Carinetta
Сердце Господина
Грешная инквизиция
Мой череп – купол атрия над тьмой,
С песочной грузной колоннадой в круг;
Внутри клуатра сковано кольцо
Из мраморных атлетов в белых рясах…
В чёрных отрепьях я, как воронёнок,
Заброшена в кольцо и перьями дрожу.
И каждый, надо мной свершая приговор,
Тяжёлым долгим каменным размахом
Пощёчины подбрасывает другу.
Вокруг клуатра полночный вагон,
Трясясь от битья, полосует рельсы.
И люди лицемерно смотрят мимо,
Как будто слыша громкие шлепки.
А я в проклятом черепе своём
Намертво заперта от сострадания…
Жестокая
Москва шагает с флагом, опираясь,
Втыкая в свежие прослойки трупов —
Пирог истории земли…
Под красным флагом с вызовом бледнится
Моя седая худоба…
Моя Москва меня не пощадит,
С колен молящих дьявольски подбросит
Двумя перстами за кадык.
И до костей внемлю я крепкий камень,
Коим Твербуль мощён,
Москва, сожжённая, щеку мою опалит,
Влепив пощёчину карминовым плащом.
Воткнёт в кишки флагшток тупой и ржавый,
Перелопатит рёбра – вынет;
Отпнёт катиться по бульварным ямам
И подплывёт, как труп речной, тенью нахлынет:
Придушит вонью лёгкое туманная стреха,
Впадёт в нутро культёй – выпорет желудок
И о мои сырые потроха
Затушит обслюнявленный окурок…
Моя Москва меня седит,
Хладит, худит – словом, могилит…
Меня Москва не пощадит —
Она бога стравила. И чертей сгноит…
РазУм. ДваУм
Ветер влажно читает
Синюю книгу-море!
Плюётся на пальцы бризом,
Листая страницы на берег.
Штудирует пену за пеной,
А я на песчаном форзаце
Пальцем подписываю:
«Любимому Ветру. Взахлёб».
На ставни таверны опёрся
Ангел с бутылочкой эля,
И кудри трагически взвились
В грандиозной печали.
Горд он и дерзок чертовски!
И смотрит на люд по-отцовски.
Крылья забросил верхом на перила —
Гарцевать на ветру.
– Меня, робкого младенца,
Били за всякий проказ!
В ту пору смирился: особый я,
Коль деток прощают иных…
Так зря ли страдал я, ответьте?
Причина, бесспорно, одна —
Страдал я за всё человечество!
Быть без причин искалеченным
Можно, лишь будучи богом.
И здесь, Господин, я желаю,
Чтоб всю мою скромность и ты внял:
Я стал столь умён, что понял вдруг,
Как мне не хватает ума!
Я слишком умён для того,
Чтоб не сыскать в себе гения!
Умён я! Но ум мой запрятан!
Желаю его породить!
– Так в чём же свой ум обнаружил ты?
Право, не глуп, но гений невидим мне…
– О, Луны, сцепившие шею Земли,
Раскуйтесь! Дайте вздохнуть
Воздушному лёгкому… Иглами
В вас повтыкалась вся армия
Стратостатов-красавцев!
Смягчите объятия, ревнивцы!
Мой ум держит Луны на привязи,
Мой ум осознал себя Ангелом!
Заброшенным с Лун…
Вас спасать! Собой украшать
Ваши скверны с подливами похоти!
Я доказал дурость мира —
Страдая в нём, жить среди вас…
Я лишнего добр и умён,
Чтоб счастливым быть среди вас…
– Зачем тебе умнеть? Так ты будешь обречён узнать свою глупость, Агнец.
Ведь первое, что позволяет ум – понимать свою глупость. Зачем?
Умнеть, чтоб не счесть себя умным?
Умнеть, чтоб познать себя глупым?
Ты обречён узнать
Не Агнцем вовсе себя!
Себя – гадким червем! И сжечь
Сальные крылья в помойной ладье!..
– Я червь! И себе же противен
Каждую ночь перед сном,
Которого нет, и нет, и нет…
– А как же! Ты червь-то особенный!
Чтоб с самыми гадкими кольцами!
Но ты обречён узнать,
Что вовсе ты даже не червь,
А самый обычный селезень!
