Максим Одоевский
Записки безродной девки
Записка XIII
Уже звучит на распевке соловей соловушка, готовится к концертам персональным, волнуется.
Уже стоит князь в фойЯх на набережной, пепел с трубки стряхивает, морально к концертам готовится.
Уже сбежала девица наша из дома родительского, нацепив чулок материнский, сползающий, нацепив платье алое, напомажены щеки, бровь черна дугой, ямщика гонит, опаздывает. Боится осерчает барин, убёгнет и не дождётся.
Серчает барин к такому обращению непривычный. "Дура, – думает, – девка, этикетам не ученая, не спешит, не торопится. Наденет, небось, рубаху холщовую – стыд и срам только с ней, не прикроешься".
Но отступать не решился, экспериментирует стоит. Бражку попивает, да рифмует про дурость женскую складывает:
Дано:
Я решил пригласить на свиданье
вполне современное хипстер-созданье -
студентку и модницу. И попросил
надеть платье-туфли. Заказ разместил:
вечерний классический дамский наряд.
Итог:
Получил я эмоций заряд.
Бесформенность платья смутила, не скрою:
была она в рубище странного кроя -
в мешок от картофеля словно одета.
Плюс кеды New Balance.
Зелёного цвета.
Тут и лягушонка приехала. Насилу в зал успели вбежать, сняв польта.
Уселись. Ждут.
Записка XIV
Махну рюмку водочки, что ключница окаянная делала. Занюхну рукавом настиранным, посмотрю на небушко синее. Почитаю почту голубиную, отвечу добрым и не очень молодцам. То всё моло-молодцы, что жениться хотят и стараются душу девичью похитить под иконами, не успеть боятся и маются от того сильно.
У Февроньи-то, у нашей голубушки, был на примере добрый молодец, что ухаживал да ухаживал, сердце девичье завоевывал. Был он молодец тот хоть и не молодцом, а самым что ни на есть мужчиною. Крепок был и слажен, числился купцом первой гильдии. Дом и быт стоял слажен и устойчив, семья сидела по лавочкам. Но полюбилась молодцу Февронья, в душу так запала, что готов был идти под иконки, только сруб поставить на опушке надобно, да и живи себе не тужи.
Звали того купца Потап Григорьевич. Уважения он был и в городе и в селе великого такого, что крестьяне из других деревень, его завидя, шли и кланялись. Гонцы с вестями русскими съезжались и глаголили. Удумал женица Потап на Февронье ибо приглядел её ещё девочкой, что скакала по брёвнам, да околицам, несмышленой душонкой. Так и запала ему в сердце сильное, широкое, открытое. Запала вся и с глазками голубенькими, и ручками, и ножками длинными, и грудкой молочною – не забыть и не вычеркнуть.
Влюбился. Как ни крути.
Удумался…
Записка XV
Горлицей взлетают весточки, а дело пишется и ладится. Псалмы открыты наказами, а наши бражники в операх сидят. Князь поведения был вольного, княжескому указу указ не указанный. Князь считал, что театр и оперы – дело общественное, и потому испить из фляжки – не зазорно и не стыдно. Хлебнул и наслаждайся сиди, коль глаза на сцену не смотрят. А удивление случилось у князя невиданное. Такого чуда он давно не видал, со времён как мальчишкой на дворню бегал, петухов гонял.
Ибо. Ибо на подмостки и помостки вышел соловушка, весь гордостью светится и стразами сияет – прямо в глаз светом бьёт. То в левый, то в правый. Равномерно и по очереди. Князь сначала опешил, что ж за дружок такой у крестьянки безродной. Хлебнул. Глянул на сцену пристальнее. И тут соловушка наш запел…
Покатился смех раскатистый из уст алых, вкусных, любимых, княжеских. Сначала сдерживал себя, но уж больно пел соловей аки Агнец Божий, тот которых по весне на майские под шашлыки режут, а потом по магазинам кусочками продают. Будто яйки соловушки были проданы оба двое на прошлую Пасху, а сам вот стоит, как есть сам, собственной персоной, и о горе страшном своём соловьином поёт. Плачется. А стразы так и ярчат, бликуют, красоту и остатки мужественности показать хотят.
