Carinetta
Сердце Господина
Ужас
Холод крадётся… С улицы ли?
Стою пред тобой не дыша.
Больно расстёгивать пуговицы,
Потому что там сразу – душа…
Из-под выбеленного накрахмаленного воротника выступали синие гнилые жилы на шее мертвеца. Кожа с его пальцев слезла и кусками прилипала к блестящему кожаному рулю.
На Бульваре Жёлтой Прессы ожидали Дамы. Карета с визгом затормозила.
Дамы в белых блузах, грязно-серых юбках, с красными лаковыми перстами и алыми, как свёкла, устами развалились на сиденье справа от Лакея. На взволнованных от надежд личиках сверкали приторможенные улыбки и блестели пушистенькие глазки.
Труп водителя не зажёг ни ужаса, ни гнева в глазёнках пигалиц. Улыбки их не разморозились даже сейчас – только глазёнки вдруг забегали в поисках спасительной шутки.
– Э-эй! Бросьте нас на Площади Латентных Путан!
На переднем пассажирском кресле медленно развернулся длинный серебристый нос, за ним выглянула глянцевая скула; следом за носом медленно повернулся серый глаз без зрачка, пока не упёрся в острый угол века. Господин сидел к ним спиной и наблюдал за всем до упора вывернутым назад глазом.
Дамы изрядно растерялись.
– Кто это вон там, спереди? – Дамы понадеялись на разумение Лакея, обратившись к крысе в сером фраке.
– Господин Филистер – сегодня и исключительно для вас! – ответил Господин.
Дамы изрядно ошалели.
Господин, вмиг обросший бабочкой и бордовым велюром, обхватил руками железный микрофон, упавший откуда-то сверху.
– Специально для изрядных Дам на заднем ряду! Ваши наряды из ряда вон выходящие – разрядить!
Чавканье и писк раздирали гробовую тишину. Когда дамы опомнились, Лакей уже дожёвывал огрызки лохмотьев с их тел. Лакей оставил нетронутыми только капюшоны, сапожки, капроновые колготы, перчатки, броский макияж, воротники и ожерелья, манжеты, ремни и лишь подолы юбок. Словом, он выгрыз из нарядов голые купальники, обнажив исключительно перси и чресла.
Господин, крутя, как трость, за стойку серебристый микрофон, не шевеля губами, молвил:
– Ваши нагие груди и лона, да будет вам известно, ничуть не смутили нашего извозчика! Более того, он их видел ещё не Бульваре! Нет-нет, не удивляйтесь! Одежонка была ещё на вас! Вы свою наготу носите всюду – на собственном лбу!
Дама посмышлёнее и поотважнее тут же схватилась за сердце. Задыхаясь, она бегала глазами в поисках воздуха, царапала обшивку кареты, пока не стёрла ногти в кровь. Взяла себя за горло, судорожно сжимая и разжимая трахею, пытаясь заставить лёгкие дышать, но, увы, проткнула кожу пальцами и с ужасом вынула из собственной шеи обмотанные пульсирующими венами руки. Сердце заколотило так, что оно таранило грудь, – Дама пыталась заглушить, задавить бешеное сердце руками! Но сердце билось всё чаще и яростнее, пока бедняжка пальцами не разодрала себе рёбра и не задушила собственное сердце в утробе своей…
Оставшаяся Дама так и не соскребла со стенок черепа столько ума, чтобы узреть рассмотренный спектакль.
– О, вот вы-то мне и сгодитесь для работёнки! – Господин безразлично вышвырнул микрофон в окно, по-прежнему не оборачиваясь. – Ни капли ужаса – лишь чувств подозрения, что что-то здесь не так. Что что-то здесь до тошноты, должно быть, гадко! Зато острая чуйка на зрелище – алкание им тешиться, не вдумываясь в суть его! Ведь иначе – это с ума сводящее зрелище!
