Брайан Стейвли
Пепел Нетесаного трона. На руинах империи
Рук медленно опустил взгляд на корму, туда, где лежала разрисованная красными и желтыми полосами змея – наполовину уйдя в тень, наполовину обвившись вокруг его ноги.
Хозяйка танцев.
Такое имя дали ей вуо-тоны за то, что ужаленный дергался и корчился в ритме жестокой и беспощадной мелодии. Домбангцы называли змею проще: «двенадцать вздохов». Примерно столько вам оставалось после того, как ядовитые зубы погрузятся в плоть.
Сердце запнулось и неровно забилось снова.
«Эйра, смилуйся…» – безмолвно взмолился он, но остановил себя.
В могуществе богини он не сомневался. Он тысячу раз видел, как любовь преображает человека, делает его сильнее, светлее, лучше. Но здесь, в милях от окраинных лачуг Домбанга, не было подвластных преображению людей. Звери дельты повиновались богам древнее, темнее и кровавее богини любви.
Он всмотрелся в красные глаза обвившей его ногу змеи. Она, верно, заползла на корму – хозяйки танцев лазали не хуже, чем плавали, – привлеченная плеском и движением лодки. Раздвоенный язычок мелькал, пробовал воздух на вкус. Под влажной чешуей переливались мускулы, и неподвижная с виду змея витками поднималась выше, пока ее голова не оказалась почти вровень с лицом Рука и не уставилась на него в упор.
Легкое течение развернуло лодку, стало сносить назад.
Рук медленно, очень медленно разжал пальцы одной руки, сжимавшей весло.
Ребенком он бы только посмеялся над такой змеей. Кем Анх с Ханг Локом носили их, как женщины в Домбанге носят кольца и браслеты, и сам Рук привык играть со змеями: проверял, сумеет ли ухватить за шею, не дав вонзить клыки себе в руку. Он и не догадывался, что такой укус – который жег, точно вшитый под кожу уголек, – другого убил бы. Он так и не понял, что хранило его от действия яда. Теперь, разглядывая остроконечную головку, Рук не мог знать, сохранилась ли защита много лет спустя. Довериться ей было бы безумием, а потому оставался один вопрос: сколько проворства он растерял, полжизни прожив жрецом Эйры?
Тишина дельты грохотала в ушах.
Он смерил расстояние от змеиной головы до своего лица, от своей руки до змеиной головки. Слишком далеко. Если не отвлечь змею, ничего не выйдет. Застоявшийся воздух саднил грудь, словно яд уже проник в жилы. Медленно, как плывущая по воде тростинка, он сдвинул свободную руку, отвел ее от себя так, что ладонь зависла над головой хозяйки танцев. Змея, как и Рук, видела тепло тела, интересовалась им, но в дельте много всего теплого. Она не ужалит, пока не заметит движения.
Он заставил себя забыть о рассказах – как люди рвут себе горло ногтями; как выкатываются глаза у тех, кто задыхается от яда, – и припомнить залитые солнцем нагие дни игр со змеями. Те старались ударить повыше – не туда, где находилась жертва, а туда, где должна была оказаться с началом схватки. Рук сжал подушечки большого и среднего пальца, ощутил поднимающееся к плечу напряжение и одним движением прищелкнул, уронил руку, занес снизу, вскинул и ухватил взметнувшуюся змею позади головы. Долю мгновения ему казалось, что дело сделано.
А потом хозяйка танцев извернулась в пальцах, сложилась вдвое и глубоко вонзила зубы в запястье Рука.
Он выронил весло, двумя руками взял змею и пережал так, что переломился хребет под скрученными мышцами.
Поздно.
Рук схватил змею слишком далеко от головы, допустив один предсмертный укус. На него уставились мертвые красные глаза. Он швырнул труп на дно лодки – незачем приманивать из воды других хищников – и медленно поднял руку с ранкой к глазам.
Из проколов выступили две капельки крови. Он не стал делать надрезы, высасывать яд: слишком глубоко он уже проник. Рук чувствовал его, как протянутую по жилам колючую, раскаленную добела проволоку, которую каждый удар сердца протаскивал все дальше и дальше. Он попробовал вспомнить, сколько вздохов сделал с тех пор. Три? Четыре? Воздух дельты забил легкие, став вдруг горячим, словно он сунулся лицом в кипящий горшок и пытался дышать паром. Кругом шевелились, раскачивались, колебались тростники. Ветер? Или у него уже мутится в глазах?
