Чарльз Буковски
Женщины
5
Я не видел Лидию пару дней, хотя удалось позвонить ей за это время раз 6–7. Потом наступили выходные. Ее бывший муж, Джералд, на выходные всегда забирал детей.
Я подъехал к ее двору в ту субботу около 11 утра и постучался. Лидия была в узких джинсах, сапогах, оранжевой блузке. Ее карие глаза казались темнее обычного, и на солнце, когда она открыла мне дверь, я заметил естественную рыжину в ее темных волосах. Поразительно. Она позволила себя поцеловать, заперла за нами дверь, и мы пошли к моей машине. Мы выбрали пляж – не купаться, стояла середина зимы, – а просто заняться чем-нибудь.
Мы поехали. Мне было хорошо от того, что Лидия – в машине со мной.
– Ну и пьянка же была, – сказала она. – И вы называете это брошюровочной вечеринкой? Да это прямо какая-то брюхатовочная вечеринка была, во какая. Сплошь ебля!
Я вел машину одной рукой, а другую держал у нее между бедер. Я ничего не мог с собой сделать. Лидия вроде бы не замечала. Пока мы ехали, моя рука вползла ей совсем между ног. Она продолжала говорить. Как вдруг сказала:
– Убери руку. Это моя пизда!
– Извини, – ответил я.
Никто из нас не произнес ни слова, пока не доехали до стоянки на пляже в Венеции.
– Хочешь сэндвича с колой или еще чего? – спросил я.
– Давай, – ответила она.
Мы зашли в маленькую еврейскую закусочную взять еды и потащили все на поросший травой бугорок, откуда хорошо смотрелось море. У нас были сэндвичи, соленые огурчики, чипсы и газировка. На пляже почти никто не сидел, и еда была прекрасна и вкусна. Лидия не разговаривала. Я поразился, насколько быстро она ела. Она вгрызалась в сэндвич с дикостью, делала огромные глотки колы, съела пол-огурца одним махом и потянулась за горстью картофельных чипсов. Я же, напротив, – едок очень неторопливый.
Страсть, подумал я, в ней есть страсть.
– Как сэндвич? – спросил я.
– Ничего. Я проголодалась.
– Они тут хорошие сэндвичи готовят. Еще чего-нибудь хочешь?
– Да, шоколадку.
– Какую?
– О, все равно. Какую-нибудь вкусную.
Я откусил от сэндвича, отхлебнул колы, поставил все на землю и пошел к магазину. Купил две шоколадки, чтоб у нее был выбор. Когда я шел обратно, к бугорку двигался высокий негр. День стоял прохладный, но рубашки на негре не было, и тело перекатывалось сплошными мускулами. Лет двадцать с хвостом, пожалуй. Он шел очень медленно и прямо. У него была длинная гибкая шея, а в левом ухе болталась золотая серьга. Он прошествовал перед Лидией по песку, между бугорком и океаном. Я подошел и сел рядом.
– Ты видел этого парня? – спросила она.
– Да.
– Господи боже, вот сижу я с тобой, ты на двадцать лет меня старше. Мне могло бы достаться вот такое. Черт, ну что со мной не так, а?
– Смотри. Вот пара шоколадок. Выбирай.
Она взяла одну, содрала бумажку, откусила и загляделась на молодого и черного, уходившего вдаль по песку.
– Я устала от этого пляжа, – сказала она, – поехали ко мне.
Мы не встречались неделю. Потом как-то днем я оказался у Лидии – мы лежали на кровати и целовались. Лидия отстранилась.
– Ты ничего не знаешь о женщинах, правда?
– Ты о чем?
– Я имею в виду – прочитав твои стихи и рассказы, я могу сказать, что ты ничего не знаешь о женщинах.
– Еще чего скажешь?
– Ну, в смысле, для того, чтобы мужчина меня заинтересовал, он должен съесть мне пизду. Ты когда-нибудь ел пизду?
– Нет.
– Тебе за пятьдесят и ты ни разу не ел пизду?
– Нет.
– Слишком поздно.
– Почему?
– Старого пса новым трюкам не научишь.
– Научишь.
– Нет, тебе уже слишком поздно.
– У меня всегда было замедленное развитие.
