Брэм Стокер
Дракула

15 августа. – Сегодня встали поздно как никогда. Люси вялая и уставшая, она даже не слышала, как нас звали к столу. За завтраком ее ожидал приятный сюрприз: отец Артура поправился, и это значит, что свадьба не за горами. Люси тихо порадовалась, а мать ее выглядела взволнованной и обеспокоенной одновременно. Позже она поведала мне, в чем дело. Ее печалит то, что теперь Люси не будет принадлежать ей безраздельно, но ее радует, что дочь попадает в сильные заботливые руки. Милая, славная женщина! По секрету миссис Вестенра сказала, что уже составила посмертное завещание. Она держит это втайне от дочери, и с меня взяла строжайшее обещание никому об этом не говорить. Доктор сказал, что ей не прожить и нескольких месяцев, поскольку сердце ее очень ослабло. Любое случайное потрясение способно убить ее даже сейчас. Ох, как хорошо, что мы скрыли то жуткое ночное происшествие!

17 августа. – Не притрагивалась к дневнику целых два дня. Писать не хватало сил. Похоже, мрачные тучи надвигаются на наше безмятежное счастье. Никаких новостей от Джонатана. Люси слабеет с каждым днем, а часы ее матери уже на исходе. Мне совершенно не понятна причина недуга моей подруги. Она хорошо ест, много спит и постоянно бывает на воздухе. Но день ото дня Люси все больше бледнеет, ослабевает и утомляется. Ночами мне кажется, что она задыхается. Я всегда закрываю нашу спальню и держу ключ при себе, но она встает, ходит по комнате, а потом садится у открытого окна. Когда я проснулась прошлой ночью, то нашла ее на подоконнике. Я пробовала ее разбудить, но не смогла – Люси была в обмороке. Когда я все же привела подругу в чувства, она совершенно не могла держаться на ногах и в перерывах между длинными приступами удушья беззвучно рыдала. Когда я спросила, каким образом она оказалась у окна, та только покачала головой и расплакалась. Господи, лишь бы только Люси не слегла от того злосчастного укола булавкой! Когда она снова заснула, я осмотрела ее шею: ранки совсем не зажили, а по краям стали белыми. Они похожи на маленькие белые пятнышки с красными точками посередине. Если следы укола не пройдут через день-другой, я буду настаивать, чтобы их показали доктору.

Письмо из адвокатской конторы «Сэмюэль Ф. Биллингтон и Сын», Уитби, господам Картеру, Петерсону и К°, Лондон

17 августа.

Уважаемые господа,

нижеследующим высылаю вам транспортную накладную на груз, отправленный Северной железной дорогой, который по получении на товарной станции Кингс-Кросс необходимо немедленно доставить в Карфакс, Перфлит. В настоящее время дом пуст, но к письму мы прилагаем ключи, каждый из которых помечен.

В разрушенной части дома, на схеме помеченной буквой «А», вы найдете ящики в количестве пятидесяти штук. Ваш агент легко обнаружит это место, поскольку оно весьма примечательно – это старая домовая церковь. Груз отправляется поездом сегодня в 9.30 вечера и прибудет на Кингс-Кросс в соответствии с расписанием, в 4.30 пополудни. Клиент заинтересован в немедленной доставке, поэтому мы будем крайне признательны, если вы обеспечите присутствие рабочих на станции в указанное время и проследите за доставкой груза в самые сжатые сроки. Во избежание возможных задержек в дорожном департаменте в ваше распоряжение мы высылаем чек на 10 (десять) фунтов, о получении которого просим известить отдельно. В случае если выделенные средства превысят требуемую сумму, разницу вы можете оставить себе; если денег не хватит, мы готовы немедленно выслать столько, сколько вам понадобится. Уходя из дома, пожалуйста, оставьте ключи в главном холле, чтобы владелец смог их найти, открыв дверь дубликатом.

Просим прощения, если наша просьба показалась вам чрезмерно настойчивой. Заранее благодарны.

Искренне ваши,

«Сэмюэль Ф. Биллингтон и Сын».

Письмо господ Картера, Петерсона и К°, Лондон, для «Биллингтона и Сына», Уитби

21 августа.

