Максим Одоевский
Записки безродной девки
Записка XVIII
О других бы надобно рассказать, да не хочется. О людях, что вокруг нашей девки да князя маятся. Да поведать надо, не утаив нисколечко, про людей тех, что от любови вспыхнувшей не отходют, откланявшись.
Потому подниму я летописи старинные, церковные, с подписями. Всё в них не тайна, не спрятано, а как есть в заморских диковинных писанках и было. Что, как говорится, написано пером – не вырубишь топором. Плюс в памяти железных машин с дисководами отложившееся.
Поведаю вам о других. Отвлекусь от голубков сизокрылых наших, спящих.
Потап Григорьевич был человек странного характера и ума великого. Только страсть к Февронье у него была престранная. То он чувствами полыхал недюжими, подарки слал из всех деревень, где бывал, на двор Астальцевых, письма гнал с гонцами, что не утро – то письмо, что не вечор – то телеграмма.
А то впадал в дела и пересуды, уходил к семье, что была по лавкам, и замолкал по нескольку дней к ряду. Пожалуй, запойничал.
Мотыляло Потапа Григорьевича, как лодочку в Рыбинском водохранилище, что вышла в шторм и борется. А ещё просекречу вам информацию, что была в славном городе Петербурге у него зазноба, на утехи быстрая, красотой – лебедь первая. Звали её Мельпомена Демидова. Выписывали её часто на мероприятия для женщин недостойные, где нужно жопами крутить, в белье и трусах хаживать. Моделила, стало быть она.
Несчастная баба, но что делать. Сама она и маменька ейная судьбу ту девке выбрала. Вот и Потап Григорьевич увлёкся стало быть уже лет пять как девицей. Было время даже женица удумывал да, слава, Богу батюшка в храме отговорил. Но наездами девоньку не забывал, оподаривал, да присовывал ей бывало: письмеца, подкормку, и ещё чего – о чём грех говорить. Ибо ой.
Славный человек был Потап Григорьевич. Но из неопределившихся. Ни в жизни, ни в партии, ни в сословии.
Записка XIX
Уже достраивали в Витославцах церквушку деревом, уже не торговали людьми, как бывало в екатерининское славное время. Цены тогда были различные: при продаже с землями душа ценилась от 60 до 130 рублей в начале царствования и до 250 рубликов в конце его. При продажах без земель людишки ценились мелко и дёшево. Так в 1773 году одна псковская помещица продала душеньки по 5 рублей за штуку.
Крепостных продавали на базарах да ярмарках публично. Так в Ярославле, в 1778 году, на главной площади стояли до пятидесяти девиц толпой, а на вопрос что они здесь делают, был ответ, что продаются. И наперебой и наперерыв кричали девоньки всем: "Купите нас, господа, купите!" Ибо по статистике на десять девчонок нынче 5-6 парней.
Вспоминал это князь, обнимая девку крестьянскую, ибо понимал – Мир большой, ему видней. Поражал его вид девок тех, с которым девицы говорили о своей продаже. Спрашивал их тогда:
– А пошли бы вы за мной, куда б я вас ни повёл?
– Нам всё равно: вам или другому служить! – был ответ.
Главным торговым центом была Урюпинского ярмарка, на которой девок покупали преимущественно армяне для сбыта в Турцию. Не знал князь, что зазнобушку, по которой сердце его кручинилось – Капитолину Салтычкову – на той ярмарке присмотрел на торгах один такой, армянин со стажем и богатствами. Прельстил домами загородными, каретами заморскими. А она и рада – сторговалась про себя, как птушница за рубль. Хоть и с пузом толстосум да под пузом не черенок, а тростинка тоже имеица. И ягодки потешить хватит. Оно и понятно. Возраст. Бери, что дают.
Не знал князь, не знал про то и потому надежду таил на воссоединение.
Записка XX
Утро светит в ставни княжеские. Мысли ушли у князя в сторону – девка лежит рядом с утра нечесаная. Причесал. Пару разков. Чтоб помнила. Правило вспомнил отцовское: "Расслабься и отдыхай, коли вытащить не успел ".
Спохватилась Февронья – утро стучит в окно. Опомнилась, что князь натворил, окаянный: "Ведь забеременел девку, меня несчастную!" – МЫСЛИ СВТ. ФЕОФАНА ЗАТВОРНИКА промелькнули , что в тот день бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана Асийских и матери их, преподобной Феодотии, надобно читать указания Сол. III: 9-13 (зач. 268), Лк. XI: 34-41 (зач. 60), Бессребреников: 1 Кор. XII: 27 – XIII, 8 (зач. 153), Мф. X: 1, 5-8 (зач. 34 от полý).