Лидия встала и вышла в другую комнату. Потом вернулась с карандашом и листком бумаги.
– Вот смотри, я хочу тебе показать кое-что. – Она принялась рисовать. – Вот, это пизда, а вот то, о чем ты, вероятно, не имеешь понятия, – секель. Вот где самое чувство. Секель прячется, видишь, он выходит время от времени, он розовый и очень чувствительный. Иногда он от тебя прячется, и ты должен его найти, только тронь его кончиком языка…
– Ладно, – сказал я. – Понял.
– Мне кажется, ты не сможешь. Говорю же, старого пса новым трюкам не научишь.
– Давай разденемся и ляжем.
Мы сняли все и растянулись. Я начал целовать Лидию. От губ – к шее, затем к грудям. Потом дошел до пупка. Передвинулся ниже.
– Нет, не сможешь, – сказала она. – Оттуда выходят кровь и ссаки, только подумай, кровь и ссаки…
Я дошел дотуда и начал лизать. Она нарисовала мне точную схему. Все было там, где и должно быть. Я слышал, как она тяжело дышит, потом стонет. Это меня подстегнуло. У меня встал. Секель вышел наружу, но был он не совсем розовым, он был лиловато-розовым. Я начал его мучить. Выступили соки и смешались с волосами. Лидия все стонала и стонала. Потом я услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Раздались шаги, и я поднял голову. У кровати стоял маленький черный мальчик лет пяти.
– Какого дьявола тебе надо? – спросил я его.
– Пустые бутылки есть? – спросил он меня.
– Нет, нету у меня никаких пустых бутылок, – ответил ему я.
Он вышел из спальни в переднюю комнату и ушел через входную дверь.
– Боже, – произнесла Лидия, – я думала, передняя дверь закрыта. Это был малыш Бонни.
Лидия встала и заперла входную дверь. Потом вернулась и вытянулась на кровати. Было около 4 часов дня, суббота.
Я занырнул обратно.
6
Лидия любила вечеринки. А Гарри любил их устраивать. Вот мы и поехали к Гарри Эскоту. Тот редактировал «Отповедь», маленький журнальчик. Жена его носила длинные полупрозрачные платья, под которыми мужчины видели ее трусики, и ходила босиком.
– Первое, что мне в тебе понравилось, – говорила Лидия, – это что у тебя нет телевизора. Мой бывший муж смотрел в телевизор каждый вечер и все выходные напролет. Нам даже любовь приходилось подстраивать к телепрограмме.
– Ммм…
– И еще мне у тебя понравилось, потому что гряз – но. Пивные бутылки по всему полу. Везде кучи мусора. Немытые тарелки и говняное кольцо в унитазе, и короста в ванне. Ржавые лезвия валяются в раковине. Я знала, что ты станешь пизду есть.
– Ты судишь о человеке по тому, что его окружает, верно?
– Верно. Когда я вижу человека с чистой квартирой, я знаю: с ним что-то не в порядке. А если там слишком чисто, то он пидор.
Мы подъехали и вылезли. Квартира была наверху. Громко играла музыка. Я позвонил. Открыл сам Гарри Эскот. У него была нежная и щедрая улыбка.
– Заходите, – сказал он.
Литературная толпа вся была уже в сборе, пила вино и пиво, разговаривала, кучкуясь. Лидия возбудилась. Я осмотрелся, потом сел. Сейчас должны подавать обед. Гарри хорошо ловил рыбу – лучше, чем писал, и уж гораздо лучше, чем редактировал. Эскоты жили на одной рыбе, ожидая, когда таланты Гарри начнут приносить хоть какие-то деньги.
Диана, его жена, вышла с рыбой на тарелках и стала ее раздавать. Лидия сидела рядом со мной.
– Вот, – сказала она, – как надо есть рыбу. Я деревенская девчонка. Смотри.
Она вскрыла рыбину и ножом сделала что-то с хребтом. Рыба легла двумя аккуратными кусками.
– Ой, а мне понравилось, – сказала Диана. – Как вы сказали, откуда вы?
