлал кобылу Могги и отправился в Хайминстер повидаться с мистером Лоусоном. Любого, кто видел бы, как он выезжал со двора и как вернулся, поразила бы произошедшая с ним перемена – перемена, столь сильная, что ее нельзя было объяснить просто усталостью, естественной для человека в его возрасте после слишком тяжелого дня. Он едва держал поводья в руках, так что Могги могла бы одним рывком вырвать их. Склонив голову на грудь, он долгим немигающим взглядом смотрел на что-то, видимое ему одному. Однако подъезжая к дому, Натан попытался собраться с силами.
– Не стоит их пугать, – сказал он. – Мальчики есть мальчики. Но как он ни молод, вот уж не думал я, что он так бестолков. Что ж, глядишь, Лондон прибавит ему ума. Да и в любом случае, лучше поскорее отослать его подальше от таких дурных парней, как Уилл Хокер и его дружки. Это они сбивают моего сына с толку. Он был славным мальчиком, покуда не свел знакомства с ними, ей-ей, таким славным мальчиком.
Но подходя к дому, где уже ждали его Бесси и жена, он постарался на время забыть о тревогах. Обе женщины тянули руки, чтобы помочь ему снять куртку, но Натан отстранил их.
– Полегче, девочки, полегче! Неужели человек уже и выпутаться из одежки не в силах без посторонней помощи? Я чуть не зашиб тебя, малышка, – и он продолжал болтать, стараясь хоть на время удержать их от расспросов о том, что занимало сердца всех троих. Но тяни – не тяни, вечно оттягивать невозможно, и жене неустанными расспросами удалось вытянуть из него куда больше, чем он сперва собирался рассказать, и более, чем достаточно, чтобы горько опечалить обеих слушательниц – но все же самое худшее славный старик схоронил в глубине души.
На следующий день Бенджамин приехал домой, чтобы провести там неделю-другую прежде, чем пуститься в свой великий поход в Лондон. Отец его держался с ним отчужденно, важно и печально. Бесси же, которая сперва всячески выказывала свой гнев и наговорила Бенджамину немало резких слов, постепенно начала даже обижаться на дядю. Ну зачем он так долго упорствует и все еще суров с сыном? Бенджамин ведь вот-вот уедет. Что до ее тети, то она трепетно хлопотала вокруг комодов и ящиков для белья, словно боялась хотя бы на миг задуматься о прошлом или будущем. Лишь раз или два, подойдя к сидящему у камина сыну, она внезапно склонялась над ним и целовала в щеку или гладила по голове. Впоследствии – много лет спустя – Бесси вспоминала, как в один из этих разов он с нервным раздражением отдернул голову и пробормотал – его мать не слышала этих слов, зато Бесси слышала:
– Неужели нельзя оставить человека в покое?
По отношению же к самой Бесси он держался с отменной учтивостью. Никакое другое слово не может так точно описать его манеру: не тепло, не нежно, не по-братски, но с претензиями на безукоризненную вежливость по отношению к ней как к привлекательной молодой особе. Но учтивость эта совершенно терялась во властной и грубоватой манере держаться с матерью или угрюмом молчании перед отцом. Пару раз он даже рискнул отпустить кузине комплимент по поводу ее внешности. Бесси замерла, изумленно глядя на него.
– С чего бы это тебе вдруг вздумалось заводить речь о моих глазах? Неужто они так изменились с тех пор, как ты последний раз видел их? Уж лучше бы помог матери найти оброненные спицы – ты, что, не замечаешь, что бедняжка плохо видит в потемках?
И все же Бесси вспоминала любезные слова кузена еще долго после того, как он о них и думать забыл, и все гадала, какие же на самом-то деле у нее глаза. Много дней после его отъезда она жадно вглядывалась в маленькое овальное зеркало, что обычно висело на стене ее крохотной комнатенки (но по такому поводу Бесси снимала его), придирчиво рассматривая глаза, которые он так нахваливал, и бормоча про себя: «Миленькие ласковые серые глазки! Хорошенькие серые глазки!» – пока наконец не вспыхивала, точно маков цвет, и со смехом не вешала зеркало обратно на стену.
