Борис Сергеевич Гречин
Евангелие Маленького принца

4

Обедая в столовой в торговом центре (обычный мой способ пообедать, когда лень было готовить, а лень было частенько), я пытался понять, за что же именно так рассердился на них обоих. Случись это всё полгода, даже месяц назад, я бы послушно кивал всем катехизическим поучениям Савелия и соглашался бы с каждым словом. Что-то изменилось во мне, что-то сдвинулось с места, и причиной была мастер по шитью игрушек, больше некому (не Делия же Вячеславовна!). Почему? Неужели очаровала меня моя «простая крестьянка», приглянулась как женщина? Кажется, нет: ведь и сегодня я с грустным удовольствием отметил про себя, как в Кристине до сих пор много женственности, притягательности, изящества. Правда, она и моложе меня на два года…

Не повинилась моя баронесса за то, что уехала в Баден-Баден, оставив меня сидеть в болоте, и потому я на неё сердился? Что же, выходит, за последний месяц рассердился окончательно? Так ещё повинилась бы, может быть, даже сегодня – а я и времени ей не дал…

Были съедены оба блюда и выпит компот, когда я вдруг понял: дело в том, что все мы трое, включая даже и Мефодьева, и уж, конечно, не исключая меня, – обычные люди, а моя новая знакомая – сверхобычная. Попробовав на вкус сверхобычного, уже не хочется возвращаться в заурядность. «Вкушая, вкусих мало мёда…» Откуда это? Кажется, эпиграф к «Мцыри». Мира любила «Мцыри»… А прав ли я, думая про её сверхобычность, или вижу её на пустом месте?

Я набрал номер Дарьи Аркадьевны, но трубку на другом конце номера не взяли. Тогда, сам дивясь на себя и свою бесцеремонность, я сел в свою «рабочую лошадку» и через полчаса стоял у калитки её дачного участка.

Калитка, против ожидания, оказалась не запертой. «Я всего лишь обойду вокруг дома, чтобы убедиться, что с ней всё хорошо, – сказал я себе. – Даже стучать в дверь не буду».

Но стучать и не потребовалось: сделав всего десяток шагов, я вдруг увидел Дарью.

Она, сидевшая на коленях в траве, кивнула мне, слабо улыбаясь, и пригласила меня подойти жестом, каким гладила бы невидимую собаку. Я понял, что могу приблизиться, но осторожно, тихо – так и поступил. Присел рядом с ней на корточки.

В траве сидел ёж.

– Я траву косила и наткнулась на него, – вполголоса пояснила Дарья Аркадьевна, опустив приветствие, будто видела меня четверть часа назад. – Не бойтесь, не повредила! Кажется, это ежиха, и, кажется, беременная… Кормлю яблочными огрызками и морковной ботвой.

И верно: ежиха, не боясь, брала огрызки с её руки.

– Потому и не убегает, что беременная, – сообразил я.

– Да, – подтвердила Дарья, – верней, не совсем. Я её попросила не уходить.

Я посмотрел на свою новую знакомую примерно так, как взрослые смотрят на ребёнка. Она перехватила мой взгляд. Спросила:

– Сомневаетесь в том, что выкормлю?

– Не то чтобы сомневаюсь… (Я, конечно, сомневался: в том, что ежиха послушала её просьбу, да и в нужности всей затеи, показавшейся мне дамской прихотью вроде кормления уток зимой.)

– Может быть, и не выкормлю, – легко согласилась она. – Я ведь не ежиный заводчик, или как их там называют… Ну, если не справлюсь, то не судьба.

Я устыдился: пока я бесполезно умничал о том, что она предаётся лишней сентиментальности, она делала маленькое, но вещественное дело, кормила ежа.

– Пойдёмте пересядем под можжевельник, а то вы не садитесь на колени и скоро устанете, – предложила Дарья. – Там и лавочки есть, целых две.