Уважаемые господа,

нижеследующим извещаем вас о получении чека на сумму 10 фунтов. В свою очередь, просим подтвердить получение чека на 1,17 фунта, оставшихся после уплаты необходимых сборов, квитанции по которым прилагаются. Груз доставлен в точном соответствии с вашими предписаниями. Ключи оставлены в почтовом ящике главного холла.

Искренне ваши,

Картер, Петерсон и К°.

Дневник Мины Мюррей

18 августа. – Сегодня я очень счастлива. Я пишу, сидя на церковном дворе. Люси чувствует себя значительно лучше. Нынешнюю ночь она провела совершенно спокойно и ни разу меня не потревожила. К ее лицу, похоже, вновь возвращается румянец, хотя она все еще слишком бледна. Если бы у нее обнаружили малокровие, то все стало бы понятно, так ведь у нее его нет. Она бодра, полна радости и веселья. Похоже, все тайны прошли, загадки исчезли. Вот она только что напомнила мне о той ужасной ночи, будто я когда-нибудь смогу ее позабыть. Говоря со мной, Люси игриво постучала каблучком по каменной плите и произнесла:

– А тогда мои бедные маленькие ножки совсем не шумели. Осмелюсь предположить, что славный мистер Свейлс сказал бы, что это оттого, что я не хотела будить бедного Джорджи.

Чтобы поддержать разговор, я задала вопрос, который уже давно не давал мне покоя; я спросила, видела ли она той ночью что-нибудь во сне. Прежде чем ответить, Люси по привычке мило поморщилась (Артур очень любит ее такой, и неудивительно), словно силой пытаясь вытянуть что-то из памяти.

– Дело в том, что я вроде как и не спала, настолько все вокруг казалось реальным. Помню только страстное желание оказаться здесь – уж не знаю, зачем, потому что я все время чего-то жутко боялась… Нет, не знаю… конечно, я спала, но я отчетливо помню, как шла по улицам, а потом по мосту. Подо мной еще всплеснула рыба, и я наклонилась, чтобы на нее посмотреть, а вокруг выли собаки, будто они заполонили весь город. Потом я шла вверх по ступенькам. А там, наверху, меня ждал кто-то или что-то, высокое, темное, с горящими глазами, точь-в-точь цвета того заката. Мне тогда было очень горько и одновременно хорошо. Я чувствовала, будто погружаюсь в какую-то зеленую бездну, а вокруг меня что-то пело, как это, говорят, бывает с утопленниками. А затем все внезапно пропало, будто душа моя покинула тело и легко поплыла в воздухе. Когда я пролетала над западным маяком, неожиданно меня пронзила резкая боль; я чувствовала себя землей во время землетрясения, и тогда я упала назад в собственное тело, а потом уже и проснулась оттого, что ты трясла меня за руку. Кстати, я видела, что ты это делаешь еще до того, как почувствовала твое прикосновение.

Потом она рассмеялась. Я сидела и слушала ее, затаив дыхание, а тут еще этот неуместный, чужой смех… Мне это не понравилось, поэтому я решила перевести разговор на другую тему, и Люси снова стала такой же, какой была прежде, – милой и знакомой. Свежий ветер дул весь день, и, когда мы вернулись домой, на щеках ее играл милый румянец. Миссис Вестенра очень радовалась за очевидные перемены в дочери, и мы втроем славно скоротали вечер.

19 августа. – Радость, радость, что за радость! Наконец-то известие от Джонатана. Бедняга сильно болел, и оттого не писал. Теперь я ничего не боюсь. Добрейший мистер Хокинс переслал мне его письмо вместе со своей запиской. Завтра же утром я выезжаю к Джонатану, чтобы за ним ухаживать, а потом, когда он достаточно окрепнет, перевезти его домой. Мистер Хокинс считает, что ничего страшного не будет в том, если мы там же и поженимся. Я рыдала над письмом доброй сиделки Джонатана, держа его у груди, и промочила его вместе со своим платьем насквозь. Письмо от него должно быть рядом с моим сердцем, потому что там я храню любовь к нему. Карты уже изучили, а вещи собрали. Я беру с собой только одно платье; Люси отвезет мой чемодан в Лондон, где он будет храниться до тех пор, пока не понадобится… Я больше не могу писать. Все, что осталось за этими строчками, я скажу сама моему Джонатану, моему мужу. Письмо, которое он читал, которое держал в своих руках, будет залогом моего счастья.