И лебедем не был ты —
За то лишь, что били тебя!
Ты думал, рвали из зависти
Шею твою лебединую?
Думал ты – рвали с ненавистью
Твои противные кольца?
Каким ты рождён?
Прекраснейшим али гадчайшим?
Обычнейшим!
Как больно узнать себя селезнем
Спустя уже столько страданий?
И стольких стараний страдать…
Не тешь себя попусту, будто
Ты так грандиозно убог!..
Мне Агнец противен до гнева
И мил, право, вот так компот
Из крови и пота, любви и презренья,
Дерьма и повидла взахлёб.
В него вживил я врага
И вижу себя в отражении щита.
И кто же я сам после этого?
И право ль имею писать?
Я тень от допитой бутылки,
Паук, удирающий в логово…
Отныне ж прошу: помогите,
Дайте же знать, если многого…
Господин
– Ты кто? Дьявол?
– Я труп! Что бодрствует в каждом из вас!
Патрем эт Матрем
Господин, войдя в избу, замер на пороге свежезастывшей восковой статуей. Тремя перстами лишь смахнул с пальто молочную росу, брызнувшую из сосцов матери.
Багровый разгневанный муж вдогонку забрызгал Господина слюной:
– Нас отцы пороли! И мы без того не выросли бы порядочными людьми! Дитя слишком тупо, чтобы быть человеком без порки моей! И мы будем пороть своих детей, как нас отцы пороли! Мой сын принадлежит мне: я столько хлеба ему скормил, что он вовек не расплатится! Пусть хоть костьми ляжет! А труды всей своей родни – начиная с похвалы свахе, что позволила ему родиться – не окупит! А посему, горбясь благодарить нас, страдать обязан, сознавая долг свой! Страдать обязан – точка!
Матушка боязливо улыбнулась и излилась:
– Я сына родила – какое счастье! Мой батенька, моя маменька меня любовью не избаловали: им сестрица моя – ясна звёздочка в оконце. Так и живёт с тремя жеребятушками на печи у матушки, бедняжку её жалеют. Не напилась любви я в девичестве – пустое было матушки грудное молоко. Не отхлебнула пенку ласки! Муж хорош мой – видный муж! Да не до меня ему, не по мою душу и его тумаки! А вот рожу, мечтала, себе куклёночка, сделаю сама себе роднулечку – и будет мне человек и душа, что всю жизнь меня любить больше всех будет. Да как же не будет? А кто же, кроме него, меня всю жизнь любить обязан? Ведь я сама себе рожу милёночка! Так ведь и вышло – бог судья, его святая воля! Впилась когтями бабьими – и не пущу дитя от сиськи! И пусть он задыхается, пусть захлёбывается – пусть его рвёт от молока! Я под кожу к нему вопьюсь и насильно сосцы в зубы врежу! Пускай сосёт да жиреет – и не уползёт мой сладенький поросёночек! А я сосчитаю, сколько он высосал – ох сосчитаю! Будет пить под процент… И ведь не расплатится, мой сладенький, ха-ха-ха-ха-а-а! Коротюсенький поводочек из лезвий на шейке пухлой затяну. Ишь какой пухлый мерзавец! Всю мать высосал, скотинка! Сосцы зубами изрезал: сначала сопротивляясь, после – жадно вгрызаясь! Бессовестный неблагодарный хряк!!!
Отцы! Пустите уж не вашу кровь!
Она оторвалась от вас, родившись!
Без ваших загнанных сердец, сама
Стремит потоки в молодых телах!
И уж точно без благословения матерей,
Чьи крылья остриями вляпались в Гадес,
Их тащат руки мёртвых «праотцев»,
В Аид уж без надежды заключённых,
Но корни дали в ваших головах,
И мёртвые вам отравляют кровь!
Вы души утопили в руки погребённых,
И мёртвые живее вас самих;
Вы пылкими в живой плоти перстами,
Но дух стравившими – как край листвы,
Усохший прежде корня, их питавшего, —
Цепляете за крылья отпрысков,
Готовых острия вонзить в Олимп!
Не может ветхая, дрянная кровь
Питать живую! Отцепите свои жилы
От вас уже покинувших сердец!