Pride
Господин отлучился на минутку в старый забытый год. На узенькой улочке под дверьми обувной мастерской Господин споткнулся о Сапожника. Сапожник в розовой мантии сидел на низеньком деревянном табурете и бил позолоченным молотом по набойкам.
– Твои ли башмаки – лучшие во всём городе?
– Честнейшие, герр!
– И не шибко-то ты богат!
– А ты желаешь это исправить? – Сапожник дерзко улыбнулся. – У вас очень худые и тонкие ступни, мсье. Я точно вижу, какой каблук вам подойдёт!
– Сердцем ты исполняешь свой труд, старик. Кровью питаешь всякий башмак. Конкурент твой тратит едва ли каплю пустого пота, а просит за халтуру едва ли не больше твоего!
– Обленившийся болван этот старый пёс! Болван он, не я! И башмаки его – дрянь! – Сапожник выпрямил спину, и за ним струями потянулись блестящие складки мантии. – Имя моё имя помнит каждый, кто хочет порхать, а не ползти! А болван тот соскребает денег да и покупает себе имя у рекламодателей. Вот и пусть его помнят те, что шагают по земле глазами, а не ногами! Сапожником назвался за деньги! Но сапоги-то не делает – мусор это, а не сапоги! Творит дерьмо, и имя – пыль. А я с таким пустым, но тяжёлым грузом жить не смогу, сэр.
Господин всем своим умом преклонил голову Сапожнику, скользнул по улочке и свернул на ближайшем повороте в Мюсити сегодняшний…
«Целый замок! – думал Господин, взвиваясь по серой лестнице. – Кабинет мне будет впору!» – Господин приблизился к табличке, Лакей распахнул перед ним дверь…
Толстяк сидел за столом в мохнатом фиолетовом сюртуке с зелёными ромбами, в лимонном галстуке и причитал:
– Вот так клоуны! Клоуны, чьи кошельки я кормлю!
Толстяк заметил гостей.
– Мой наряд! Он с первых взоров должен вам в сердца вонзиться и сломить колени! Я отдал за него половину своей чести! А значит, честь терять и отдавать должны мне все, кто на него глядит! Он стоит столько, что платить мне должен унижением других!
Господин молчал. Он предпочитал слушать.
– Судя по вашему виду, вы, верно, из самой Преисподней! – продолжал Толстяк. – А там уж всякий чертёнок с моих рук до отвала сыт! Ежели у вас заказ, знайте, что я не имею дел с купчишками!
– Мон Шер, не извольте кипятиться. Мы прибыли безо всяких последствий, – перебил его Господин, – беседовать.
Толстяк умолк, но заметно старался подобрать речь.
– О, Мон Шер, это всё равно что езда на велосипеде! Разучиться слушать невозможно!
– Вы в своём уме?!
– Позвольте-с! Позвольте… Наш диалог не отнимет лишних ударов вашего сердца! Вас он увлечёт. Итак, Мон Шер, начнём. Для начала одна тонкая истина: товар ваш отвратителен.
– Да что ты себе позволяешь, плебей?! – Толстяк вскочил с места.
– Ну, признайте, Мон Шер! – Господин обошёл стол и ласково обхватил острыми пальцами пухлые кулачки, сжатые у груди Толстяка. Господин неторопливо дотянулся острым кончиком своего носа до мясистого шнобеля. – Присядь, Мон Шер. – Глаза Господина налились кровью, а дыхание стянулось в ледяной пар.
Толстяк послушно сел обратно в плюшевое оранжевое кресло.
– Я попросту берегу сырьё! Треть – тесто, треть – опилки, треть – тесто из опилок!
– Мон Шер! Ваши ватрушки с перепелиным яйцом отвратительны. – Господин, подхватив из собственного рукава огрызок булки, сжал его в кулаке и швырнул в угол. На него с визгом напала стая крыс.