Письмо сестры Агаты, госпиталь Св. Иосифа и Девы Марии, Будапешт, для мисс Вильгельмины Мюррей

12 августа.

Мадам,

я пишу Вам по просьбе мистера Джонатана Харкера, который еще недостаточно силен, чтобы сделать это самостоятельно. Слава Господу, Святому Иосифу и Деве Марии, он уже заметно идет на поправку. Мистер Харкер попал к нам около шести недель назад с сильнейшим воспалением мозга. Он просил меня сообщить Вам, что очень Вас любит, а также извиниться перед мистером Питером Хокинсом за непредвиденную задержку и сказать ему, что задание выполнено. На восстановление сил мистеру Харкеру потребуется несколько недель в нашем санатории, после чего он вполне сможет вернуться домой. Кроме того, он просит меня передать, что хотел бы расплатиться за свое пребывание в нашем госпитале, дабы и впредь все страждущие знали, что всегда обрящут здесь приют, но с собой у него нет необходимой суммы.

Благослови Вас Бог,

сестра Агата.

P.S. Сейчас мой пациент заснул, поэтому я осмелилась вскрыть конверт и без его ведома сообщить Вам кое-что еще. Он много рассказывал мне о Вас. Я знаю, что скоро вы поженитесь. Благослови вас обоих Господь! Доктора говорят, что он пережил своего рода сильнейший шок и в беспамятстве бредил о каких-то кошмарах: волках, отраве, крови, приведениях, демонах и пр., о чем я не осмеливаюсь даже писать. С нами крестная сила! Прошу Вас, в своих разговорах будьте с ним осторожней, постарайтесь ничем не напоминать ему о пережитом по крайней мере некоторое время. Последствия таких ударов могут сказаться даже по прошествии многих лет. Нам следовало написать Вам раньше, но мы о Вас ничего не знали, а из его речей понять что-либо было очень трудно. Из Клаусенбурга Ваш жених приехал на поезде, и проводник нам рассказал, что этот молодой человек ворвался на вокзал, безумно крича, что хочет домой. Услышав, что он англичанин, ему продали билет до конечного пункта. Будьте уверены, мы хорошо о нем заботимся. Он покорил весь персонал своей добротой и скромностью. Ему и правда уже лучше, и я нисколько не сомневаюсь, что через пару недель он полностью придет в себя. Тем не менее, прошу Вас, будьте предельно внимательны и терпеливы. Я молю Господа, Святого Иосифа и Деву Марию, чтобы они послали вам обоим много счастливых дней.

Ваша А.

Дневник доктора Сьюарда

19 августа. – Странные и неожиданные перемены произошли с Ренфилдом этой ночью. Около восьми часов он сильно возбудился и принялся обнюхивать углы, точно легавая. Дежурного это обеспокоило, и тот, зная мою особую заинтересованность в этом случае, попытался заговорить с пациентом, чтобы выяснить причину его тревоги. Больной, ранее обычно охотно шедший на контакт, теперь явно отказывался от общения. Все, что от него удалось добиться, было: «Я не буду с тобой говорить, ты не в счет. Хозяин уже близко». Дежурный считает, что это внезапный всплеск какой-то религиозной мании. Если он прав, то придется отныне быть с ним настороже, поскольку мания убийства вкупе с манией религиозной – смесь чрезвычайно опасная. В девять часов я лично навестил Ренфилда. Он отнесся ко мне так же, как и к дежурному. В его сублимированном восприятии не существует никакой разницы между мной и обслугой. Действительно, похоже на всплеск религиозных чувств. Не удивлюсь, если скоро он возомнит себя Господом. Его ускользающая способность делать различия между людьми кажется ему слишком пустяковой штукой для такого всемогущего существа. Боже, чего только не возомнят о себе эти сумасшедшие! Ведь настоящий Господь «…и узрит падение птахи малой», в то время как бог, порожденный воспаленным тщеславием, не найдет разницы между орлом и ласточкой. Ох, люди…

В течение получаса Ренфилд крайне возбудился, и все это время я исподволь за ним наблюдал. От моего взгляда не укрылось ни выражение глаз настоящего фанатика, ни характерная поза одержимого. Пациент внезапно успокоился, тихо сел на кровать и тупо уставился в потолок. Я решил проверить, была ли его апатия настоящей или это всего лишь маскировка, поэтому я заговорил с ним о его животных – эту тему прежде он всегда с воодушевлением развивал. Однако сейчас он поначалу вообще ничего не отвечал, а потом равнодушно произнес:

– Какая тоска! Плевать я на них хотел.