Он нетвердой рукой взялся за борт лодки, уставился в рассеченное тростниками солнечное сияние, ожидая начала последнего страшного танца.
Вместо того проткнувшая его руку огненная спица замедлила движение и остановилась. Еще десяток мучительных вдохов, и огонь перешел в болезненный зуд, тот – в звонкие мурашки, и, наконец, осталась только ноющая боль в месте укуса и на ладонь вверх, к локтю.
Он повернул руку так и этак, снова посмотрел на две капельки крови, которые уже сворачивались – как всегда скорее, чем у любого другого человека.
И закрыл глаза. Его захватили голоса дельты – плеск воды, птичий щебет и тихий гул миллионов крошечных насекомых.
Вот так.
Пятнадцать лет ничего не изменили. Ничего не перевернулось, когда он обратился спиной к миру зеленого солнца, ила, крови и смерти. Когда он отверг богов Вуо-тона. Эйра не перекроила его по своему образу. Столько лет в молитве и покаянии, а все осталось прежним – красное зрение, память, сила, способность выжить там, где никто не выживет. Он остался, кем был.
Кем бы он ни был.
9
Всю дорогу до западного порта Пират Гвенне чудилось, что она идет под водой или против немилосердного ветра. Погода была ни при чем. Небо оставалось до хруста чистым. Над селениями и широкими полями за Аннуром сияло солнце. На самом деле они с Килем и двумя приставленными для охраны легионерами неплохо продвинулись. Завидев имперский флаг на коротком древке в руках Чо Лу, все на широком тракте – крестьяне с телегами, купцы в фургонах, спешащие по своим делам пешеходы – поспешно жались к обочине. Они могли ехать рысью по ровному пути и пологим спускам и быстрым шагом на подъемах. В сравнении с иными ее путешествиями нынешнее выдалось легким, чуть ли не прогулкой. И все же она едва держалась на проклятой лошади.
Гвенна сама не знала, чего хочет. Остановиться? Повернуть назад? Спешиться и пуститься бегом? Безумие. Не занятая внутренней борьбой часть сознания еще признавала его. Не было повода задерживаться, ничто ей не препятствовало, и все же, чтобы усидеть в седле, нужно было усилие воли, какого не требовал от нее ни один бой.
Чо Лу и Паттик все только усложняли. Оба были на пару лет старше ее, а выглядели моложе. Она ловила их взгляды. Она даже с закрытыми глазами чуяла их трепетное, изумленное волнение. Напрямик она не признавала себя кеттрал – бывшей кеттрал, – но легионеры были не слепые. Они заметили и черную форму, и парные кликни – Гвенна не видела причин отказываться от оружия, к которому привыкала всю жизнь. И ее шрамы заметили.
Может быть, они впервые видели кеттрал, зато рассказов наслушались. И уж конечно, тех, в которых величайшие воины империи переплывали океаны, стирали с лица земли крепости, не бросали боя тяжело раненными, спасали людей, побеждали, когда все казалось потеряно… Наверняка не тех, где кеттрал бессмысленно гибли по недоумию своего командира.
К середине первого дня Чо Лу не выдержал. Натянул узду и пристроил коня рядом с Гвенной.
– Я только хотел сказать, – шепнул он, – какая честь быть вашим спутником, командир. И для меня, и для Паттика.
Гвенна повернулась к нему. Парень чем-то походил на домбангца: длинные прямые волосы, темная кожа, карие глаза.
– Последние два месяца, – сказала она, – я убивала людей с именами вроде Чо Лу. И очень похожих на вас.
Жестокие и ненужные слова. Аннурские легионы принимали людей со всего Вашша и Эридрои. Может, семья Чо Лу и вела род из Домбанга – отец, или мать, или их родители. Это не порочит его верности империи. Но если капля яда покончит с их Шаэлем сплюнутым восхищением, Гвенна готова платить эту цену.
Легионер опешил было, но тут же улыбнулся, покачал головой.
– Я знаю о волнениях в Домбанге.
