Carinetta
Сердце Господина
Однажды…
…Джунг догнал Господина.
– Постой, Дьявол! Покупай моё сердце!
– Что просишь ты за него?
– Кусок Луны… Хочу сидеть на Луне, прижав колени к лицу.
– Уверен ли ты, что без сердца полюбишь сидеть на Луне, прижав колени к лицу?
– Хочу и сердце, и Луну! Но за раз многовато, не правда ли? Жить на Земле с моим сердцем невыносимо более! Пускай же буду бессердечен на Луне…
– Какого только желания я не исполнял в обмен на человеческое сердце! Алчная дама за своё сердчишко выцыганила у меня бронзовые волосы и глаза цвета утренних гор своей долины.
– Что ж за трухлявая мышца её сердце, что не дороже пенни?
– Эх, мой бедный Джунг! Тот, кто выторговал у меня половину звёзд на Млечном Пути за сердце своей дочери, сочтёт твоё пустой скорлупкой!
– Покупай моё сердце! Не нужно оно мне боле…
У Господина тысячи сердец усыпали ангар.
– В моей казне дюжины дюжин погнанных и выкинутых сердец! Толку от них никакого! Бьются попусту – только землю сотрясают. Если ты сам не ценишь свою душу, на кой чёрт ты пристраиваешь её ко мне?
Спустя девять дней Джунг сам бросил своё сердце на Луну. Бережно завернул в шерстяной плед, поцеловал и с самой высокой горы забросил в лунный кратер. Только оно всё ещё иногда бьётся о лунную почву. И скучает по Джунгу.
Пред бесом все равны
У вагона стояла лавка с отбросами. Желанными, манящими и сладостными. Отбросами – причинами дуэлей и турниров.
В вагон вошла Торговка с набитым отбросами мешком. Целого мешка мусора ей было мало, чтобы нащупать под рёбрами Свою Значимость. Поэтому она была вынуждена развалиться на двух сиденьях сразу и сложить локти на ничтожных соседей.
В вагон вплыла Интеллигенчиха с сумкой из кожи гусеницы, забитой отбросами высшего сорта. Интеллигенчиха славилась старательным странствованием в поисках Своей Значимости: она обошла дюжины лавок, убила сотни гусениц – может быть, именно из этой она наконец глотнёт недостающую Чаше Значимости каплю! Но все трофеи безуспешных поисков она тащила на себе, чтобы блистать ими в вонючих вагонах: всяк увидевший роскошное отребье узнает странника и почувствует к нему уважение.
Шёлковые локоны и клейстер в ресницах Интеллигенчихи претендовали на сиденье, в котором воцарился локоть Торговки. Небрежно отодвинув лжегосударя, Интеллигенчиха уселась поудобнее.
Торговка предупредительно разинула рот. Ведь именно изо рта людям виднее всего Значимость и Глубокий Внутренний Мир. Она решила выплюнуть свой Глубокий Мир всем на обозрение:
– Кудах! Кудах-тах!!
С Интеллигенчихи от негодования стёк клейстер. Шёлковые локоны вылезли – и остались торчать короткие редкие патлы. Интеллигенчихе было чем крыть:
– Ме-е-е!! МЕ-Е-Е-Е-Е-Е-Е!
Торговка развязала пакет и принялась вываливать объедки на Интеллигенчиху.
Интеллигенчиха вытрясла из облезлой сумки все свои доводы на Торговку.
Вагон подъезжал к храму Святого Себастьяна. Интеллигенчиха и Торговка с переполненными Светом и Миром глазами синхронно поклонились. Трижды.
Бессилие
Был потный, затхлый час пик. Я, Джунг с манией величия червя, плыл в плотском болоте – в длинном, как кишка, коридоре. Царства подземных поездов.
Нет, не люди это! То подёргивающиеся спагетти фарша, медленно ползущие из мясорубки. Ленты и конфетти хлопушек, вяло расползающиеся со ступеней в залы. Я червь, ползущий в мясной реке и готовый нагло бросить вызов божеству, вершащему сей праздник плоти и гирлянд!