– Что? – переспросил я. – Уж не хочешь ли ты сказать, что охладел к паукам (сейчас они у него в большом почете, и колонки из мелких цифр постоянно множатся)?

В ответ на это он нараспев произнес:

– Имеющий невесту есть жених; а друг жениха, стоящий и внимающий ему, радостью радуется, слыша голос жениха: сия-то радость моя исполнилась.

Не произнеся больше ни слова, он так и просидел у себя на постели все время, пока я находился в его палате.

Этим вечером я утомлен и подавлен. Я не могу заставить себя не думать о Люси и о том, какой была бы моя жизнь, обернись все иначе. Если не засну сразу, пусть на помощь прилетит современный Морфей – С2HCl3O(H2O! Однако надо быть с ним осторожней – как бы это не вошло в привычку. Нет, не стану сегодня ничего принимать! Я люблю Люси, поэтому не позволю себе смешивать два таких разных удовольствия. А коли надо, так я и вовсе могу не спать.

Очень хорошо, что я решил отказаться от наркотика. Еще лучше, что я не нарушил данного себе обещания. Я лежал и не знал, куда себя деть, слышал, как пробило два часа, а потом пришла новая смена, и охранник мне сообщил, что Ренфилд сбежал. Я быстро набросил одежду и помчался вниз; этот пациент слишком опасен, чтобы разгуливать бесконтрольно. Его агрессия вполне может быть направлена на первого встречного. Дежурный ждал меня. Он сказал, что видел его еще десять минут назад, когда делал обход: Ренфилд спал у себя в постели. Но не успел человек отойти, как услышал скрип оконных петель, а когда кинулся обратно, то увидел лишь, как ноги пациента соскользнули за окно, после чего сразу же послали за мной. На больном ничего не было, кроме пижамы, поэтому далеко убежать он не мог. Дежурный предложил, вместо того чтобы бестолково носиться по приюту, пойти по его следу. Сам он достаточно тучный мужчина, поэтому в окно пролезть не смог. А я стройный, и с его помощью я высунулся наружу. Поскольку до земли было лишь несколько футов, совершенно безболезненно я спрыгнул вниз. Дежурный крикнул, что Ренфилд свернул налево, а потом побежал прямо, поэтому я бросился вслед так быстро, как только мог. Миновав темную аллею, я заметил, как по высокой стене, отделяющей наш пансион от заброшенного дома, карабкается человек в белой пижаме.

Я немедленно вернулся обратно и приказал охраннику выделить мне трех-четырех человек, которые сопроводят меня в поместье Карфакс для поимки нашего сумасшедшего приятеля. Сам я по лестнице, приставленной к стене, перебрался внутрь усадьбы. Я успел заметить, как Ренфилд только что свернул за угол, поэтому без промедлений последовал за ним. В дальнем конце дома я нашел его, прильнувшего всем телом к обитой железом дубовой двери, ведущей в старую часовню. Он несомненно с кем-то разговаривал, но, как бы мне ни хотелось услышать, что он говорит, я боялся подойти ближе, чтобы не спугнуть его. Гонка за взбешенным роем пчел не идет ни в какое сравнение с преследованием голого сумасшедшего, одержимого навязчивой идеей. Но уже через несколько минут я понял, что он не видит и не слышит ничего из того, что происходит вокруг, поэтому я осторожно приблизился, тем более что времени на наблюдение у меня оставалось мало, и погоня уже смыкалась вокруг нас кольцом. Я услышал, как Ренфилд бормочет:

– Я пришел, чтобы Ты повелевал мною, Хозяин. Я твой раб. За свою преданность я жду от Тебя милости. Я взывал к Тебе задолго до Твоего прихода. Теперь Ты здесь, и я жду Твоих приказаний. Ты ведь не обойдешь меня в своей щедрости, Хозяин, ведь правда?