– Я потому не сажусь на колени, что клещей боюсь, – пояснил я по пути к высокому, выше дома, можжевельнику. – А совсем не из брезгливости.

– Здесь не бывает клещей, – ответила собеседница. – Ни разу ни одного не видела.

– Что так? – полюбопытствовал я.

– Пижмы много, полыни, они не любят. Я не сажала, сами насеялись… И вообще, Олег Валерьевич: пока вы здесь, с вами ничего дурного не случится. Обещаю.

– Можно без отчества… Какие скамейки симпатичные!

– Их ещё Принц ставил, – пояснили мне. – Или даже его отец.

– Отец Маленького принца? – переспросил я, улыбаясь. – Сент-Экзюпери?

– Нет, вы меня не понимаете… Что, думаете, я из ума выжила? С ежом разговариваю, скамейки у меня принцы ставят…

– Господь с вами, Дарья Аркадьевна! – испугался я. – Ничего я такого не думал… Просто что мне вообще предполагать, если вы ничего не рассказываете про своего Принца? Обещали ведь при случае.

– Меня тоже можно без отчества… Так вы и не спрашивали!

– Сейчас спрашиваю.

– Лучше я первая спрошу: вы, наверное, не просто так приехали? Вы… посоветоваться хотели?

– Верно – и снова вы читаете мысли!

– Неправда, неправда, зачем смущаете девушку? Рассказывайте, что у вас стряслось! Только подождите: схожу в дом, возьму плед. Вам принести другой, не нужен? Холодный июнь, не припомню такого.

Хозяйка дома быстро вернулась и, укутавшись в плед, уставила на меня свои внимательные зелёные глаза.

5

Я вкратце пересказал все события той субботы, начиная с письма Карлуши и заканчивая сказкой про барона Мюнхгаузена, скормленной Мефодьеву и рабе Божией Кристине. Слушая мою сказку, Дарья с трудом удерживалась от улыбки.

– Что? – покаянно спросил я, закончив. – Вы считаете, что я дурно поступил?

– Ничего я не считаю, ничегошеньки…

– Мне нужно было дать ей шанс?

Дарья пожала плечами – или, может быть, просто зябко передёрнула ими.

– Давать или не давать ей шанса, вы уж, пожалуйста, сами решите: я не сводница и не разлучница. Но сказки рассказывать вы умеете!

– Уж не знаю, радоваться или огорчаться… А про Карлушу что скажете?

– Напишите мальчишке, найдите ласковое слово, – серьёзно посоветовала мастерица. – Глядишь, и доброе дело сделаете. Сколько ему, говорите: шестнадцать? Как нужно человеку в шестнадцать-семнадцать лет такое слово! Мне самой было только семнадцать лет, когда…

– Когда?

– …Когда я услышала такое слово – и больше, чем одно слово, гораздо больше!

– От того, кого вы называете Принцем?

– От кого же ещё? Но я… лучше расскажу вам сказку, хорошо? Мне, во-первых, понравилась ваша. Во-вторых, хочется знать, как много вы угадаете в моей и что поймёте…

Сказка о Принце и Розе

В некотором царстве, в некотором государстве имелся Сад, а в нём – цветочная Клумба.

Сад регулярно навещали Садовники: они формировали кусты своими ножницами и исправно вносили в землю нужное количество перегноя и минеральных веществ. По-научному их труд назывался питанием стебля, или «оси», иначе говоря, «в-ось-питанием». Цветы томились, обсуждали новости Клумбы, плели свои мелкие интрижки. Так делают все цветы испокон веку. Наши Цветы, почти все, только-только готовились цвести, а цветку перед цветением лезет в его очаровательную головку много глупостей.

Росла в том саду прекрасная, ещё не раскрывшаяся Роза…

– …И этой Розой, конечно, были вы!