– Волнениях? – переспросила Гвенна. – Пять лет гребаной резни, начавшейся с того, что местные порубили тысячи легионеров и скинули куски в канал.
Чо Лу решительно кивнул:
– Мы все об этом слышали. У меня дед из Домбанга, но и он восемь лет назад перебрался в Аннур. А родители выросли в Шелковом квартале, и я тоже. – Закатав рукав, он показал ей татуировку с аннурским солнцем на мускулистом предплечье. – В легионах не найти человека вернее меня.
– Он правду говорит, – вставил Паттик.
Тот тоже задержался, пристав к собеседникам. Паттик, в отличие от Чо Лу, был едва ли не светлее Гвенны. Волосы не рыжие, темнее, зато все щеки и лоб в веснушках. Он был не так хорош собой, как его приятель, и не так легко улыбался – честно говоря, он был довольно уродлив: тяжелый подбородок, большие уши, слишком близко посаженные глаза. Но и он, как Чо Лу, выглядел солдатом.
– Когда гадости в Домбанге только начались, – говорил белокожий, – в отряде кое-кто напустился на Чо Лу.
– Когда там все закрутилось, вам по сколько было? – спросила Гвенна. – По четырнадцать?
– Шестнадцать, – ухмыльнулся Чо Лу.
– В легион принимают с семнадцати, – напомнила она.
Он улыбнулся шире прежнего:
– А мы соврали.
Не Гвенне было их судить. В кадеты она попала в восемь, первый взрыв устроила в десять.
– И что случилось с наехавшими на вас братьями по оружию? – поинтересовалась она.
– Мне пришлось кое-кого… вразумить, – пожал плечами Чо Лу. – Напомнить, что присяга важнее имен, которыми нас наделили родители.
– И как они приняли урок?
– У Скорча остался шрам над бровью, а у Феррела палец кривовато сросся, но они все поняли. С тех пор мы пять лет сражались плечом к плечу. До последних дней. Это мы подавляли Анклишанский мятеж. И выжгли сетьенских разбойников в Раалте.
Улыбка его на минуту стала почти хвастливой. Потом парень вспомнил, с кем говорит, и гордость на его лице мигом сменилась тем же Кентовым почтением.
– Конечно, все это пустяки, – заметил он, – детские игрушки в сравнении с делами кеттрал.
«Кеттрал накормили собственным дерьмом, – захотелось ответить Гвенне. – Нас, почитай, не осталось. Нет птиц, а несколько выживших в гражданской войне бойцов либо стары, либо слишком увечны для боя».
Но она только молча взглянула ему в глаза и двинулась дальше в выразительном, как она надеялась, молчании.
Как видно, недостаточно выразительном. Выждав примерно четверть мили, Чо Лу снова подал голос.
– Понимаю. Конечно, мы помним, что вам нельзя говорить о… своих делах. Но возможно, вы разрешите наш с Паттиком спор.
Паттик неловко заерзал, но и в нем Гвенна чуяла нетерпеливое любопытство.
– Возможно, нет, – отрезала она.
Чо Лу расхохотался, словно в жизни не слышал шутки смешнее.
– Возможно, нет! – Он оглянулся на друга. – Она говорит: «Возможно, нет!»
И он спросил так, словно она и слова не сказала:
– Так вот, тут такой вопрос. Кеттрал могут дышать под водой?
– Нет.
Гвенна надеялась, что это положит конец разговору. Легионеры переглянулись. Чо Лу явно не верил.
– А что вы видите в темноте, правда?
Вот это была правда, но не повод подливать масла в огонь их поклонения.
– Нет.
– А боль вы чувствуете?
Гвенна чуть не задохнулась. После бойни в Банях она ни часа не прожила без боли. В первые несколько дней думала: это от впившегося в плечо осколка и других ссадин и порезов. Но шкура у нее заросла, как всегда. Синяки сошли. А ей все чудилось, что железный кулак сжимает сердце, длинные шипы впиваются в мозг, а на груди, не давая вдохнуть, лежит гора кирпичей.
– Да, – угрюмо отозвалась она, – боль чувствуем.
Похоже, Паттик был несколько разочарован. Зато Чо Лу подмигнул ей:
– Понятно. Мы и не ждали, что вы раскроете свои секреты.