Во мне стучала сила… Нет же – во мне барахталось, таранило грудь громадное силище! Рвало жилы – выбивало по одному рёбра! Смерчем бегали мысли – кружились и никак не упирались в череп. Никак не мог я нащупать, ухватить эти смерчи за хвосты! Я вытянул слепленные вместе ладони и рассекал мясной поток…
Мои руки… Ведь я могу буровить ими скалы! Я могу за глотки хватать эти проклятые смерчи! За гривы таскать водопады! Но вместо этого – червём ползу в потном дерьме…
В груди моей чахнет и стареет седая грифоница – я гублю её, я душу её кровожадно… Не могу взять полные лёгкие вдоха, чтоб напоить её! Не могу я выдохнуть с той силой, чтобы жар её извергся и озарил лик мой пред миром! И мир – передо мной…
Я скуден духом так, что вижу вместо лиц котлеты. Я дурен духом так, что лишь уродства различаю. Если бы погас свет в этом конвейере смерти, и я – клянусь – и я бы выдрал своё сердце! И осветил тоннель – если бы только мог, если бы только знал, что стало сердце моё нужно людям! Но более всего страшусь я, что нет во мне того сердца, что спасло бы человека! Я червь, грызущий великие мечты…
Я злюсь и страдаю в один миг. Мой зверь лежит на боку и плюётся кровью, неуслышанный! Моя грудная клетка стала темницей моему духу. Моя грудная клетка станет склепом моей птице…
Я – я Арлекин в ручье под дождём! Это я лежал ниц в грязи!
Я лежал лицом вниз. Слёзы впадали в ливень, струились на сырой асфальт. Сгусток злости и боли распирал череп и был так горек, что будто не слёзы, а горячий сок жадно давили из лимона!
Мне презрен тот склеп, что смотрит на меня из зеркала ручья! Но вдруг, вдруг нечего хоронить во мне самом? Вдруг пустой я склеп? Коробчонка без перстня, чем наградил я мир, – пустое тельце без души? Я одарил собою мир, преподнеся шкатулку плоти, и обманул, выходит, обдурил?! Невыносимо и помыслить!.. Я жалок. Самовлюблён, смешон и жалок…
Мудрец
Мудрец сидел на камне, окружённый шутами.
И все бубенцами побрякивали, мурчали и ластились к костлявым ногам его: спорили, кто лучше понял учение, кто прилежнее сплёл цепь судьбы своей из звеньев наставлений мудреца, кто, хватаясь за цепь, выше ступил по лестнице в?..
Господин подошёл к Мудрецу и ткнул в него пальцем. Приближенный шут тут же одёрнул Господина, и вся стая скоморохов оскалилась и зашипела на Господина. Змейка шёпота нарастала издали, пока не дошла до Господина осудительным шиканьем: «Мудрец болен! Как можно тронуть Мудреца – того в учении нет! Не знаем мы и не придумаем, хорошо то или дурно – того ведь нет в учении! Как смел ты тронуть Мудреца? Мудрец наш болен!..»
– Мудрец – и болен? – усмехнулся Господин. – Уж не софисты ли вы, что вздумали меня загадкой испытать?
Мудрец, ошалевший, поднял глаза на Господина.
– Я слишком хитёр для собственной мудрости. Я создал прекрасное ученье. Я вырастил мудрость в уме своём – я испытал её в делах своих. Гласит она: «Пусть семя Каркаса вырастит прекрасным Каркасом, и будет здраво в жизни, и уйдёт в самый счастливый день своего существования. О, пусть Граб вырастет в прекрасный Граб, и не будет Граб расти по-каркасски и страдать, что он дрянной Каркас!» Но я сделался слишком умён для собственной мудрости – тайком от себя я нашёл лазейку в ней. Я сплёл себе такую тугую цепь – толще всякой в свете! Вон, погляди: она растёт из меня и врастает в гигантский камень, на котором я сижу. Я приковал себя к судьбе – быть окружённым шутовством! Как обошёл я свой закон – своей же хитростью, – не знаю! Но болен Граб! Хоть вырос Грабом. На это мудрости мне нет…
Господин присел на колено.
– Желал быть радостным – построил чудесный замок в сто окон!
Сто спален в золото одеты – зачем одну ты тайно сжёг —
По образу былой лачуги? Из коей ты бежал стремглав!
Зачем империю возвёл вокруг несчастнейшей землянки?
Всего одну из сотни спален, но уберёг ты для печали!
Всего одно окно, но в нём ты прозябаешь день за днём!..