– С чего это вы взяли? – Дарья почти обиделась. – Не была я Розой никогда, ни единого дня в своей жизни! Я была на той клумбе куда более скромным цветком… И вообще: если вы будете прерывать, я перестану рассказывать!

– …Роза – и к нашей Розе повадился прилетать большой чёрный Жук.

«Я вовсе не Жук, – заявлял Жук. – Я – Шмель! Всем прочим я не понятен, но ты – особенная, и ты будешь моей избранницей!»

Другие Цветы качали головками, видя такое безобразие, но Садовникам жаловаться не спешили.

Выросло на той клумбе и ещё одно растение с двумя бутонами на двух разных стеблях от одного корня. Первый бутон уже раскрылся, и каждый видел, что перед ним – обыкновенный Василёк, с осуждением поглядывающий на другие цветы за их «излишнюю красивость». А второй никак не хотел раскрываться. Внутри второго бутона таился Страстоцвет. Как попал Страстоцвет в холодную северную страну? Отчего вырос от одного с Васильком корня? Бог весть! Сказка об этом не говорит.

Так продолжалось до тех пор, пока в Сад не пришёл Принц.

Явился он в простом фартуке Садовника, из тех, что щёлкают своими ножницами и вносят в землю скучное в-ось-питание. Но Роза услышала шаги Принца – и затрепетала.

Опознал Принца и Жук – и каждый день жужжал всё громче, всё недовольней. Жук ревниво наблюдал за Розой, а та цвела всё пышнее и пышнее.

Одной весенней ночью Роза призналась Жуку, что любит Принца. На следующий день Жук устроил на Клумбе большой переполох, когда смыл свои жёлтые полоски и гордо заявил: он – не полезный Шмель, а вредоносное насекомое, которое сознательно подгрызает молодые побеги!

Цветы так разбушевались, обсуждая новости, что Розе пришлось бы несладко – если бы Принц осторожно не выкопал её и не отнёс в свой Замок.

Поздним вечером того же дня Роза вернулась в Сад, но злоязычные и завистливые Цветы – Василёк среди них был первым – успели пожаловаться на «похитителя» Главному Садовнику. Главный Садовник решил, что Принца следует изгнать из Сада. Розу её владельцы во избежание новых «краж» переместили в отдалённую оранжерею.

Принц снял свой фартук Садовника и приготовился уйти. Все цветы легли спать под действием навевающего сон тумана.

Но проснулся Страстоцвет, развернул свои лепестки в первый раз и, как было предсказано, уронил блестящую слезу.

«Я не могу быть вашей Розой, да и не хотела бы, – прошептал Страстоцвет. – Но я, как и Роза, знаю, кто вы. Ваше высочество! Позвольте мне быть рядом!»

Тогда Принц волшебным образом отделил Страстоцвет от корня, переместил его в Тайное Убежище и обратил в своего Лиса – ибо так заведено от века, что у каждого Принца есть свой Лис, и никакие законы на свете не способны этому противостоять, включая законы природы. Никто не спохватился о том, что на одном из растений пропал один невзрачный бутон.

Целый месяц Лис оставался у ног Принца, поучаясь царственным наукам.

После же Принц вернулся на свою планету – ведь этим заканчивают все Принцы. Лис же переместился в Замок – тот, где один вечер пребывала Роза.

Так заканчивается сказка.

6

– Ваша сказка звучит чудесно! – признался я. – Только, боюсь, я мало в ней понял…

– Ну, расскажите же, что поняли!

– Попробую… Сад с цветами – это ведь какое-то… образовательное учреждение?

– Угадали! Православная гимназия.

– Что ж, это было несложно… Страстоцвет – вы сами, а Василёк – ваша родственница – верно?

– Верно! Ольга, двоюродная сестра.

– Роза – общепризнанная красавица вашего класса?