– Нет у меня никаких секретов.
Конечно, она врала, но за ложью стояла правда. Тех секретов, которых ждали легионеры, у нее не было.
– А насчет птиц… – заикнулся Чо Лу.
– А насчет прикусить язык? – оборвала Гвенна. – И оставить меня в покое…
Паттик взглянул обиженно, а Чо Лу только улыбнулся.
– Конечно, командир. Просто для нас честь ехать с вами рядом.
Честь… Будто она какой-нибудь сраный герой.
* * *
Поднажав, они могли бы добраться до Пирата за день. Но император сообщила, что на загрузку и подготовку судна к плаванию уйдет два, и потому они остановились в гостиничке между западным портом и столицей. Чо Лу пошел нанять комнаты, Паттик занялся лошадьми, и Гвенна с Килем остались наедине в отдельной столовой, выделенной для них усердной хозяйкой. Та принесла ужин: куропатку, фиги, козий сыр, ломтики плодов огневки и бутылку вина.
Гвенна на еду не смотрела. Живот свело в узел. Любой кусок во рту отдавал пеплом. Ей в последнее время все снилось, что она задыхается насмерть, и при взгляде на фиги представлялось, как они разбухают, забивают горло, перекрывают воздух, как она рвет себе глотку…
– Вам надо поесть, – сказал Киль.
– Думаете, император выбрала бы для задания того, кого надо кормить с ложечки?
Историк пожал плечами, оторвал ножку куропатки и стал зубами сдирать мясо с косточки. Гвенна смотрела, как он жует.
Ей здесь не нравилось, в этой комнате. Хотелось быть уже далеко, на борту судна. Хотелось с кем-нибудь подраться, кого-нибудь убить. Почувствовав подступающий гнев, она сжала кулак. Сидя в отдельной столовой и любуясь, как историк лопает куропатку, ничего не исправить, но комната для нее еще не готова, а в общем зале поджидают Паттик и Чо Лу с круглыми глазами и десятком вопросов. Она заставила себя взять ломтик огневки, прожевать и проглотить. Чтобы драться, нужны силы, а кроме того, у нее накопились вопросы к императорскому историку.
– Чего я не знаю? – спросила она, не сводя с него глаз.
Киль перестал жевать.
– Полагаю, список выйдет длинным, – шевельнул он бровью.
Хорошая шутка, но иронией от него не пахло. А пахло гребаным камнем.
– Вы лич? – не отступилась она.
Такой вопрос почти любого заставил бы встрепенуться. Кеттрал с личами сотрудничали, но все прочие аннурцы их сжигали, вешали или топили. Килю следовало бы обидеться, возмутиться. А он выразил разве что умеренный интерес.
– Почему вы спрашиваете?
Гвенна замялась. Ответив честно, она выдала бы собственный секрет. Только кеттрал знали о Пробе, сларнах с их яйцами и даром обостренной восприимчивости.
– Я неплохо разбираюсь в людях. Какой у вас колодец?
– Я не лич, – покачал головой историк.
– И не простой историк.
– Простых не бывает.
На это трудно было найти ответ. Сама Гвенна простой солдат. Вернее, была простым солдатом до разжалования.
– Ради чего вас послали со мной?
– Как объяснила вам император, ради моих знаний о Менкидоке. И не только.
– Все ваши знания о Менкидоке – из кипы книг тысячелетней давности.
– Некоторая их часть – да.
– Вы работали с картами и записями кшештрим, которые вымерли уже… сколько?
– Приближенно – десять тысяч лет назад.
– Вот-вот. Десять тысяч лет назад. Планируй я вторжение в Эридрою по кшештримским картам, меня ждал бы нехилый сюрприз – целая империя невесть откуда взялась.
– Береговая линия не исчезла вместе с кшештрим, хотя могла несколько измениться. И новые горы за последние десять тысяч лет из земли не выросли.
– Вы здесь не чтобы показать мне побережье и горы. На то есть карты.
– Не все в Менкидоке отмечено на картах.
Сказано было достаточно сдержанно. Он выбрал на блюде фигу и стал задумчиво жевать. Не с таким видом обсуждают затерянный континент. С таким видом вообще ничего не обсуждают. Штука в том, что Гвенна его наружности не доверяла.