Зашипели соседки – змеи-театралки старинные – в сапогах да кардиганах, что сидели слева, сзади да наискось. Мол, приличая, вы, князь, не соблюдаете, дурное у вас воспитание, а мы тут в наслаждении, сидим, радуемся. Окинул князь гневными очами тот балаган старческий, обнял Февронью покрепче, слегка груди коснулся да и прошептал: "Пойду я пройдусь в фойи да вестибюли и вы, девица, извольте, ступать за мною. Дело на сцене ясное. Предсказать могу. А на кастратов я смотреть не изволю ибо претит это естеству моему мужскому. Не возбуждает пение сие во мне чувств эстетических, и начинают бурлить религиозные".
Встал и был таков.
Записка XVI
Запью яичком перепелиным полдник и продолжу, ибо страсти описываю.. Сердце возбуждается, будоражится и радуется, аки в светлый праздник Христов…
Округлились глаза девичьи. Не встречала, не сталкивалась девонька с повелением таким своенравным, с вольнодумием таким противообщественным. Запутал её князь фразой, и в смятение ввёл. Но понравилось ей.
Минуту думала девка крестьянская тут между тонкими трелями певца странного и публики удивительной овациями, что звучат и льются. И решилась: встала, подошла к подмосткам, протянула букет из розария, развернулась и вышла за князем вослед. Ибо не бабье это дело – мужику перечить и ослушаться. Сказал "Пошли!", значит – иди. А коль ослушаться вздумаешь, то розгами получишь – таков уж крестьянский закон. Терпи. Стыдно и страшно было идти против народа и взглядов его косых, да князь люб и дорог. Сердце к нему рвётся, нежилось. Вышла…
Тут и князь стоит с гардеробами уже, кафтаны забирает и ждёт свою зазнобушку. Улыбнулся, что порадовала сердце девица красная, не ослушалась, осмелилась, взяла и вышла, и антрактов ждать не стала. Потеплело сердце княжеское, по-другому взглянул он на косы русые, вызвал ямщика, посадил девицу рядом, стал по коленке гладить, да и повёз. В развраты.
Записка XVII
Нежно жалась девица к добру молодцу. Глазки горели синенькие. Так и льнула к телу его богатырскому. Уже Тверскую промчали извозчики, свернули влево и промычали лошади мимо трёх религий: мечети, армянского собора и церквушечки. Вот и прибыли. В палаты московские, родовые, близ соседа Шереметьева в роще Марьиной бывшие.
Удивлённо смотрела девка крестьянская на замки заморские, что руку сканируют да наручники сразу на запястья вешают – кляц-кляц – мол, "Приветствуем! У князя вы в гостях. И законы тут строгие. За кандалы эти и подвесют. Глазом не моргнёшь". Чудно и диковинно. И истомно дюже…
Сели пить. Принесла ключница вина с явствами – отужинать извольте.
Но не ужиналось девице. Стеснялась она – ведь к хамонам с сырами была не приучена и вино засорское кислятиной ей казалось. Смотрел князь за диковиной безродной, ухмылялся. Чудно было и сладостно. Знал, что овладеет сейчас девонькой, да тянул, блаженствовал в ожидании: то плечо ей погладит, оттянув рубище хоть и не пригожее, но ладное, чистое и с вышивкой, то поцелует ручку, то в губы лабызнёт, смущая.
Рдела девица, распалялась. И захотелось ей князя пуще прежнего. Любовь раскатилась в ту минуту во всей душе её светлой, прильнула она и он в ответ… Так и любили они друг друга, то на перинах, то на полу, а развязка случилась негаданная: повернул князь девицу спиной, шлёпнул по заднице, как кобылицу стоялую, любил-любил сколько вздумалось да и закончил, обняв опосля красавицу, прижав её к себе теснее, да и уснул. В ней прямо.
Светало.
И разливалась любовь по телам молодым да прытким, формируя в здоровом молодом крестьянском теле новую княжескую жизнь.