– Красавица, так и есть, правда, не знаю, общепризнанная ли… Я ей просто любовалась,⁴ и радовалась за неё! Про других не скажу. Православные девушки имеют, как правило, все изъяны обычных молодых девушек вроде зависти, а сверху добавляется дешёвое, начётническое усвоение своей веры. Оттого красота в нашем одиннадцатом классе была немодной, красивые девушки не обсуждались больше прочих, никто им не подражал…

– В этом, пожалуй, есть и достоинство, а не только недостаток, как думаете? – перебил я.

– Да, – легко согласилась Дарья. – Есть, конечно, и достоинство.

– Красавицу в самом деле звали Розой?

– Да что вы! Немодное имя, что четырнадцать лет назад, что сейчас.

– А настоящего имени Розы вы мне не откроете?

– Нет, Олег Валерьевич, не открою, – улыбнулась собеседница. – В сказках должна ведь быть недосказанность, разве нет? Иначе они становятся былинами или даже хуже – газетными статьями.

– Сложно поспорить… Чёрный Жук, притворявшийся Шмелём, – это ведь мальчишка из вашего класса?

– И здесь вы снова ошиблись! Наша гимназия была женской.

– Тогда кто же? – растерялся я.

– Думайте, гадайте…

– Стесняюсь предположить, но – мужеподобная девушка с, э-э-э… лесбийскими наклонностями?

– Вы говорите, – подтвердила Дарья Аркадьевна. – И рада, что мне не пришлось.

– Неужели в православных гимназиях расцветают… такие вот страсти? – усомнился я.

– Чего там только не расцветает… А я сейчас выгляжу словно клеветник на веру, правда? – она коротко рассмеялась. – В любой однополой школе с общежитием может случиться такое, и не православие в этом виновато.

– Само собой… Неужели ваша Жужелица, или как её там, совершила «публичный каминг-аут», как сейчас принято это называть?

– Её звали На… молчу, молчу! Мне тоже не нравятся англицизмы в русской речи – но совершила, увы! Прямо во время урока…

– Могу вообразить, как это прозвучало в православной школе… Значит, после тарарама, который поднялся, Розочку из гимназии от греха подальше забрали родители, а нового педагога, которого вы называете Принцем, руководство «попросило», – сообразил я. – Но ещё до того Принц и Роза провели ночь вместе…

Собеседница укоризненно подняла брови:

– Разве я сказала «ночь»? Вечер.

– Гм! – хмыкнул я. – Знаете, а ведь можно понять родителей, да и администрацию школы тоже…

– Всех и каждого можно понять в этой истории, Олег Валерьевич, – живо возразила Дарья. – Но я верила тогда, верю и сейчас, что между теми, о ком вы говорите, ничего не случилось, верю как Бог свят!

– Credo quia absurdum? Простите, если это звучит резко.

– Не на чем – но хоть бы и quia absurdum. То, что Бог есть и есть бессмертие души – это, знаете, тоже quia absurdum.

– И вновь соглашаюсь… – я шуточно поднял перед ней ладони. – Больше всего в вашей сказке меня поражает и меньше всего понятно ваше… объяснение с Принцем. Как же вы не ревновали? Простите, Дарья Аркадьевна, что спрашиваю со всей прямотой…

– Ревновала? – даже несколько беспомощно переспросила собеседница – и сидела молча несколько секунд, прежде чем сообразила, о чём я. – О, как вы неправильно всё поняли, Олег Валерьевич! С чего бы мне было ревновать? Я ведь не была влюблена!

– Нет? – поразился я. – Ни даже самую малость?

– Ни даже самой малости!

– Но тогда… как сложно с вами! – пожаловался я, отчасти в шутку.

– Сложно, – подтвердила Дарья с полной серьёзностью. – Только я никому и не навязываюсь.

– Бог с вами, это уж так сказалось… Объясните мне, дураку: если вы даже не были влюблены, то как доверились почти чужому человеку? Чего в нём искали? Почему просили быть рядом?

