Carinetta
Созвездие Чёрных Дыр
За упокой
– Вот ты, Сид, редкий засранец, скажи-ка мне. Кто такой интеллигентный тип?
– Этот тип – очень чувствительный тип. Он слишком хорошо знает, насколько ранит прикосновение, чтобы коснуться лишний раз другого.
Легко придерживаться шаблонов! Много читать. Не выражаться грубо. Носить шляпу. И думать не нужно! Можно красивыми словами унижать неначитанного и с непокрытой головой! Мнить себя интеллигентом и не додумываться, что кичиться этим – дурной знак…
Но брань интеллигентного типа остра и метка, и она отнюдь не ранит тонкокожих. Она злит и заставляет чесаться толстокожих ханжей!
Души – заросшие толстым слоем плохо пахнущего «воспитанного» жира.
Мода всегда больно бьёт невольных законодателей.
С одной стороны, их достоинства вдруг стали всеми признанными и всеми желаемыми.
С другой стороны, достоинствами этими тут же завладевают все те, кто совершенно не умеет ими владеть. Варварски, по-мародёрски.
Мода обезличивает своего невольного законодателя. Сначала смазывает его с массой подделок (а что может быть унизительнее для оригинала!), а после, махровея и жирея, и вовсе оставляет беднягу за бортом: теперь уж он и сам не соответствует её метаморфозным требованиям.
Напоследок мода умирает, смывая наконец следы свои с подделок, и теперь бывший законодатель – ещё и дикарь, вчерашний день, объеденный саранчой.
Долго ему ждать, чтобы возродиться классикой.
Мода, как единая на всех душа сегодня, как единая на тысячи голов мысль, способна соединить эту тысячу в одно.
Но того, чью душу она использовала, мода насилует.
Он видит, как то, что дорого ему настолько, что живо в нём настолько, что породило своей силой целую волну, захватившую всех, что заразило своим огнём сердца тысяч, – ныне потухшая река, засорённая чужими трупами. С мёртвой рябью.
Его душу – его самого – надевают на себя тысячи. Без трепета – по-варварски.
То, что дорого ему, без жалости натягивают на себя тысячи. По-варварски. Без трепета.
Его насилуют… Не иначе.
Сид был засранцем. Он говорил то, что я хотела услышать. Но мне нельзя выдавать ему план. Этого ублюдка опасно брать с собой, опасно доверять жизнь тому, кто готов похоронить нас всех и знает как. Но и бросить этот живой разум здесь я не желаю.
Нет, Сид. Ты уже сед, но соображаешь. Ни за что не пойму, что же у тебя на уме. Я не выдам нашей тайны. Но и здесь тебя не брошу.
– Старикан, ты чертовски прав. Ты видишь меня насквозь!
– Дураки умничают, умники дурачатся. Знаешь, почему змею считают символом мудрости? У неё просто ума не хватает делать глупости!
А у тебя хватает, Сид. Корчить из себя идиота.
Надеюсь, мне не хватит ума себя выдать.
– Вашего зелёного усыпили.
– Сильвера?!
– Да, Милли. Только заруби себе на носу: ты не знаешь ни черта! Повздорил с ребятами, подрался в баре – всё! Больше ты его не видела и думаешь, что он бросил работу и вернулся на свою дядюшкину ферму. Ни о какой зелёной крови не вздумайте и заикнуться!
– Силь…
– Да, и как его звали, тебе тоже лучше бы позабыть! Милли, – профессор посмотрел на меня в упор, – не спи. И прибереги себя.
Сильвер…
Сид! Что же мне делать теперь? Довериться всем сердцем тебе? Или опасаться тебя теперь ещё сильней?
Сон четвёртый
Я запрятала в кратере лунном
Своё сердце, до смерти забитое.
На Земле оно слыло безумным…
Я его закопала. Пусть спит.
Ты его будешь всюду искать
В цоканье каблуков об асфальт.
Просыпаться от гулких ударов
Ночного трамвая о рельсы…
Ты свихнёшься под марш барабанов!
Под мурлыканье барабана —
Коль сосед наконец-то застрелится.
Ты его будешь ждать отовсюду,
Перебьёшь к чертям всю посуду,
Только бы не забыть этот звук…
Он придёт – долгожданный стук!
Лишь услышишь стук в свою дверь —
Поспеши: это к тебе
Моё сердце стучит, задыхаясь!
Поспеши, поспеши, спотыкаясь,
Дверь открыть в ленинградский подъезд.
Из-под ног хлынет пена морская,
И защиплет свежий порез.
Это мой лунный камень в груди
Притянул полуночный прилив…
За полночь
Я в чёрном атласном платье, запутавшаяся в боа, на сраном банкете в честь победы в какой-то битве. Свои хоть победили?
По очкам или по количеству выживших?
Ну и на кого ставили?
А была вообще битва, эй?
Я пожирнее склеила губы помадой, чтобы эти вопросы остались дома, в голове, а не полезли изо рта в драку!
Нам всем сегодня положено было веселиться и до усрачки чувствовать себя родственными душами.
– Парнишка! А ну тащи ещё пирожные!
– Пирожные кончились.
– Да прям!
На самом деле нам всем нужно было просто надраться и вести себя хуже некуда.
Народные фигляры весело и задорно гадили прямо с экранов, иногда прерываясь с серьёзными рожами, чтобы поздравить с победой всех обгаженных и этим довольных.
Мне самой уже третий день было жутко до одури. Похоже, нам троим – единственным – сегодня нужно кровь из носу не обосраться.
Стыдно признаться, что я не умею ездить на велосипеде и не умею пить. Брюзжу на бары, где не наливают, а сама удираю от рюмки. Пешком.
Когда нужно было быть начеку, я стремительно косела уже со второго бокала вина.
Мой шёлковый обод с пером косился вместе со мной.
Что, по правде говоря, не мешало моей тактике! Играть бухую идиотку.
Я хохотала драным визгом и шлёпала атласными перчатками по столу. Может быть, это была задница шлюхи – мне было всё равно. Всё шло мне под руку.
Пора.
– Товарищи! – Я рвусь к микрофонной стойке. – Разрешите поздравить всех нас!
Сейчас Чики засыплет снотворным торт, а Род подберётся к пуншу.
Чёрт! Я забыла комедийную речь! Гадство! Меня так лихорадит, что придётся ссать в уши чем припрёт!
Я – озлобленный противоречий клубок!
Заперто-упёртый p-n-переход!
Удирающий прочь пароход!
Это пьеса, написанная акварелью на стенах
В проходе!
Это просто ссанина поэта, отлившего в рифму на стенах,
Заблёванных крысами, в тёмном p-n-переходе!
Давай, Родди. Надо накачать кишки этих алкашей по самые глотки.
Я курю под дождём
И целую поверх пощёчины!
Мои полуголые плечи и пепел, забытый на них, —
Это ангел и чёрт покурили и дружно свинтили!
Ну и чёрт с ними!
Мой язык – моя плеть,
Я плюю вам в ваши пенсне!
И ещё по весне
Пощёчину вкусно леплю
Поверх поцелуя!
Я и не заметила, как гибнущий в моей руке окурок из последней ярости прожёг мою перчатку.
Кажется, публика достаточно охренела.
– С победой, товарищи! Пьём!
Все подхватили бокалы. Ништяк…