В те дни, когда он собирался в какие-то неясные дали и неясное место – город под названием Лондон – Бесси старалась забыть все дурное в нем, все, что шло вразрез с тем, как, по ее мнению, примерному сыну подобало чтить и уважать своих родителей – и многое, ох как многое, приходилось ей забывать. Например, сколь презрительно он отверг домотканные и самошитые рубашки, над которыми с такой радостью трудились его матушка и сама Бесси. Правда, он мог не знать – нашептывала ей любовь – с каким тщанием прялись тонкие и ровные нити, как, отбелив пряжу на солнечном лугу и соткав ее, любящие женщины снова раскладывали полотно на душистой летней траве и оно ночь за ночью омывалось чистой росой. Он не знал – никто, кроме Бесси не знал – сколько неуклюжих или неверных стежков, которые не могли распознать ослабевшие глаза его матери (невзирая на немощь, она упорно желала делать все самое главное сама) потом, по ночам, перешивала Бесси в своей комнате, проворными пальцами нанося новые стежки. Всего этого он не знал – иначе ни за что не стал бы пенять на грубую ткань и старомодный покрой этих сорочек, иначе ни за что не стал бы вымогать у старой матушки деньги, отложенные с продажи яиц и масла на покупку модного льна в Хайминстере.
Хорошо, однако, было для душевного спокойствия Бесси, когда эти жалкие сбережения Хестер вышли из своего хранилища – старого чайника – на белый свет, что девушка не знала, как часто и с каким трудом ее тетя, бывало, пересчитывала эти монеты, то и дело ошибаясь, путая гинеи с шиллингами, сбиваясь и начиная сызнова, так что редко насчитывала один и тот же итог. Но Бенджамин – этот единственный сын старой четы, эта надежда, эта любовь – имел еще некую странную, завораживающую власть над всеми домочадцами. Вечером накануне отъезда он сидел между родителями, держа их за руки, а Бесси притулилась на своей старенькой табуреточке, положив голову на тетины колени и время от времени поглядывая снизу на лицо кузена, точно всем сердцем вбирая в себя милые черты, пока взгляды их случайно не встречались – а тогда она лишь отводила глаза и вздыхала украдкой.
Тем вечером он допоздна засиделся со своим отцом, еще долго после того, как женщины разошлись по спальням. Да, по спальням, но не ко сну – ручаюсь вам, что седая мать ни на мгновение не сомкнула глаз, пока на улице не забрезжили первые лучи хмурого осеннего дня, а Бесси, лежа без сна, слышала, как тяжелые неторопливые шаги ее дяди поднимаются наверх, как он достает старый чулок, служивший ему банком, и отсчитывает оттуда золотые гинеи – на миг он остановился, но тут же продолжил счет, словно решив одарить сына по-царски. Еще одна длинная пауза, во время которой девушка смутно различала какие-то слова – совет ли, молитву ли, ибо голос принадлежал ее дяде – а затем мужчины отправились спать. Комнатка Бесси отделялась от спальни ее кузена лишь тоненькой деревянной перегородкой, и последним звуком, что различила она прежде, чем ее уставшие от плача глаза наконец сомкнулись – это мерное позвякивание гиней, точно Бенджамин играл отцовским подарком в расшибалочку.
Утром он уехал. Бесси до смерти хотелось, чтобы он попросил ее хоть немного проводить его по дороге до Хайминстера. Девушка проснулась ни свет ни заря, заранее сложила всю одежду на постели – но не могла пойти с ним без приглашения.
Осиротевшие домочадцы старались держаться мужественно и с небывалым рвением погрузились в дневные труды, но почему-то, когда настал вечер, оказалось, что сделано ими совсем немного. Нелегко работать с тяжестью на душе, и кто скажет, сколько тревог, забот и печали унес каждый из них в поле, за прялку, в коровник. Прежде Бенджамина ждали домой каждую субботу, ждали, хотя он мог вовсе и не прийти, или же, если и приходил, то разговоры велись такие, что визит этот не был в радость. Но все равно он мог прийти и все могло быть хорошо, и тогда, на закате дня, как счастливы были эти простые люди. Но теперь он уехал, наступила унылая зима, зрение стариков все слабело и, как бы ни старалась Бесси весело щебетать, словно ни в чем не бывало, вечера на ферме стали долгими и безотрадными. Да и писать Бенджамин мог бы почаще – так думал каждый в доме, хотя, выскажи кто эту крамольную мысль вслух, двое остальных яростно ополчились бы на него.
– Ручаюсь! – с чувством сказала девушка, набрав по дороге из церкви букет первых подснежников, что проклюнулись на солнечных и защищенных от ветра склонах холмов, – ручаюсь, что никогда не будет больше такой отвратительной, унылой зимы, как нынешняя.