Эгоист и попрошайка! Он думает лишь о хлебах и рыбах даже тогда, когда ему кажется, будто настало Царство его Хозяина! Эти маниакальные идеи переплелись самым причудливым образом. Когда его окружили, он сопротивлялся, как тигр. Ренфилд очень силен и в ярости напоминает скорее животное, чем человека. Никогда раньше не встречал сумасшедшего, столь буйного в припадке гнева и отчаяния; надеюсь, и впредь на мою долю такие встречи больше не выпадут. Это чудо, что мы так вовремя успели обнаружить его силу и опасность. Преисполненный бешеной решимости, он вполне был способен натворить много бед перед тем, как его поймали. Но в любом случае сейчас он уже не опасен. Джек Шеппард, несмотря на цепи, которыми приковали к стене безумца, все же не осмелился снять с него смирительную рубашку. Его вопли ужасны, но, когда он замолкает, становится вообще не по себе, поскольку в этой тишине явно таится желание убивать.

Только что он впервые произнес несколько связанных слов:

– Я потерплю, Хозяин. Время еще придет – придет – придет!

Что ж, я понял его намек. Для того чтобы заснуть, я слишком возбужден, но дневник меня хорошо успокоил, поэтому я надеюсь, что мне удастся вздремнуть хоть немного этой ночью.

Глава 9

Письмо Мины Харкер для Люси Вестенра

Будапешт, 24 августа.

Дорогая Люси,

я прекрасно понимаю: тебе не терпится поскорее услышать обо всем, что случилось со мной с тех пор, как мы расстались в Уитби. Ну что ж, до Гулля я добралась нормально, там буквально перепрыгнула на пароход в Гамбург, а оттуда уже на поезде приехала сюда. По правде говоря, я мало что могу припомнить из этого путешествия, поскольку все мои мысли занимало только одно: скоро я увижу Джонатана, а раз мне придется сидеть около него, то неплохо бы заранее отоспаться…

Ох, наконец-то я с ним встретилась! Какой же он бледный, слабый и тощий! От прежней твердости в его взгляде не осталось и следа, исчезло и то деликатное чувство собственного достоинства, о котором я так много тебе рассказывала. Сейчас он напоминает скорее тень прежнего Джонатана, и при этом он совершенно ничего не помнит из того, что приключилось с ним во время его командировки. Хотя, кто знает, быть может, он просто хочет, чтобы я в это поверила; в любом случае сама я ни словом не напомню ему о прошлом. Он действительно пережил какое-то страшное потрясение, поэтому любое воспоминание может сказаться на его мозге самым губительным образом. Монахиня Агата – прирожденная сестра милосердия и милейшее существо – прошептала, что он в бреду говорил о каких-то непередаваемых ужасах. Я просила ее рассказать мне о них поподробней, но в ответ она лишь перекрестилась и сказала, что ни за что такое не повторит; по ее убеждению, бред больного должен быть секретом для всех, кроме Бога, и уж коль скоро сиделке по роду деятельности приходится слышать многое, то она обязана уважать и соблюдать чужие тайны. Агата и правда очень славная; когда на следующий день она заметила, как я терзаюсь, мы вернулись к оставленной было теме, и, пойдя на некоторые уступки, она произнесла: «Разумеется, я никогда не позволю себе разболтать все, что слышала, но вам я могу сказать кое-что. Знайте, что сам мистер Джонатан ничего дурного не совершал, и у вас, как его будущей жены, не должно возникать никаких поводов для сомнений. Он не забыл ни вас, ни то, что принадлежит вам по праву. Его страхи касаются великих и страшных вещей, о которых простым смертным лучше не думать».

Мне кажется, эта милая женщина почему-то решила, что, возможно, я ревную бедного Джонатана к какой-нибудь девушке. Подумай только – я ревную этого беднягу! И все же шепотом я тебе признаюсь, что слова ее несказанно порадовали меня, поскольку теперь я совершенно точно знаю, что другая здесь не замешана. Сейчас я сижу у изголовья кровати, и пока Джонатан спит, разглядываю его милое лицо. Ой, он просыпается!..