Мудрец поранился о стрелу Господина – приподнял подбородок, опустил веки, нагнав презрение на взгляд. Бубенцы жестоко заулюлюкали:
– Не наш ты! Ты не похож на Мудреца! То ли дело мы! Погляди на нас, Мудрец! Похвали нас, котят слепых, Мудрец! Мы как один – довольны каждого клевать, кто за тобой не уследил! Нам в том услада – мнить себя невесть за что краше бог знает кого…
Господин опрокинул на колени первого попавшегося под руку шута, встал на него и начал речь:
– Ты говоришь – вы анархисты! И нет средь вас авторитетов!
Ты говоришь, чтоб каждый дуб стал дубом всем своим нутром!
Взгляни в себя: ты весь в шутах – они в твоём авторитете!
Все Грабы! Кто-то даже сносный! И ни один – из дуба – дуб!
Бубенцы притихли.
– Они ведь не понимают, на каком языке мы с тобой говорим, Мудрец.
– Они не понимают даже моего языка, Господин.
Господин наклонился к самому дерзостному шутишке.
– Да ты и не шут вовсе, самозванец! У тебя ромб отклеился! С учением твоего Мудреца – о сострадании. Сострадании к Господину, которого Мудрец выставил под битьё бубенцами!
Шут опешил, выкатив глаза и потеряв челюсть.
И так ли счастлив тот урод,
Что лижет ногу мудреца?
И ромбы красные расшил
Обрывками его учений?
И сладко, с облегчением
Рычит на всякого не в масть
В надежде избранными быть
Глупцами мудреца!
Четвёртый куб
Одарённые гения семенем,
Не вырастив в нём и стручка,
Рядят свой зародыш в отребье!
Кому ваш неспелый талант,
Как вишни зелёная ягода,
Сгодится? Растить, право, долго!
Чуть плод испустил аромат —
Сопрано звенящая нота
Иль строчка пера-хулигана —
Слетелась мошка без сознания!
Они уже здесь – и не внемлют зачем!
Учуяли запах младенца таланта —
И точат носы на свежатину!
И хвалят, срывая бутоны
Незрелые граблями славы!
Рядите в кожурки костяшку зерна!
Ваш гений – скрюченная игла,
Схороненная во стогу…
Швыряете сено на ветер!
Тешьте дурные пристрастья!
Поите тощие вкусы!
Захлёбывающихся визгом,
По задам шлёпайте свиней!
Натешатся, рылами стог разорив,
И бросятся в пляс над трупом
Засохшей зелёной ягоды…
Лучистые, светлые взоры,
Бликами озаряющие,
Даже затёртые иглы —
Вас будут глядеть издалёка,
Но вряд ли к толпе подберутся…
Гений в дурном сыщет прелесть —
Глупец и шедевр бранит
За мнимую дурь! Иль хвалит в нём
Убогую чушь, что видит лишь сам!
Не то ль благородство, чтоб в плевелах зерно
Узреть и им насладиться?
Дурно ли стог полюбить
Всего за единую иглу?..
Без меры – я внял – были зрячи
Мои обожатели! Гении…
Что разглядели в трухлявых стогах
Мои очернённые иглы…
Ведь жил я в двух измерениях!
Плоских – и третье не видел!
И души моих обожателей
Лишь плоско во мне отражались…
Они углядели ростки во мне,
Проросшие в их измерение!
В своей же плоской Земле
Не ведал я сторону третью!
В коей хранились сокровища душ их…
Без меры был скуден я,
Раз счёл их пустыми амбарами!
Не стоящих беглого взгляда —
В их страстно ждущие врата!
Но гордость взяла через край —
Хлынула, не уместившись
В чаше из двух жалких мер!
В тех дверей объятья я пал,
Зажмурившись, алча рассудка лишиться…
Но тысячи видел – клянусь —
Елей с алмазными иглами!
И третьи узрел измерения,
До коих, лишившись гордыни,
Я вытянулся в тот же час…
Джунг, признаваясь, не ведал
Постылость и пошлость признаний
Тому Господину, что знал
Всех граней чреду наперёд…
Миллер
Джунг вынул трепещущий чёрный комочек из кармана.
– Я полюбил свою летучую мышь. Любил ли ты, Господин?
– Я был сыном мельника. Мой отец был высокий ширококостный муж. Меня интересовали лишь корабли и шпаги. Я был худ, долговяз и плечист. Бледен, как лёд, угольные волосы перевязаны в хвост. Словом, подкидыш от королевской семьи в деревне рукастых обрубков. Сгниём здесь – так мы все решили по юности, а потому не считали ни уколов мечей, ни пустых бутылок кагора.