Вспотевший отец содрал штаны со своей опешившей дочери и стал пороть её что было сил. Всё вокруг окаменело.
Господин медленно зацокал каблуками к коитусу. Дочь подняла к нему красный отчаянный взгляд, и Господин начал:
– Вы помните старых добрых инквизиторов, алчущих женщин, но в коих не смогли вторгнуться плотью?
Что сам раздел, куда войти не смог, то он вспорол и высосал всю душу.
Кого раздел, но было мало – с того содрал он кожу впрок!
В кого войти не смог, того он вынул наизнанку самого и выпотрошил дух!
Lilium
Ландыш очнулся на гари
Обугленной серой земли.
Чёрные абрисы бродят
С головами быков,
Тени чёрных рогов,
Мышцастых тучных телес —
На ядовито-желчных,
В трупных парах небесах…
Точно разлитая лимфа
Вслед за кровью окрасила землю,
Морщины треснутой почвы
Закипели в гримасе мучения —
Замороженной боли
Изнемогшей плоти земли…
Ландыш, дрожащий и мокрый,
Гибель свою сознаёт!
Жизнь его вовсе не вяжется
С плавящим сердце пейзажем,
Лишняя здесь – его жизнь!
К борьбе он робеет и мыслить —
Уже самим страхом загрызен!
Спасение – смириться со смертью…
«Я готов умереть! Так и быть…
Но стойте! Коль смерть уже близко,
Я не хочу гибнуть трусом!
Умру без надежд? Так грудью вперёд!»
Метнулся без страха навстречу
Боли – от рваной плоти!
Насильно стремил весь свой дух
В сердце огня, ему глядя в глаза.
Тогда и отступит страх,
Стечёт вместе с потом в землю!
Сгоняя сей жар ядовитый
С кровью из нежных сосудов, —
Он и не знал, что ландыша плоть
Может так крепко и вольно
Сжиматься и землю дробить!
Стремит, и его осеняет:
«Раз больше не страшен удар
Лезвия в нежное сердце,
Грех не ударить в ответ!
Сердцем ударить по лезвию!
Сколько есть ненависти…»
И стебель воспрянет упругий!
И сможет отдачей пощёчину
Влепить огненным языкам!
Он и не знал, что нежная плоть
Может так жёстко и вольно
Стирать камни в пыль под собой…
Что раньше по силам лишь богу,
Он делает сам! И видит то!
В крепком удушье пламени
Чует он свежие силы,
Что может сминать собой камни
До перерождения тех в семена!
И своим пылким соком Ландыш перерождает мёртвую землю. Ещё вчера веривший, что умрёт.
Часовщик
По мне, так Прошлый Век скончался отвратительно…
А как хорошо начал!
Сентябрьский город порос плесенью пасмурной дымки. Несвежая, затхлая трёхдневная пасмурность обветшавшей тряпкой повисла на пиках дворцовых башен. Тусклые стрелы света обмякли и завяли во мхе облаков. Зеркала замков потускнели, затёршись об острую морось. Эти зеркала больше не перекрикивают эхом свет, а лишь хрипят вялым откликом серого льда на рассеянный блик шершавого неба. Сизые стены, белёсые потолки… За окнами не небо – мёртвый свинец пылит в воздухе и забивает лёгкие. Это не похоже на ад и не похоже на рай. Интересно, что здесь люди научились чувствовать? Господин припомнил антикварную лавку и её Часовщика. Вспоминал, как тёмные углы глотают свет, затягивают душу гостя, точно дымную шаль: отрывают лоскуты дыма и впитывают его в своё тёмное брюхо. Такие каморки, чёрт возьми, запоминаются. Быть может, дыша их воздухом, и мы вдыхаем их сладкую душу, унося в крови воспоминания о запахе.
Господин вынул из чёрного замшевого плаща серебряный портсигар с засушенными и скрюченными трупиками ангельских эмбрионов.
– Неплохо бы подпитаться свеженькой душонкой. – Господин вынул одну бедняжку, сжал струнами губ маленькие жёлтые ножки и поджёг смятые кудри. Глазёнки трупика покраснели и прослезились.
С каждым глубоким безжалостным вдохом Господин заглатывал кусок жирной души и вытравливал в долгом холодном выдохе клочья перьев перетёртых в пыль ангелов в мясорубке своих трупных лёгких.