Вспомнила, что могло зачатие от пола к перинам переходя и произойти, и прочла ещё Тропарь святым бессребреникам Косме и Дамиану, чудотворцам Асийским, глас 8, Кондак святым бессребреникам Косме и Дамиану, чудотворцам Асийским, глас 2. Посоветовалась с князей и поехала в травницу. Траву выпить заветную, чтобы не родился у них с князем ребёночек во грехе через 9 месяцочков.
Выпила.
Но не помогло: забеременел девку Князь, неподумавши.
Записка XXI
Светит красными звёздами Кремль, горит "Four Seasons" приветливо, льётся шампанское реками, Амароне стоит, прохлаждается. То подружайка монастырская Мария Околодонская грустит и скучает.
И придумали они с Февроньей от дури девичьей пороскошествовать. Вина напица в боярских палатах, о судьбе девичьей посплетничать, в ваннах полежать заморских. Думы удумали. Скинулись карточками, что с денежкой была и на Пасху на подарочки копились сбережения, да и сняли палатку в четырехсезонье. "Чего уж там – гулять так гулять. Ху ля же", – как говаривал Князь на французский манер. Вспомнилось Февронье.
Ибо грустно ей было… то писал князь письма, то не писал. Но про любовь ни слова. Жадничал, слова берег.
В это время князь здравничал, утех искал с Капитолиной, а она и не прочь молодых тел в свободное время. Мозгу ему крутила да вещички свои забирать, в палатах его забытых специально, не хотела никак. Великовозрастна была она и так стара, что на двух стульях легко умещалась, не сразу и заметишь. И князь наш, порядочный, не замечал в боярыне гнильцы да пакости, все надеждой тешил себя, что родной она человек. Но ошибался.
Записка XXII
Хреновуха на дворе "Four Seasons" славная, испьёшь – ум за разум заходит, хочется душевного тепла и ласки. Ещё и постель манит к поцелуям, перина подушками обнимает.
Вот лежит Февронья в мраморных ваннах и подружка с ней, смеются по девичьи, истории сказывают, тайны подружке Февронья изливает, про князя, про него, родимого. Рассказывает ещё, что зовёт её, девку дворовую, Потап Григорьевич в жоны, дом строить обещает и венчаться в Успенском. Что сватает крестьянин её Герасим, добротный парень, два метра ростом, слава о котором идёт за способности его недюжие, силён он, мол, по мужской части. Но о нём потом сказ.
Не всех женихов ещё упомнила. Глаголит, ведает. Вот есть и Пантелей Степанович, заморских купец, психический, с двумя детками малыми. Гонцов шлёт, но странно очень: то в заморские путешествия зовёт, то молчит неделями. Чего хочет – не ясно. Подозрения были у Февроньи про него, что жива его жена, только сослана на острова станинные, дальние, подальше от глаз людских, ибо при всех богачествах купеческих очень даже такой исход дела возможен.
Был ещё Иван Гагарин – дворянин царской гильдии, из знати и в царских кругах вращающийся. Долго он с Февроньей женихался да свобода была в его крови. Девок любил до дури. А Февронья мужа хотела честного, как батюшка её, чтоб одна жона и на всю жизнь до гробика.
Не знала Февронья, что и у князя выбор богат и ладен. Была у него и недокнягиня – Александра Павловна Екатериненцева. Даже отпрыск у неё был княжеский, сын князя. Да не сошлись они возрастом и характером. Переписывались. Думали. Общаться или ну её к чертям. Была ещё княгиня Елизавета Орлова-Чесменская. Тоже у неё отпрыск был княжеский – дочь-красавица. Уж с ней то Князь точки хоть и расставил давно, да общаться хотел по-мирному. Не чужие люди. Но баба была та ума недалёкого, спесивая да крикливая. Договориться с дьяволом было проще, чем с этой чумой. Как нужно было в дом входить Орловский, так крестился князь и крестик на шее сжимал, ждал скандалов. "Угораздило же вляпаться", – думал каждый раз Одоевский, переступая пороги того дома. Да не подпишешь. То жизнь. Не исправить.
Более всех шансов было у Гела Шалвы – кавказской княжны неопределенных лет отроду, что с дури думала, что обколовшись ботоксами можно красоту былую вернуть, девичью. Сиганула б она уже в чан с молоком-кипятком, да омолодилась бы, а не по залам спортивным по дорожкам за молодостью гналась. Не догонишь ведь. Беги – не беги, а пробег не скрутишь. Но плохого сказать о ней больше нечего. Косноязычна была она заметно да развития умственного юношеского, но в хозяйстве и быту добротна. Оно и понятно – возраст. Пора бы и о доме думать.
Так и коротали в думах тот вечерок Седмица 24-й по Пятидесятнице, почитывали Тропарь и Кондак великомученику Георгию Победоносцу, глас 4.
Бражничали…