– Из Юты. Башка Мула, штат Юта. Население сто человек. Я выросла на ранчо. Мой отец был пьяницей. Сейчас он умер уже. Может, поэтому я и с этим вот… – Она ткнула большим пальцем в мою сторону.
Мы принялись за еду.
После того как рыбу съели, Диана унесла кости. Затем был шоколадный кекс и крепкое (дешевое) красное вино.
– О, кекс хороший, – сказала Лидия, – можно еще кусочек?
– Конечно, дорогуша, – ответила Диана.
– Мистер Чинаски, – сказала темноволосая девушка из другого угла, – я читала переводы ваших книг в Германии. Вы в Германии очень популярны.
– Это мило, – ответил я. – Вот бы они еще мне гонорары присылали…
– Слушайте, – сказала Лидия, – давайте не будем обо всякой литературной муре. Давайте сделаем что-нибудь! – Она подскочила, бортанув меня бедром. – ДАВАЙТЕ ТАНЦЕВАТЬ!
Гарри Эскот надел свою нежную и щедрую улыбку и пошел включать стерео. Включил он его как можно громче.
Лидия затанцевала по всей комнате, и молоденький белокурый мальчик с кудряшками, что клеились ему ко лбу, к ней присоединился. Они затанцевали вместе. Остальные поднялись и тоже пошли танцевать. Я остался сидеть.
Со мною сидел Рэнди Эванс. Я видел, как он тоже наблюдает за Лидией. Он заговорил. Он все говорил и говорил. Слава богу, я его не слышал – музыка играла слишком громко.
Я смотрел, как Лидия танцует с мальчиком в кудряшках. Двигаться Лидия умела. Ее движения таились на грани сексуального. Я взглянул на других девчонок: они, похоже, так не умели. Но, подумал я, это просто потому, что Лидию я знаю, а их нет.
Рэнди продолжал болтать, хоть я ему и не отвечал. Танец окончился, Лидия вернулась и снова села рядом.
– У-у-ух, мне кранты! Наверно, не в форме.
На вертак упала следующая пластинка, и Лидия встала и подошла к мальчику с золотыми кудряшками. Я продолжал пить пиво с вином.
Пластинок было много. Лидия с мальчиком все танцевали и танцевали – в центре внимания, пока остальные двигались вокруг, – и каждый танец был интимнее предыдущего.
Я по-прежнему пил пиво и вино.
Шел дикий громкий танец… Мальчик с золотыми кудряшками поднял руки над головой. Лидия прижалась к нему. Это было драматично, эротично. Они держали руки высоко над головой и прижимались друг к другу телами. Тело к телу. Он отбрасывал назад ноги, то одну, то другую. Лидия подражала ему. Они смотрели друг другу в глаза. Надо признать – они были хороши. Пластинка крутилась и крутилась. Наконец замерла.
Лидия вернулась и села рядом.
– Я в самом деле выдохлась, – сказала она.
– Слушай, – сказал я, – мне кажется, я слишком много выпил. Может, нам пора отсюда убираться.
– Я видела, как ты их заливал.
– Пошли. Эта вечеринка не последняя.
Мы поднялись уходить. Лидия сказала что-то Гарри и Диане. Когда она вернулась, мы пошли к дверям. Когда я их открывал, подошел мальчик с золотыми кудряшками.
– Эй, мужик, что скажешь про меня и твою девушку?
– Нормально.
Когда мы вышли на улицу, меня стошнило, все пиво с вином попросились наружу. Они лились и брызгали на кусты – по тротуару – целый фонтан в лунном свете. В конце концов я выпрямился и рукой вытер рот.
– Ты из-за парня, правда? – спросила она.
– Да.
– Почему?
– Почти казалось, что вы ебетесь, может, даже лучше.
– Это ничего не означало, это был просто танец.
– Предположим, я хватаю вот так тетку на улице? А под музыку, значит, можно?
– Ты не понимаешь. Всякий раз, когда я заканчивала танцевать, я же возвращалась и садилась с тобой.
– Ладно, ладно, – сказал я, – погоди минутку.
Я стравил еще один фонтан на чей-то умиравший газон. Мы спустились по склону от Эхо-парка к бульвару Голливуд.
Сели в машину. Она завелась, и мы поехали на запад по Голливуду к Вермонту.