Красавиц там было – что красных бутонов в маковом поле! Мой стан пленял их всех – я нырял в это поле и нежился, ломая стебельки. Некрасавиц око моё не зрело. Одна из них была дочерью работящего фермера. Её звали Гемма.
Она была некрасива, но не была неблагородна. Точёные, хоть и невзрачные черты, аккуратное тело. Нет, не по ней убивались поэты, не с её портретов облизывали кисти. А зря. Красивее женщины я не встретил. Но я стыдился, ведь я один познал её суть. Никто, кроме меня, красоты в той деве не нашёл! Я влюбился, а хотел высмеять. Я смеялся над маленькой неуклюжей Геммой.
Я потешался над ней! Потешался. Она, гордая чертовка, молчала и смотрела тяжёлым чёрным взглядом. Все куры и гусаки смеялись в кругу над ней по вине моих шуток. Тихо, низким голосом отвечала Гемма одним лишь словом и уходила. Поросята продолжали визжать, и лишь один я понимал, что она меня ткнула носом в мою канаву.
Я махнул на тот континент. Свалил свои шпаги во фрегат и пустился покорять жизнь под шлейфы слёз ощипанных маковок и завистливых рукопожатий гусаков. Покутил, поскучал – проявил себя лишь в паре драк и выдумал своё путешествие сам. А когда вернулся, то понял, что Гемма ушла. Гемма ушла навсегда. Не вернулась!..
Это она была мореплавателем, не я. Я на своём коротком поводке туго натянулся, высунул нос из забора и со свистом влетел и шлёпнулся обратно в конуру! Это она махнула. Я рисовался – лишь плевал за забор, не выходя за край, а она плюнула на нас, перепрыгнула его – и испарилась.
Я поспешил в конюшню – седлать зверя, чтоб догнать её! Но кони изморились, лишь я вошёл.
Полез было запрыгивать в Лунник, но тут вспомнил, что его не изобрели.
Её же и это не остановило! Иногда я подозреваю, что в нём Гемма и улетела. Только она могла, чёрт возьми, улететь на том, во что баранов рогами ткни, а они и не увидят того, и не поверят в то.
Так стал я усыхать. Позже – пить. Лицо всё более иссыхало в морщинах, как ветхая тряпь. Так я и стал живым трупом.
– Слышал хоть что-то о Гемме?
– Больше я её не увидел. Слышать было нечего: она даже не позаботилась о том, чтобы плюнуть в нас вестью о своих странствиях. Она не наплевала на наши поля – ей это было некогда. Она просто исчезла, а мы сами остались в плевках. Поделом нам. Мне поделом.
…
Ножом приколотая к двери в заброшенную душу Господина записка:
Я вспоминаю сон: меня зашили в сети и выбросили в океан.
Вижу, как удаляется лазурная гладь… За нею солнце – и всё реже лучи, и никак не ухватиться мне за них!
Кричу в глубину! Бью по воде! Ради чего-то грызу верёвки, сопротивляюсь вязкой бездне!
Что это? Ещё не знаю. Но найду тебя – клянусь!
Лишь выплыву. Только проснусь…
Цветы растут из грязи. В пустыне вырастила сад из камней – брожу с ножом и вазой.
Вонзила остриё в камень: жадно пью воду с ножа – ледяную, аж губы дрожат! А жжёт грудь, будто пламя…
Загнала коня. За шлейфом твоих мыслей странствую по следу. Меня побросали здесь все мои спутники: говорят – дорога в ад! Ушли, не обернувшись назад!..
И вокруг ни души! Вязну в болоте…
Ещё в прошлом году своей семьёй помянута!
Одна в этом аду – забыта даже дьяволом!
Дышу. В кровь раздирая лёгкие…
Но, минуя виселицу, я стану Царицей!
Скую Империю. Меня свергнут, как в старой притче…
Выживу ссылку. Вытерплю пытку!
Приду – замру перед твоей калиткой…
Кто я за ней? Тёмный взгляд, ждущий за вратами, – чья могила вдалеке заросла сорняками…
Твой дом, медленно дышащий теплом, —
Ещё не открытый, уже любимый дом…
Не решилась постучать – оставила сердце под дверью:
Глянь, если будет время…