– Вы там бывали, – сказала она, помолчав.
Другого объяснения быть не могло.
– Очень давно, – подтвердил историк.
Гвенна кивнула на его кривой нос, переломанную челюсть, пальцы.
– Это все оттуда?
– Повреждения? – Ученый взглянул на свои ладони. – Нет, большая часть получена значительно позднее.
– Что вы там делали?
– Изучал.
– Что изучали?
– Историю.
Она нахмурилась:
– Я считала, историки интересуются людьми. Что им делать там, где людей нет?
– В тех краях не всегда было так пустынно.
– Всю историю Аннура континент необитаем – на всем протяжении письменной истории человечества.
– Люди, – заметил Киль, – не так давно научились писать.
Он вернулся к куропатке, а слова так и остались висеть между ними. Гвенна следила, как он ножом и вилкой разбирает грудку. Она всю жизнь ела мясо: баранину, свинину, говядину, оленину – все, что можно изловить или подстрелить на аннурской земле, но вид отделяющего мясо от костей историка вдруг напомнил ей Талала в дверях Бань: кровь хлещет из ран, кожа опалена, словно его поджарили на вертеле.
Она отвернулась к маленькому окошку. Дорога на запад, широкая и прямая, как копье, пронизывала холмы и деревни, уходя к далекому отблеску моря. Закатное солнце превратило воду в огонь, потом в кровь.
– Так что там, в Менкидоке? – спросила наконец Гвенна.
– Чудовища, – ровным голосом ответил Киль. – Болезни. Безумие.
Гвенна обратила на него пристальный взгляд:
– Император считает, что все это выдумки да байки.
– Люди не выдумывают на пустом месте, – возразил историк.
Она обдумала его слова.
– А вы говорили об этом императору? Она вам не поверила?
Киль покачал головой.
– Не говорили? – настаивала Гвенна, в которой удивление схватилось с растерянностью.
– Не говорил.
– Вы понимаете, что это измена?
– Измена? – Он задумчиво налил в чашку чаю, сдобрил медом, размешал. – Мне представляется более серьезной изменой лишить империю оружия, в котором она чрезвычайно нуждается.
– Птиц.
– Птиц, – подтвердил он, склонив голову.
– Осознание опасности повышает шансы на успех операции, а не подрывает их.
– Потому я вам и рассказываю. И расскажу начальнику экспедиции после выхода в море.
– Мне и начальнику, но не императору… – покачала головой Гвенна. – Почему?
Историк сделал крошечный глоток чая, насладился вкусом и отставил чашку.
– Адер уй-Малкениан – способная правительница, но она осторожна. Она и так рискует, отсылая один из самых ценных кораблей, одного из лучших адмиралов, одну из последних кеттрал…
– Я не кеттрал.
– Все равно, – понимающе кивнул он. – Она многим рискует на основании сведений, которые, как вы заметили, вполне могли устареть на десять тысяч лет. Сознавай она, как опасен тот материк, полагаю, никогда не решилась бы на экспедицию.
У Гвенны от этого разговора голова пошла кругом. Такое признание могло стоить историку головы, а он выкладывал все так беспечно, за чаем, под фиги и куропатку. Скрыть от императора правду о Менкидоке – даже если это правда, если он не сошел с ума, как старинные первопроходцы, – уже достаточно плохо, но Киль на этом не остановился. Он, изломанный, остроглазый, лишенный запаха человек, кажется, имел тут свой интерес, ради которого готов был рискнуть милостью императора и собственной жизнью.
– Зачем это вам?
Он взглянул на нее, поджал губы, сделал еще глоток, поморщился, добавил в чай меда и помешал, вглядываясь в пар над чашкой.
– Историку проще работать, когда в мире царит порядок. С крушением Аннура моя задача сильно усложнится.
– Я думала, историкам положено вести хронику событий, а не участвовать в них.
Он вынул из чашки ложечку, положил на стол, снова попробовал чай и улыбнулся.
– Тот, кто наблюдает события вблизи, чтобы хроника была точной, неизбежно в них участвует.
– Если я скажу Адер, она вас убьет.
– Вероятно. Хотя я сомневаюсь. У нас у всех общая цель – у вас, у нее, у меня. – Киль пожал плечами. – К тому же не думаю, чтобы вы ей сказали.