– Ты знаешь, как мы называем таких, как ты? – спросила Лидия.
– Нет.
– Мы их называем, – сказала она, – обломщиками.
7
Мы снизились над Канзас-Сити, пилот сказал, что температура 20 градусов,[1] а я – вот он, в тонком калифорнийском спортивном пиджачке и рубашке, легковесных штанах, летних носочках и с дырками в башмаках. Пока мы приземлялись и буксировались к рампе, все тянулись за своими пальто, перчатками, шапками и шарфами. Я дал им выйти, а затем спустился по переносному трапу сам. Французик подпирал собою здание: ждал меня. Французик преподавал драматургию и собирал книги, в основном – мои.
– Добро пожаловать в Канзас-Ссыте, Чинаски! – сказал он и протянул мне бутылку текилы. Я хорошенько глотнул и пошел за ним к автостоянке. Багажа со мной не было – один портфель, набитый стихами. В машине было тепло и приятно, и мы передавали бутылку друг другу.
На дорогах лежал ледяной накат.
– Не всякий сможет ездить по этому ебаному льду, – сказал Французик. – Надо соображать, что делаешь.
Я расстегнул портфель и начал читать Французику стих о любви, который вручила мне Лидия в аэропорту:
«…твой хуй лиловый, согнутый как…»
«…когда я выдавливаю твои прыщи, пульки гноя, как сперма…»
– Бля-А-А-А! – завопил Французик.
Машину пошло крутить юзом. Французик заработал баранкой.
– Французик, – сказал я, подняв бутылку с текилой и отхлебнув, – а ведь не выберемся.
Машина слетела с дороги в трехфутовую канаву, разделявшую полосы. Я передал ему бутылку.
Мы вылезли из кабины и выкарабкались из канавы. Мы голосовали проходившим машинам, делясь тем, что оставалось на донышке. Наконец одна остановилась. Парняга лет двадцати пяти, пьяный, сидел за рулем:
– Вам куда, друзья?
– На поэтический вечер, – ответил Французик.
– На поэтический вечер?
– Ага, в Университет.
– Ладно, залазьте.
Он торговал спиртным. Заднее сиденье было забито коробками пива.
– Пиво берите, – сказал он, – и мне тоже одну передайте.
Он нас довез. Мы въехали прямиком в центр студгородка и встали перед самым залом. Опоздали всего на 15 минут. Я вышел из машины, проблевался, а потом мы зашли внутрь. Остановились купить только пинту водки, чтобы я продержался.
Я читал минут 20, потом отложил стихи.
– Скучно мне от этого говнища, – сказал я, – давайте просто поговорим.
Закончилось все тем, что я орал слушателям всякую хренаторию, а те орали мне. Неплохая публика попалась. Они делали это бесплатно. Еще через полчасика пара профессоров вытащила меня оттуда.
– У нас есть для вас комната, Чинаски, – сказал один, – в женском общежитии.
– В женской общаге?
– Ну да, хорошая такая комнатка.
…И правда. На третьем этаже. Один препод купил шкалик вискача. Другой вручил мне чек за чтения плюс деньги за билет, и мы посидели, попили виски и поговорили. Я вырубился. Когда пришел в себя, никого уже не было, но полшкалика оставалось. Я сидел, пил и думал: эй, ты – Чинаски, легенда Чинаски. У тебя сложился образ. Ты сейчас в общаге у теток. Тут сотни баб, сотни.
На мне были только трусы и носки. Я вышел в холл и подошел к ближайшей двери. Постучал.
– Эй, я Генри Чинаски, бессмертный писатель! Открывайте! Я хочу вам кой-чего показать!
Захихикали девчонки.
– Ну ладно же, – сказал я. – Сколько вас там? Двое? Трое? Неважно. И с тремя справлюсь! Без проблем! Слышите меня? Открывайте! У меня такая ОГРОМНАЯ лиловая штука есть! Слушайте, я сейчас ею вам в дверь постучу!
Я взял кулак и забарабанил им в дверь. Те по-прежнему хихикали.
– Так. Значит, не впустите Чинаски, а? Ну так ЕБИТЕСЬ В РЫЛО!