– Мне много лет любопытно, смешался ли дым твоей души с запахом моей каморки?
– Дружище мой! Часовщик! – Господин слегка вытянул подбородок, улыбнулся белёсыми глазами, не отрывая их от таинственной точки в кабинете.
– Доброго здравия, – протянулся бетонный голос Часовщика. Тонкие бордовые губы Господина ещё сильнее истончились в медленной улыбке. – Не знал я, кому и что продаю. Тебя и след простыл, и запаха ты не оставил! Но с того момента грудь мою сдавливало всё сильнее. Последние недолгие годы… Не так должен был уйти я – не с камнем в сердце!
Монотонный могильный голос доносился без вздохов и без выдохов. Ушедшие не дышат. Лишь сотрясают воздух.
– В котором, 1915? Да помню я. Ну, прости же меня, друг.
Голос Часовщика становился всё более страстным и юным:
– Пары твоего духа отравили стены моей каморки. Я – виновник всех последующих отравленных тобой жизней! За каждую новую жертву меня бьёт холодной стальной плетью, сотканной из лезвий. И тогда я понимаю: ещё один тик… Я тебя не виню, Господин, нет! Мне закрыты врата в Рай, не открыты врата и в Ад. Я мёртв! Только тяжело от каменной плиты на груди заживо. Я мёртв… Определи меня в ад, Господин! Я хочу уже поплатиться и уйти.
– А ну соображай, в чём ты виновен? Откуда тебе, неплохонькому человечишке, было знать, что будет с нами? И что бы ты сделал против меня – против несчастья человеческого? Ты мнишь себя столь могучим – добрый человек с манией величия! Зачем ты тащишь на плече грех, которого свершить не мог, ибо могло лишь божество?! Твой грешок где-то в другом месте – и уж куда проще! А ну вспоминай, в чём ты виновен?
Уж куда приятней напортачить, будучи богом, чем рядовым подлецом…
Я раздобуду тебе ад! Я Господин слова – и будет тебе ад.
Но с одним условием: разыщи его сам! Я подарил тебе бессмертие, а ты веришь в ад! Я устроил тебе ад, но ты продолжаешь искать его! Ты мёртв! Твоя душа уже сто лет как прогнила!
Не нравится бессмертие – держи револьвер и спускай барабан в свою глупую черепушку ко всем чертям! Ты ждёшь, что тебя накажут, – снимаешь ответственность за свои поступки! Верит он в существование ада! Вы – люди – верите во что угодно, но не верите в то, что уже имеете это! Если вы верите в чертей, разуйте глаза и убедитесь, что несёте их на собственных плечах! И не ищите их в тайных книгах! Я не знаю ни одних богов, кроме вас самих…
Оба смолкли бездыханно.
– Прости же, друг, за грядущие удары. Это я повесил на твоё сердце камень на цепи из лезвий. Она резала твоё сердце 10 лет, пока не разорвала в клочья. А теперь шпыняет твою душу. Готовься: скоро она тебя исполосует.
– Милый Армагеддон. Что ж… Лучше истечь ручьём от боли! Всё лучше, чем жалостливо гудеть под бетонной плитой…
Господин не двинул глазом, но влага отклеила нить его взгляда от мёртвой точки. Ему послышалось волнение в голосе Часовщика – волнение и всхлип… Господин расслабил губы и веки.
– Прощай.
Спустя минуту тишины голос решился:
– Прощай. Единственный вопрос Господину: ты Бог?
Губы Господина вновь истончились в быстрой улыбке.
– Какой же ты, друг, кретин!
Губы Господина были похожи на двух сжатых дождевых червей, подчиняющихся воле хозяина. Вот-вот надорвутся худые натянутые нити.
Голос исчез навсегда.
И ищи-свищи свою судьбу ненаглядную!
Ходи по болотам – ищи, где дьяволом запрятана!
Ползи раненый, волочись по канавам —
Будешь с рёвом тело своё подымать в дубравах!
Хрипи, глотку рви, грызись зубами!
Мочись в свою же лужу крови, помянись отцами!
Тогда поймёшь, грудью волю встречая на заре,
Отчего я не гнию в цепях и в конуре…