– Вы обо мне ни хрена не знаете.
– Напротив, я знаю о вас довольно много. Ваша деятельность заняла четыреста тринадцать страниц моей хроники. Приблизительно.
– Четыреста тринадцать? – вздернула брови Гвенна.
– Приблизительно.
– И что же вы узнали, исписывая эти четыреста тринадцать страниц?
Киль ответил ей сдержанной улыбкой.
– Узнал, что вы из тех, кому в данном случае необходимо путешествие, цель.
Она заерзала на стуле.
– Кому нужно путешествие на другой край света?
– Тому, кто потерял свой путь на этом его краю.
В комнате вдруг стало тесно и душно. Гвенна отодвинулась от стола, неуверенно поднялась на ослабевших ногах, отвернулась от историка, шагнула к окну и оперлась на подоконник, чтобы руки не дрожали. Последние лучи солнца отражались в окнах напротив и золотили воду рыбного садка. Она глубоко втянула прохладный вечерний воздух, задержала немного, выдохнула и снова вдохнула. А повернувшись наконец к Килю, встретила его взгляд над краем чайной чашки.
– Расскажите про Менкидок, – сказала она.
– Что вы хотите узнать?
– Почему там никто не живет? Почему вернувшихся оттуда называли про́клятыми?
– Про́клятыми… – Историк наморщил лоб. – Неточное слово, но и не совсем ошибочное. Вероятно, точнее будет сказать, что земля Менкидока – во всяком случае, большей его части – больна. И эта болезнь поражает все живое.
– Смертельная?
– Она не столько убивает, сколько… изменяет.
– В рассказах о континенте было много смертей.
– От сильных изменений можно и умереть. Однако чаще эта болезнь просто… уродует.
– Чудовища…
– Обычные животные, превращенные в нечто иное.
– Какое «иное»?
Историк опять покачал головой:
– Мне встречались пауки ростом со взрослую свинью, восьмилапые тигры, растения, питавшиеся плотью и кровью.
– Я такое разве только от пьяниц из Менкерова трактира слышала, – закатила глаза Гвенна.
– Может, кто-то из пьяниц, захаживавших к Менкеру, побывал в Менкидоке? И с тех пор стал пить?
В голосе историка не слышалось ни презрения, ни обиды. Менкидокские ужасы он перечислял, как другой перечислял бы, что ел на завтрак.
– В Менкидоке никто не бывает.
– Люди бывают всюду, – возразил Киль. – Это одна из их очаровательных и необъяснимых особенностей. Услышав известие об огненном острове в море яда, кто-нибудь непременно построит корабль, чтобы отплыть туда и своими глазами наблюдать процесс собственного разрушения, пока горит корабль.
Гвенна с радостью бы поспорила, не будь Киль прав. Она знавала кеттрал из снайперов, решившегося взобраться на высочайшую вершину Костистых гор. Он мог бы долететь на птице, но такой способ ему не годился. Вернулся без двух пальцев и с отмороженным ухом, зато довольный.
– Адер говорила, что там живут люди. На северо-западном берегу.
– Может, несколько тысяч в десятке деревушек, – кивнул историк.
– А та… болезнь? Их она не… изменяет?
– Болезнь есть не везде. Она распространяется, но в некоторые области – на побережье, высоко в горы – пока не добралась.
– Сколько там чистой земли?
– Я не изучал этого вопроса. Возможно, десять сотых общей площади.
– То есть, – подытожила Гвенна, – континент в пять раз обширнее Эридрои почти целиком… как бы сказать?
– Испорчен, – предложил Киль. – Отравлен. Он прогнил.
– Прогнил…
Она поняла, что именно прогнившей чувствовала себя с тех пор, как Фром бросил ее в карцер. Не в фигуральном смысле – буквально гнилой, как слишком долго пролежавший на солнце плод. Все, что связывало ее воедино, распалось; все, чему полагалось быть крепким, – сердце, мышцы, разум – расплылось в кашу. Чтобы отвлечься от этой мысли, она снова уставилась на Киля.
– Зачем вы туда возвращаетесь?
– По просьбе императора.