Толстяк бросил взгляд на крыс. Спустя мгновенье шайка уничтожила хлебную корку и исчезла, оставив кровавую лужу. Толстяк вернул растерянные вспотевшие глаза на Господина.
– Да кто же тот дурак, что не наживётся на моём месте?
– Вот дураки! Нескромные позорные затраты на искусность! Что это за убыточное желание – быть лучшим? Удовлетвори моё любопытство, гадёныш! Недавно я познакомился с вашей национальной мудростью… Как же… Мой Патриам, повторите, как вы сказали? – Господин поднял палец в знак Лакею.
– Понт-с дороже денег!
– Да-да, точно! Так, извольте, в чём же тот самый понт-с? – Господин щёлкнул пальцем. Лакей подхватил:
– Делать говно-с!
– Да! В чём понт-с делать говно-с, Мон Шер?
Толстяк от неожиданности замер на минуту и вдруг выпятил пузо.
– Какое моё дело, чем крыс потчевать?! Когда б они деньжата заплатили за объедки? Раз они сами любят это самое… Как вы?
– Говно-с!
– Да! Говно! С… Так вот, поделом им, кретинам без образования и вкуса! Раз не умеют отличить зёрна от плевел, пускай подавятся! Авось помрут и свет от глупых туш своих избавят! А я умный! Я жутко умный! – Толстяк выкатил глаза и раздулся до такой степени, что сам стал похож на здоровенный кусок теста с двумя перепелиными яйцами на месте глаз.
– Ну-с, мой Патриам, с Творцом Говна у нас, пожалуй, всё. С вашего позволения, мы удалимся!
– Дорога фиолетовой скатертью, судари! Что за чудной народ!
В дверях Господин вынул часы и, не оборачиваясь на Толстяка, шепнул Лакею:
– Злорадствует?
– Да, Господин!
– Боится? Почуял пузырьки страха в своих кишках?
– Да, Господин!
Господин дёрнул за еле заметную цепь и раскрутил стрелки с невероятной скоростью.
Толстяк кашлянул. Схватился за горло. Стал кряхтеть.
Цепь размоталась и испарилась. Стрелки встали. Толстяк упал фиолетовым трупом.
Цех
Посреди кабинета в алом замшевом кресле восседал Господин. Изумрудный свет лампы обливал тёмный пурпурный ковёр странным бежевым пятном, чёрные громоздкие шкафы были битком забиты редкими книгами. Здесь было уютно в одиночестве. Позади кресла на глянцевом чёрном столе мерцала и переливалась куча сувениров из разных эпох: затёртый жемчуг на тонкой, сложенной кольцами цепи; светящиеся кристаллы, древние каштановые идолы, фарфоровые клоуны; перья из белого золота и серебряные чернильницы, полные голубых кровей умерших королей и графов. Все сувениры были выложены змейкой: всякое украшение подавало руку следующему за ним. Завершающими новый ряд чудного змея, вероятно, будут часы…
Господин сжал ногтями большого и безымянного пальцев лист бумаги.
– Листы слишком толстые. Чёрт возьми, просто жирные! Так. Постройтесь-ка все в ряд и слушайтесь!
Господин распорядился собрать всю рать подчинённых у себя в кабинете.
– Вот вам указание. Распилите каждый лист пополам. Я хочу, чтоб вот из этого полена вы сделали мне две тонюсенькие паутинки!
– Господин! А, Господин! Я старший советник и настоятельно рекомендую просто купить тонкую бумагу! Соберём в охапку наших курьеров – скупят и обдерут хоть со всего королевства! Я старший советник и считаю…
– Цыц, советник! Рассоветовался! Это за что же я тогда буду платить всем вам денежки? Платить? Денежки? Разгоню всех к чёртовой матери – оставлю одних курьеров! И все ваши премии раздам бумажным заводам?
– Нет-нет, Господин!