Я попробовал следующую дверь:
– Эй, девчонки! Это лучший поэт последних восемнадцати сот лет! Откройте дверь! Я вам кой-чего покажу! Сладкое мясцо вам в срамные губы!
Попробовал следующую.
Я перепробовал все двери на этом этаже, потом спустился по лестнице и проработал все на втором, потом – на первом. Вискач у меня был с собой, и я притомился. Казалось, я покинул свою комнату много часов назад. Продвигаясь вперед, я пил. Непруха.
Я забыл, где моя комната, на каком этаже. В конце концов, мне теперь хотелось только одного – до нее добраться. Я снова перепробовал все двери, на этот раз молча, крайне стесняясь своих трусов с носками. Непруха. «Величайшие люди – самые одинокие».
Снова оказавшись на третьем этаже, я повернул одну из ручек – и дверь отворилась. Вот мой портфель стихов… пустые стаканы, бычки в пепельнице… мои штаны, моя рубашка, мои башмаки, мой пиджак. Чудесное зрелище. Я закрыл дверь, сел на постель и прикончил бутылку виски, которую таскал с собой.
Я проснулся. Стоял день. Я находился в странном чистом месте с двумя кроватями, шторами, телевизором и ванной. Похоже на мотель. Я встал и открыл дверь. Снаружи лежали снег и лед. Я закрыл дверь и огляделся. Необъяснимо. Без понятия, где я. Жуткий бодун и депрессуха. Я дотянулся до телефона и заказал междугородный звонок Лидии в Лос-Анджелес.
– Детка, я не знаю, где я!
– Я думала, ты полетел в Канзас-Сити?
– Я тоже. А теперь не знаю, где я, понимаешь? Я открыл дверь, посмотрел, а там ничего нет, один накат на дорогах, лед и снег!
– Где тебя поселили?
– Последнее, что помню, – мне дали комнату в женской общаге.
– Ну, так ты, наверное, таким ослом себя там выставил, что тебя переселили в мотель. Не волнуйся. Обязательно кто-нибудь придет и о тебе позаботится.
– Боже, неужели в тебе нет ни капли сострадания к моему положению?
– Ты сам себя ослом выставил. Ты в общем и целом всегда себя ослом выставляешь.
– Что ты имеешь в виду – «в общем и целом всегда»?
– Ты просто пьянь паршивая, – сказала Лидия. – Прими теплый душ.
Она повесила трубку.
Я дошагал до кровати и на ней растянулся. Милый номер, но ему недостает характера. Проклят буду, если полезу под душ. Я подумал было включить телевизор.
В конце концов, я уснул…
В дверь постучали. Явились два ясных молоденьких мальчика из колледжа, готовые доставить меня в аэропорт. Я сидел на кровати и надевал ботинки.
– У нас есть время пропустить парочку в аэропорту перед взлетом? – спросил я.
– Конечно, мистер Чинаски, – ответил один, – все, что вам угодно.
– Ладно, – сказал я. – Тогда попиздюхали отсюда.
8
Я вернулся, несколько раз трахнул Лидию, подрался с ней и одним поздним утром вылетел из международного аэропорта Лос-Анджелеса на чтения в Арканзасе. Сравнительно повезло – весь ряд достался мне одному. Командир представился, если я правильно расслышал, как Капитан Пьянчуга. Когда мимо проходила стюардесса, я заказал выпить.
Я был уверен, что знаю одну из стюардесс. Она жила на Лонг-Биче, прочла несколько моих книжек, написала мне письмо, приложив свое фото и номер телефона. Я узнал ее по фотографии. Так никогда и не довелось с нею встретиться, но я звонил ей несколько раз, и одной пьяной ночью мы орали друг на друга по телефону.
Она стояла прямо, пытаясь не замечать, как я вылупился на ее зад, ляжки и груди.
Мы пообедали, посмотрели «Игру недели», послеобеденное винище жгло глотку, и я заказал пару «кровавых Мэри».
Когда мы добрались до Арканзаса, я пересел на маленькую двухмоторную дрянь. Стоило пропеллерам завертеться, как крылья задрожали и затряслись. Похоже, вот-вот отвалятся. Мы оторвались от земли, и стюардесса спросила, не хочет ли кто выпить. К тому времени выпить надо было уже всем. Она спотыкалась и колыхалась между кресел, продавая напитки. Потом объявила, громко:
– ДОПИВАЙТЕ! СЕЙЧАС ПРИЗЕМЛИМСЯ!