– Врете. Вы все это затеяли. Вы подсунули ей карту и тот кодекс. Вы могли так устроить, чтобы экспедиция ушла без вас. Мы бы вернулись с птицами – или без, а вы бы отсиделись в безопасном месте.
– Нынешний Аннур кажется вам безопасным местом? – остро взглянул на нее историк.
– Безопаснее тех мест, где водятся свинопауки. Здесь меньше чудовищ. Меньше безумия.
– Я пришел к выводу, – ответил он, – что чудовища и безумие куда разнообразнее, нежели хочется думать людям.
* * *
«Заря», бесспорно, была величественна – громадное трехмачтовое судно с высокими надстройками на носу и корме. Выше ватерлинии все блестело маслом, полировкой, позолотой. Утренние лучи сверкали на стеклах кают – в кормовой надстройке разместились три жилые палубы. Гвенна даже со своего места – на гребне пригорка над гаванью – видела, что все канаты свернуты в бухты, каждая снасть такелажа туго натянута. Аккуратно подобранные паруса сияли безупречной чистотой, словно их никогда не распускали. На носу рвалась с бушприта женская фигура. В простертой вперед руке она сжимала меч – бронзовый, возможно позолоченный. И оружие выглядело безупречным, не выщербленным ни одним сражением.
– Вот, – объявил Паттик, – великолепнейший из кораблей Западного флота.
– И уж наверняка самый дорогой, – пробурчала Гвенна.
– А что не так? – слегка увял парень.
– Прежде всего, она набирает слишком много воды.
Это было сразу видно по форме корпуса и по нагромождению деревянных конструкций над ватерлинией.
– Это что значит?
– Значит, больше вероятность влипнуть в дерьмо. Напороться на риф или скалу. Продрать начищенное днище. Утонуть.
Паттик помрачнел, но Чо Лу покачал головой:
– «Заря» – славное судно. Она двадцать пять лет стерегла побережья Бреаты и Ниша. Указывала манджарским псам, где их место.
– Манджари сдерживал Гошанский договор, – возразила Гвенна. – А нишское и бреатанское побережья глубоководны и подробно нанесены на карту. Глубины в тех местах, куда собираемся мы, неизвестны. Карт с обозначениями глубин, течений и рифов не существует – ни единой.
– Если бы судно не подходило для нашей экспедиции, разве император бы его выбрала? – покачал головой Паттик.
В голосе парня звучала такая боль, словно разногласия между императором и одним из ее кеттрал не укладывались в его мозгу.
– Я императора не виню, – ответила Гвенна. – Подозреваю, что она предоставила выбор Джонону.
Легионеры озадаченно переглянулись.
– Джонону? – спросил, помолчав, Патрик.
– Первому адмиралу Джонону лем Джонону, – пояснила Гвенна. – Командует не только этой блестящей безделушкой, но и всем Западным флотом. И возглавляет нашу славную экспедицию.
* * *
Джонон лем Джонон как будто родился при высоких чинах, в мундире, с осанкой первого адмирала. Он стоял на юте, заложив руки за спину, вздернув подбородок, меряя взглядом палубу «Зари». Мундир без единого пятнышка, золотое шитье сияет, шляпа сидит с точно выверенным наклоном. Адмирал был на голову выше Гвенны, сплошные мышцы, заметные даже под одеждой, и, досадуя на себя за эту мысль, она подумала, что моряк прекрасен, как изваяние. Кожа темная с коричневым оттенком, волосы и подстриженная бородка – цвета ржавчины, глаза, как и у нее, зеленые. Он, пожалуй, был старше Гвенны, лет за сорок, но на его лице годы не оставили следов, обычных для кеттрал, – шрамов не было, оба уха на месте, нос не переломан. И зубы ровные, белые, блестящие.
Другого такого она сочла бы не солдатом, а придворным шаркуном, но молва дошла даже из-за океана. Джонон не сдался в битве при Эренце. Джонон, когда его корабль потопили, вплавь покрыл пять миль до берега. Джонон, взяв рыбацкую лодку, под покровом ночи на веслах вернулся к вражескому кораблю, выпустил из трюма своих людей, убил манджарского капитана и захватил судно. Если хоть в четверти слухов есть крупица истины, он – легенда, солдатский герой, он заслуживает восхищения кеттрал.