– Кто будет работать, не жалея пота и крови, я, что ли, всё это придумал? А ну марш трудиться, бездельники! А не знаете как – сыщите инженеров! А не найдёте инженеров – возведите академии и выучите их с десяток! Сотню! Сейчас же брысь отсюда!
Спустя 40 дней Господин по-прежнему был неподвижно скрючен в своём кресле. Взгляд вот уже который день был парализован; робкий свет лампы не касался его худого костяного лица, отчего казалось, будто окаменевшие белёсые глаза светятся в темноте. Худые длинные ноги, сложенные одна на другую, длинные руки, застывшие полусогнутыми, – всё онемело… Он был похож на трёхметровую, изящную, аккуратно сложенную по изгибам суставов ящерицу.
Его новый завод по расслоению бумаги работал как часы: сотни учёных инженеров самыми мудрёными способами пилили бумажные листы. Они защищали диссертации и преподавали своё ремесло будущим инженерам в звонких амфитеатрах аудиторий. Весть о чудесных разрубленных листах вместе с ними разлетелась с конвейера по всему королевству: от алчущих купцов отбивались сапогами у врат. А почти все обычные бумажные заводы разорились: дешёвое изготовление готовой бумаги любой толщины было раздавлено. Затравлено новизной мельчайших пил и сенсацией прогресса Дьявольского Завода Господина. Толпы лилипутов с крошечными пилами трудились за деньги королевства, чьи жители за каких-то две пары недель разучились представлять мир без распилки толстых, жирных бумажных лент…
Господин уже сорок один день молча сидел в глухом кабинете, запертый от фейерверка его деяний. Всё работало. Работало как часы. А Господин всё реже давал указания через наглухо закрытую дверь: он боялся, что кто-нибудь услышит, как громко тишину пропитывает тоска…
Глава о Зрячих
Нет хуже зла, чем ложное добро…
Из-за ограды виднелось стадо. Благородное. Чёрное. Словно колонны чёрных сосен – все как один стройные, в чёрных плащах и с чёрными рваными флагами – вдоль домов маршировала интеллигентная молодёжь. Свободные мысли вылетали из их сальных голов и вились шлейфами над толпой. Непокорный царям конвой шагал ненавидеть… С выколотыми глазами и сожжёнными деревянными крестами над головами, сосны шли разорять церковь Святого Себастьяна. Густая кровь застыла на разодранных веках чернильными слезами. Железными прутьями зашитые рты с хрипом и пузырями пели гимны.
Выпотрошены глазницы,
Прутом зашитые губы —
С гноем чрез дыры сочится:
«Господа – раздобудем!
Господа – силой забудем!
Зрячи мы! Дурят нас!
Но мы горды! Мы мудры!
Господа нет – за это
Его ненавидим мы!
Зрячи мы! Мы горды!»
В бокале текучая ненависть,
На блюдах – окорок презрения.
Его только утром зарезали —
Вкусите в угоду Хозяину!
Вы – зрячи! На что вам глаза?
Мы их раздадим непрозревшим!
Смелей! Потрошите храмы!
Бог прячется там и дрожит!..
Беспробудный пьяница, лежавший под вратами церкви, приподнял опухшую голову и кинул в проходящий конвой:
– Лица перемерьте, лицемеры! Он бог! И не обязан вам быть!
«Крест прожигает кожу —
Впивается в кость.
Я уж крадусь к тебе, Боже!
Хромой, опираясь на трость…»
Вот так путаются под боком
Горбатые злые уроды!
Слепые и скрюченные,
Точно скотина навьюченная!
Какие глупцы ваши боги?
Что водят и водят по храмам
Твои безобразные ноги?
И подстрекают просить
Нечищенным ртом у дороги?
Бог возмещает народу
Процент за трудящийся дух;
К оглохшему нищеброду
Бог так же нем, беден и глух!
Мой бог швырнул меня на ноги!
Подпилил мою трость – заставил трудиться встать!
Без крыльев, нимбов и радуги
Мой бог – моё искусство стоять.