Мы допили и приземлились. Через пятнадцать минут снова поднялись в воздух. Стюардесса спросила, не хочет ли кто выпить. К тому времени выпить надо было уже всем. Потом она объявила, громко:
– ДОПИВАЙТЕ! СЕЙЧАС ПРИЗЕМЛИМСЯ!
Меня встречали профессор Питер Джеймс и его жена Сельма. Сельма походила на кинозвездочку, только в ней было больше класса.
– Здорово выглядишь, – сказал Пит.
– Это твоя жена выглядит здорово.
– У тебя есть два часа до выступления.
Пит привез меня к ним. У них был двухэтажный дом с комнатой для гостей на нижнем уровне. Мне показали мою спальню, внизу.
– Есть хочешь? – спросил Пит.
– Нет, меня блевать тянет. Мы пошли наверх.
За сценой, незадолго до начала, Питер наполнил графин для воды водкой с апельсиновым соком.
– Чтениями заправляет одна старушка. У нее бы в трусиках все скисло, если б она узнала, что ты пьющий. Она неплохая старушенция, но до сих пор считает, что поэзия – это про закаты и голубок в полете.
Я вышел и стал читать. Аншлаг. Удача моя держалась. Они походили на любую другую публику: не знали, как относиться к некоторым хорошим стихам, а на других смеялись не там, где нужно. Я продолжал читать и подливал себе из графина.
– Что это вы пьете?
– Это, – ответил я, – апельсиновый сок пополам с жизнью.
– У вас есть подруга?
– Я девственник.
– Почему вы захотели стать писателем?
– Следующий вопрос, пожалуйста.
Я почитал им еще немного. Рассказал, что прилетел сюда с Капитаном Пьянчугой и посмотрел «Игру Недели». Рассказал, что в хорошей духовной форме я могу съесть все с тарелки и сразу ее вымыть. Почитал еще стихов. Я читал, пока графин не опустел. Тогда я сказал, что чтения окончены. Последовало сколько-то раздачи автографов, и мы отправились на пьянку к Питу домой…
Я исполнил свой индейский танец, свой танец живота и свой танец «Не-Можешь-Срать-Не-Мучай-Жопу». Тяжело пить, когда танцуешь. И тяжело танцевать, когда пьешь. Питер знал, что делал. Он выстроил кушетки и стулья так, чтобы отделить танцующих от пьющих. Каждый мог заниматься своим делом, не беспокоя остальных.
Подошел Пит. Оглядел всех женщин в комнате.
– Какую хочешь? – спросил он.
– Что, вот так просто?
– Наше южное гостеприимство.
Приметил я там одну, постарше прочих, с выступавшими зубами. Но зубы выступали у нее безупречно – расталкивая губы, как открытый страстный цветок. На этих губах я хотел ощутить свои. На ней была короткая юбка, а колготки являли миру хорошие ноги, которые постоянно скрещивались и раскрещивались, когда она смеялась, пила, одергивала юбку, никак не хотевшую их прикрывать. Я подсел к ней.
– Я… – начал было я.
– Я знаю, кто вы. Я была на вашем чтении.
– Спасибо. Мне бы хотелось съесть вам пизду. Я уже наловчился. Я сведу вас с ума.
– Что вы думаете об Аллене Гинзберге?
– Послушайте, не сбивайте меня. Я хочу вашего рта, ваших ног, вашего зада.
– Хорошо, – ответила она.
– Тогда до скорого. Я в спальне внизу.
Я встал, покинул ее, выпил еще. Молодой парень – по меньшей мере 6 футов и 6 дюймов ростом – подошел ко мне:
– Послушайте, Чинаски, что-то не верю я, будто вы живете на банухе, знаетесь с торговцами наркотой, сутенерами, блядьми, торчками, игроками, драчунами и алкашами…
– Отчасти это правда.
– Чушь собачья, – изрек он и отошел. Литературный критик.