Похоже, восхищение осталось без взаимности. Лицо его под взглядом Гвенны сохраняло выражение сдержанной властности, но в запахе она различала презрение.
– Первый адмирал, – отсалютовала она. – Гвенна Шарп явилась.
Ей было непривычно отдавать честь (кеттрал этого не делали), но флотские придают жестам и условностям больше значения.
Джонон скользнул по ней взглядом, от макушки до сапог и обратно.
– Как же, как же. Бывшая кеттрал.
Адмирал почти не выделил голосом слова «бывшая», но Гвенна почувствовала, как краска бросилась ей в лицо – проклятие светлой кожи.
Она натянуто кивнула и снова отсалютовала – жалко, что ли!
– Приказом императора я подчиняюсь непосредственно вам.
– На борту этого корабля, – сдержанно заметил Джонон, – все подчиняются непосредственно мне.
Гвенна бросила взгляд на палубу. Среди тех, кого она видела, поровну было моряков и легионеров или морской пехоты.
– Позвольте спросить, сколько у вас людей?
Джонон поджал губы, задержал на ней взгляд и кивнул.
– Команду «Зари» составляют семьдесят восемь моряков и дюжина офицеров – острие Западного флота. Кроме них, мы приняли полный полк опытных легионеров.
В слове «опытных» ей послышалась опасная самоуверенность. Паттик и Чо Лу, при всей своей молодости, выглядели толковыми солдатами, но оборонять какую-нибудь крепостицу или выслеживать десяток-другой разбойников – далеко не то же самое, что исследовать неведомый материк (зараженный какой-то дрянью материк) без поддержки, без снабжения, в тысячах миль от всех и всего, что ты знал.
– Это ставит меня в затруднительное положение. – Адмирал снова с головы до ног оглядел Гвенну. – Все эти заслуженные солдаты, разумеется, мужчины. Как и мои матросы.
– Я не поставлю им этого в упрек, адмирал. – Она понимала, что не стоило этого говорить, но сказанного не вернешь. – Я знала множество мужчин, показавших себя превосходными солдатами.
– И, как я слышал, всех их погубили, – отрезал он.
Его слова даже не были особо ядовиты, но ударили, как кулак. Гвенна зажала рот ладонью, сдерживая не только ответ, но и подступившую рвоту.
Первый адмирал опустил ладонь ей на плечо:
– Позвольте мне говорить без обиняков. Кем бы вы ни были прежде – кеттрал, командир крыла, мастер подрывного дела, – все это позади. Вы провалились и лишились звания и власти. Будь вы из моих людей, я приказал бы ободрать вас плетью и бросить, опозоренную и голую, в ближайшем порту.
Он ждал. Гвенна до боли стиснула зубы. Видя, что ответа не последует, адмирал продолжал:
– Однако император, да воссияют дни ее жизни, предпочла путь милосердия пути правосудия, и потому вы здесь.
Гнев опалял Гвенну, горячо и страшно прожигал тело. Но когда огонь добрался до сердца, ничего не случилось – взрыва не произошло. Вместо того она ощутила огромную, почти невероятную тяжесть. Он говорил правду. Она здесь, потому что провинилась, страшно провинилась. Она бы почти обрадовалась, прикажи кто-то выпороть ее в кровь.
– Я служу императору и империи, – тихо проговорила она. – Как и вы.
– Полагаю, – кивнул Джонон, – вы стараетесь служить, но стараться не значит преуспеть. Вам следует знать, что мне пришлось выделить для вас отдельную каюту – помещение, которое в ином случае послужило бы для хранения провианта, оружия… всего того, что могло бы сохранить жизнь людям в трудном положении.
– В этом нет надобности, адмирал. С меня хватит и гамака наравне с солдатами и матросами. У кеттрал не отделяют мужчин от женщин.
– Кеттрал больше нет.
Гвенна проглотила резкий ответ. И это было правдой или близко к истине.
– Тем не менее, адмирал. Мне не нужна отдельная каюта. Я всю жизнь жила и упражнялась среди мужчин.
– Мне нет дела до вашей прежней жизни. Моя команда не привыкла к женщинам на борту. Большинство этих людей – хорошие люди. Но не все. В любом случае я не допущу, чтобы вы их отвлекали, нарушали порядок и подбивали на ослушание.