– Многое зависит от того, поймёте ли вы мой ответ, Олег Валерьевич, – проговорила Дарья, слегка улыбаясь, но грустно. (Я поёжился, так как со всей ясностью в моей голове высветилась мысль: а если не пойму, то мне, чего доброго, сейчас укажут на дверь, вернее, в направлении калитки. И то, зачем тратить время на такую недалёкую персону.) – Как просят быть рядом у чужого человека, в которого даже не влюблены, и зачем? Понимаете ли, есть люди, которые – словно источник живой воды. Может быть, они таким источником являются лишь для трёх-четырёх человек или даже только для вас и больше ни для кого в целом свете! Но вам-то что за дело? И, когда вы понимаете это про другого, всё остальное оказывается нетрудным. И обычные приличия забываются, и нужные слова легко говорятся.

– …При том условии, что ты – Страстоцвет, конечно.

– Пожалуй, – согласилась она. – А я вам хочу напомнить, что страстоцвет назван так по страстям Христовым. Не людским.

Я призадумался, боясь спугнуть новое понимание. Проговорил медленно, осторожно:

– Правдой ли будет сказать, что вы в новом педагоге тогда разглядели того, кто для вас стал духовным учителем? Что отношения с духовным учителем не меряются обычной меркой?

Дарья кивнула, посветлев.

– Да – пусть будет так. Вот, нашли ярлык, и ваша душа спокойна. И моя тоже…

– А этот ярлык разве негодный?

– Годный – да и как говорить без ярлыков! Все слова – ярлыки, все без исключения. А про ваш ярлык сам Принц сказал бы, что недуховных учителей не бывает.

– Как насчёт учителей физкультуры?

– Будто бы учитель физкультуры не может научить стойкости, мужеству, преодолению себя? – возразила Дарья – Вы, кажется, уже замерзать начали?

– Нет, терпимо… О, как же я вам завидую, Дарья Аркадьевна! – вдруг сказалось у меня совсем не то, что я собирался сказать.

– Что так-то? – она глянула на меня весело, искоса.

– А то, что я в семнадцать лет слушал группу «Руки вверх», а вы – мудрости от живого духовного наставника.

– Так ведь кто что ищет, тот то и находит, – заметила Дарья Аркадьевна с бесхитростной и чуть-чуть обидной прямотой. – Не завидуйте, Олег Валерьевич! Нечем мне похваляться: все в землю ляжем… Пойдёмте лучше в дом: совсем я вас заморозила!

7

В доме мне пришлось подождать, пока хозяйка растопит печь-камин. Справившись с этим, она вышла из кухни и пропадала верных пять минут. Возвратилась – и положила передо мной на стол «Личный дневник для девочки» (так сообщала надпись на обложке) с крохотным замком на боку. Четырнадцать лет назад эти девичьи дневники были модными, да и сейчас можно купить такие.

– Не стоило бы вас баловать, но мне нужно закончить заказ, – пояснила мастерица. – Вот, чтобы вы пока не скучали, и принесла вам… чтение. Открыла на нужной странице!

Она снова пропала в своей мастерской, из которой через некоторое время полетел стрёкот швейной машинки.

На развёрнутой странице я прочитал запись, которую воспроизвожу по памяти – насколько немолодой мужчина способен воспроизвести личный дневник юной девочки.

3 апреля 2009 года

Какой сегодня день!

Последний день А. М. в школе. Он уходит «по собственному».

Глаза на него не поднимают (кроме меня). Боятся.

Последние уроки с ним, пятый и шестой.

Без пяти минут конец шестого урока в класс вошла Р. М. Всем велено идти в актовый зал. Приехал чин из МВД, он будет для всей школы читать «очень важную» лекцию. Присутствие обязательно.

И хорошо, и прекрасно.

Все ушли. Я вышла из класса со всеми, чтобы не привлекать внимания, отстала от них и вернулась. А. М. собирает сумку, и вот уже собрал. Раздумывает, брать ли с собой красный резиновый мячик или оставить его на столе.