Потом подошла блондиночка, лет 19, в очках без оправы и с улыбкой на лице. Улыбка с него не сползала.
– Я хочу вас выебать, – заявила она. – Все дело в вашем лице.
– Что у меня с лицом?
– Оно величественно. Я хочу уничтожить ваше лицо своей пиздой.
– Может получиться и наоборот.
– Не будьте так уверены.
– Вы правы. Пизды неуничтожимы.
Я вернулся к кушетке и начал заигрывать с ножками той, в короткой юбке и с влажными лепестками губ, ее звали Лиллиан.
Вечеринка закончилась, и я спустился с Лилли вниз. Мы разделись и сели, подпершись подушками, – пить водку и водочный коктейль. У нас было радио, и радио играло. Лилли рассказала, что много лет работала на то, чтобы ее муж смог закончить колледж, а получив кафедру, он подал на развод.
– Это невежливо, – сказал я.
– Вы были женаты?
– Да.
– И что?
– «Ментальная жестокость», судя по тому, что записано в протоколах.
– И это правда? – спросила она.
– Конечно – с обеих сторон.
Я поцеловал Лилли. Это было так хорошо, как я себе и представлял. Цветок рта раскрылся. Мы сцепились, я всосался ей в зубы. Мы разъединились.
– Я думаю, что вы, – сказала она, глядя на меня широко раскрытыми и прекрасными глазами, – один из двух-трех лучших писателей на сегодняшний день.
Я быстро потушил настольную лампу. Еще некоторое время целовал Лилли, играл с грудями и телом, затем опустился сверху. Я был пьян, однако, думаю, получилось ничего. Но после этого никак иначе не смог: всё скакал, скакал и скакал. Я был тверд, но кончить никак не удавалось. В конце концов я скатился с нее и уснул…
Наутро Лилли, растянувшись на спине, лежала и храпела. Я сходил в ванную, поссал, почистил зубы и умылся. Потом заполз обратно в постель. Развернул ее к себе и начал играть с разными ее частями тела. Мне всегда хочется с бодуна – причем не есть хочется, а засадить. Ебля – лучшее лекарство от похмелья. Как хорошая смазка для деталей. Изо рта у нее так воняло, что губ-лепестков уже не хотелось. Я влез. Она слабо застонала. Мне вкатило. Не думаю, что впихнул ей больше двадцати раз – и кончил.
Через некоторое время я услышал, как она встала и прошла в ванную. Лиллиан. К тому времени, как она вернулась, я уже почти спал, повернувшись к ней спиной.
Через 15 минут она вылезла из постели и стала одеваться.
– Что такое? – спросил я.
– Мне пора отсюда идти. Надо детей вести в школу.
Лиллиан закрыла дверь и побежала вверх по лестнице.
Я встал, дошел до ванной и некоторое время смотрел на свое отражение в зеркале.
В десять утра я поднялся к завтраку. Там я нашел Пита и Сельму. Сельма выглядела здорово. Где только находят таких Сельм? Псам этого мира Сельмы никогда не достаются. Псам достаются только суки. Сельма подала нам завтрак. Она была прекрасна, и владел ею один человек, преподаватель колледжа. Почему-то не совсем правильно. Образованные выскочки, не подкопаешься. Образование стало новым божеством, а образованные – новыми плантаторами.
– Чертовски хороший завтрак, – сказал я им. – Большое спасибо.
– Как Лилли? – спросил Пит.
– Лилли была очень хороша.
– Сегодня вечером надо будет читать еще раз, ты в курсе. В маленьком колледже, консервативнее.
– Хорошо. Буду осторожен.
– Что читать собираешься?
– Старье, наверное.
Мы допили кофе, прошли в гостиную и сели. Зазвонил телефон, Пит ответил, поговорил, затем повернулся ко мне:
– Парень из местной газеты хочет взять у тебя интервью. Что ему сказать?
– Скажи ладно.
Пит передал ответ, затем подошел и взял мою последнюю книгу и ручку.
– Я подумал, тебе стоит что-нибудь здесь написать для Лилли.
Я раскрыл книгу на титульном листе. «Дорогая Лилли, – написал я. – Ты всегда будешь частью моей жизни…
Генри Чинаски».