За последний год Натан и Хестер неузнаваемо переменились. Прошлой весной, когда Бенджамин еще подавал больше надежд, чем страхов, его отец и мать выглядели тем, что я мог бы назвать «крепкой пожилой парой» – четой, еще способной поработать на славу. Теперь же (и виной тому было не только отсутствие сына) оба они казались дряхлыми и слабыми, точно каждодневные заботы ложились на их плечи слишком тяжкой ношей. Ибо до ушей Натана долетели поистине горестные вести о его единственном сыне, и старик с сумрачной торжественностью пересказал их жене, особенно напирая на то, что все это слишком ужасно, чтобы в это поверить, и все же «Помоги нам Господь, если он и вправду такой дурной мальчик!» От бесчисленных слез глаза несчастных родителей иссохли и ввалились, и старики долго сидели бок о бок, вздыхая и дрожа и не смея даже взглянуть друг на друга, а потом Хестер сказала:
– Не надо ничего рассказывать девочке. Юные сердца так легко разбиваются, и она еще, чего доброго, вообразит, будто все это правда, – тут голос несчастной матери оборвался сдавленным рыданием, но она взяла себя в руки и продолжала более твердо: – Нет, не надо ничего говорить ей, он раньше ведь был так к ней привязан, и если она не перестанет хорошо о нем думать и любить его, быть может, ее молитвы еще выведут его на верный путь.
– Да услышит Господь твои слова! – откликнулся Натан.
– Господь услышит их, – страстно простонала Хестер и повторила эти заветные слова снова. Увы! Напрасные упования.
– Какое гадкое место этот Хайминстер, – произнесла она чуть позже, словно не в силах больше выносить молчания. – Нигде тебе не наболтают столько всяких глупостей. Хоть одно хорошо – Бесси ничего этого не слыхала, а мы хоть и слыхали, да не верим.
Но если они не верили слухам, то отчего же казались такими печальными и изнуренными, гораздо старше своих лет?
Прошел еще год, настала новая зима, еще тоскливее предыдущей. Однако весной вместе с подснежниками появился и Бенджамин – испорченный, легкомысленный юнец, сохранивший еще, однако, довольно былой привлекательности и развязно-непринужденных манер, чтобы пустить пыль в глаза тем, кому в новинку печать, которую Лондон накладывает на беспутных молодых людей из провинции.
В первый миг, когда он только появился на пороге чванливо-напыщенной походкой и с выражением небрежного безразличия – отчасти напускного, отчасти настоящего – его престарелые родители преисполнились благоговейного восторга, словно перед ними предстал не родной их сын, а самый настоящий джентльмен. Но безошибочный природный инстинкт очень скоро помог им распознать, что принц фальшивый.
– И что он только имел в виду, – сказала Хестер племяннице, едва они остались одни, – этими своим замашками? И слова он выговаривает так жеманно, словно ему подрезали язык, а не то и того хуже – трещит, как сорока. Охо-хо! Лондон портит человека не хуже августовской жары. Каким красавчиком он был, когда уезжал, а теперь-ка погляди только на него – вся кожа в складках и морщинках, точно первая страница прописей.
– А мне кажется, милая тетя, он выглядит куда краше с этими новомодными усиками! – заявила Бесси, заливаясь краской при воспоминании о поцелуе, что кузен подарил ей при встрече. Бедняжке чудилось, будто этот поцелуй служил залогом того, что Бенджамин, несмотря на долгое молчание, все еще видел в ней свою нареченную невесту. Многое в нем очень не понравилось его родителям и кузине, хотя они никогда не обсуждали этого между собой, но все же многое и пришлось по вкусу, более же всего – то, как мирно и тихо он проводил дни в Наб-энде, не гоняясь за обществом, куда так стремился раньше, когда пользовался всяким поводом, чтобы втихомолку удрать в соседний городок. А поскольку сразу же по отъезде Бенджамина в Лондон отец заплатил за него все долги, о которых только сумел узнать, то значит, блудного сына держал дома отнюдь не страх перед кредиторами. А как-то поутру он даже отправился в поле бок о бок со своим престарелым отцом, и Натан обходил свои владения деловитой, хотя и нетвердой поступью, и все увиденное веселило его сердце, ибо он верил, что в сыне его наконец пробудился интерес к ферме. Бенджамин же терпеливо стоял возле отца, пока тот сравнивал своих крошечных галловеев с огромными шотгорнами[10], маячившими за соседской изгородью.