Как только Джонатан проснулся, то первым делом попросил меня найти его пальто и заглянуть в карманы. Сестра Агата тут же принесла его вещи, где среди всего прочего я обнаружила записную книжку. Я собиралась спросить его, можно ли мне в нее заглянуть, поскольку понимала, что в ней могу найти ключ к его тайне; вероятно, мое желание он прочел по глазам, потому что сначала попросил меня ненадолго оставить его в одиночестве, а когда я вернулась от окна, где простояла пару минут, то рука его лежала на тетради, а сам он очень серьезно произнес:

– Вильгельмина, – начал Джонатан, и я сразу же поняла, что дело действительно нешуточное, поскольку так он звал меня всего один раз, когда просил моей руки, – тебе известно, что я думаю о доверии между супругами: в семье не должно быть никаких тайн и секретов. Я пережил сильнейший шок, и, как только я пытаюсь вспомнить о нем, голова моя тут же начинает раскалываться, и теперь я не знаю, является ли происшедшее со мной действительностью или только бредом сумасшедшего. Ты ведь знаешь, мне поставили диагноз «воспаление мозга», а это и есть безумие. Ответ на все тайны кроется в дневнике, но я не желаю его знать. Мне хотелось бы начать новую жизнь здесь с нашей свадьбы (мы решили жениться безотлагательно, как только утрясутся все формальности). А ты, Вильгельмина, ты не хочешь остаться в том же неведении, что и я? Вот эта тетрадь. Храни ее у себя, если желаешь – прочти, но никогда не рассказывай мне об этом. Быть может, однажды, во сне или наяву, в здравии или бреду, вольно или невольно, я снова вернусь к этим горьким воспоминаниям, но сделаю это сам.

Обессиленный, он упал в постель, а я положила тетрадь ему под подушку и поцеловала его в лоб. Накануне я просила сестру Агату, чтобы она поговорила с начальством относительно возможности нам с Джонатаном пожениться сегодня днем, и сейчас я жду от нее известий…

Агата вернулась и сказала, что уже послали за капелланом из англиканской миссии. Наша свадьба через час, сразу после того, как Джонатан проснется…

Люси, время летит незаметно. Я вся прониклась торжественностью момента; я очень, очень, очень счастлива. Джонатан проснулся немного позже, чем я рассчитывала, поэтому к его пробуждению все уже было готово. Его усадили в кровати и со всех сторон обложили подушками. Свое «да» он сказал очень твердо и уверенно. Сама я едва могла говорить, эмоции переполняли меня, поэтому согласие я дала, задыхаясь от волнения. Все сестры были так добры и трогательны. Господи, я клянусь помнить о них, как и о своих супружеских обязательствах, вечно. А теперь я хочу рассказать тебе о своем свадебном подарке. Когда святой отец и сестры ушли, оставив меня наедине с моим мужем, – ах, Люси, я впервые по праву зову милого Джонатана так – я вынула его тетрадь из-под подушки, завернула ее в белую бумагу, сняла с шеи голубую ленточку и перевязала ею сверток, поставив на воске отпечаток моего обручального кольца. Я сказала своему мужу, что сохраню ее так в знак безграничного доверия между нами, что я никогда не вскрою печать, если только речь не будет идти о его счастье и здоровье. Тогда он взял мою ладонь в свои руки и сказал, что это самый дорогой подарок на свете и что ради него стоило так долго идти сквозь кошмар. Боюсь, он еще не совсем здоров, потому что в общем-то достаточно короткий промежуток он, похоже, воспринимает как вечность.

Что я могла ему ответить? Только то, что я самая счастливая женщина на земле и что мне нечего дать ему, кроме самой себя и своей жизни без остатка. Дорогая моя, когда Джонатан меня поцеловал и прижал к своей груди еще такими слабыми руками, я поняла, что это самый верный гарант нашего счастья и любви.

Милая Люси, знаешь ли ты, зачем я тебе все это рассказываю? Ведь не только оттого, что ты мне бесконечно мила и дорога, но еще и по той причине, что мне досталась привилегия быть твоей подругой и наставницей, когда ты закончила школу и вступила во взрослую жизнь. Мне очень хочется, чтобы после своей свадьбы ты была так же счастлива, как и я теперь. Милая моя Люси, я молю всемогущего Господа о том, чтобы жизнь твоя была полна всех ее прелестей: солнечных тихих дней, выполненных обещаний и оправдавшихся надежд; я не могу желать тебе прожить жизнь без боли, поскольку так не бывает, но я верю, что счастье твое поможет тебе справится со всеми невзгодами. До свидания, моя милая. Я отправлю это письмо прямо сейчас, а ты мне скоро ответишь. Все, заканчиваю; Джонатан уже просыпается, и мне надо ухаживать за своим мужем!

С любовью,

Мина Харкер.