Я подхожу ближе. Кровь шумит в ушах. Он поднимает на меня глаза.

– Я очень благодарна вам, А. М., – говорю я. – Думала сказать раньше, просто не было случая. Я, конечно, самая бесталанная из ваших учениц…

– Да неправда, Долли, – он улыбается.

– Ну, судя по оценкам…

– А вы не судите по оценкам.

– Я очень рада, что вы по ним тоже не сýдите людей. Вот… – лепечу я. – Так многое хотела сказать вам, а сейчас стою, и ничего не говорится…

– Долинька, пишите мне, если нужно, – это, наверное, он так отвечает из вежливости. – У вас есть моя электронная почта?

– У всех есть, вы всем давали…

Очень мило, но я выдохлась. Никогда-то не была умной, а теперь и остатки ума растеряла. Он сейчас уйдёт, не век же ему тут стоять. Да и уходил бы уже. Он мне – не жених, не любимый, не близкий: посторонний человек.

Интересно, поймёт ли кто-нибудь когда-нибудь на всей земле то, что я ему сейчас скажу, и, главное, зачем скажу? Не поймут, и не надейся. Посчитают влюблённой идиоткой. Как объяснить, что это не о том? Невозможно.

Я делаю глубокий вдох. И говорю, глядя ему прямо в глаза:

– Ваше высочество! Я обращаюсь к вам с просьбой, про которую думала целую неделю. Разрешите мне быть вашей Лисой!

Дочитав до этого места, я закрыл «Личный дневник для девочки» и отложил его в сторону.

Читать это было так же увлекательно, но, после одной страницы, так же невыносимо, как «Историю одной души», жизнеописание Св. Терезы Маленькой, французской подвижницы девятнадцатого века, однажды попавшееся мне в руки у кого-то в гостях, по форме – тоже «личный дневник», и тоже «девчачий».

Я, конечно, не подозревал Дарью Аркадьевну в сознательном обмане, но всё же до этого мига предполагал, что она немного приукрасила свои воспоминания: такое естественное, в конце концов, занятие для человека, и что ещё делать с воспоминаниями, как не приукрашивать их? Да время и само искажает: время – толстая линза, и чем больше лет проходит, тем выпуклее становится эта линза, тем больше преувеличивает события прошлого. То, что юной Дарье виделось отношениями Ученика и Учителя, на поверку могло бы оказаться всего лишь естественной подростковой влюблённостью; «похищение» Розы – обычной совместной прогулкой педагога и красивой старшеклассницы; Жужелица-Наталья едва ли вслух заявила о том, что, хм, опустим, а просто ляпнула во время урока какую-то глупость; Таинственное Убежище, скорее всего, существовало только в воображении (не из дому же сбежала рассказчица?), и так далее, и тому подобное.

Лежащее передо мной свидетельство – документальное свидетельство, которое невозможно было подделать за пять минут, – камня на камне не оставляло от моих снисходительных предположений. Реальность оказывалась не беднее, а богаче сказки. «Разрешите мне быть вашей Лисой!» – каково! И ведь нашёлся же он, что ей ответить: не прогнал, а – что? А сделал своей Лисой…

В возрасте семнадцати лет Дарья Аркадьевна самостоятельно, без всякого принуждения, не следуя никакой пошлой моде, разыскала духовного учителя и сколько-то времени внимала его наставлениям, уподобившись всем этим какому-нибудь Вивекананде или иному герою седобородой древности. (В том самом возрасте, в котором автор этих записей, как уже было упомянуто, слушал группу «Руки вверх!» – постыжусь ещё раз.) Прошло четырнадцать лет, а эти наставления в её памяти не выцвели, не поблекли. Чего же я удивляюсь тому, что сейчас она способна к чтению мыслей! А что будет делать через пару лет – ходить по воде?