Борис Сергеевич Гречин
Евангелие Маленького принца
13
Я забыл про свой заказ. Да и какой это, с позволения сказать, был заказ, если соглашения даже на словах мы не заключили и задатка я не отдал? Вместо этого опозорился как подросток, как и подростком не позорился… Можете представить себе моё удивление, когда через четыре дня на экране моего телефона высветился смутно памятный номер.
«Олег Валерьевич? Я всё сделала!»
На мой вопрос о том, когда я смогу приехать и забрать работу, мастерица пояснила, что ей и самой будет несложно занести фигурку: она, дескать, бывает в городе, делает покупки, развозит заказы. Мы договорились, что она зайдёт ко мне домой около пяти вечера следующего дня. Я назвал адрес своей городской квартиры, одновременно подумав: «Вот ведь бесстрашная! И не боится заходить к чужим людям. Будто в какой-то другой России живёт. Всё-таки есть в ней что-то от блаженной!» («А с моей стороны не бестактно ли – приглашать к себе ещё молодую женщину?» – пришла другая мысль. Но как пришла, так и ушла: моя новая знакомая явно была не из сложных от чрезмерного ума людей, рядом с которыми вы и чихнуть боитесь.)
В пять вечера в прихожей раздался звонок. Дарья, пройдя в квартиру всего лишь несколько шагов, вынула из своей большой наплечной сумки и с лукаво-хитрым выражением поднесла мне на двух ладонях новую Кару.
Да, это была она, конечно! Похожая и на игрушку дочери, и на «шерстяную сестру» моего детства разом. Что-то детское, невинное, игрушечное в выражении мордочки – и одновременно высокое жизнеподобие, не фотографическое, а какое-то иное, харáктерное, сущностное.
– Можжевельник – лаконично пояснила мастерица. – Лаком покрыла.
Я спохватился и пригласил гостью выпить чаю.
За чаем мы рассчитались, причём я по собственному почину к названной сумме добавил ещё одну купюру.
– Это лишнее, – со спокойным достоинством сказала Дарья, – но я чиниться не буду, возьму. Спасибо!
– У вас, наверное, не каждый день заказы? – не мог я не спросить.
– Не каждый, – подтвердила она. – Вперёд не предскажешь.
– Неужели вам хватает на жизнь? – как-то вырвалось у меня. – Простите: не моё, конечно, дело…
Собеседница улыбнулась. Пояснила:
– Вы и представить не можете, на какой малости я могу выживать в месяц!
– На какой? – полюбопытствовал я.
– Да хоть на какой! – доверчиво ответила она. – Вот сколько вы мне сегодня заплатили – этого мне хватит на месяц, если на самое необходимое.
Я только покачал головой, дивясь этому подвигу самоограничения.
Настала та минута, когда все приятности сказаны, пора бы и честь знать. А я вместо приличных моменту слов – вот, снова какая-то дикая муха меня укусила! – вдруг произнёс:
– Дарья Аркадьевна, мы сейчас попрощаемся и, наверное, уже никогда не увидим друг друга, я вас больше не потревожу. В связи с этим могу ли я вам задать один вопрос, на который вы, скорее всего, мне и не ответите, но я хоть буду спокоен про то, что всё же его задал?
Дождавшись её молчаливого кивка, я откашлялся и произнёс будто не своим голосом:
– Если бы Кару не усыпили, может быть, и дочь сейчас была бы жива?
Дарья не удивилась моему вопросу. Она сидела несколько секунд, будто прислушиваясь к чему-то внутреннему, склонив ухо к не слышному мне голосу. Потом попросила как о чём-то само собой разумеющемся:
– Вы бы рассказали всё с самого начала, подробно? Про дочь, про жену – всё?
И я начал рассказывать.
Мне казалось, что мой рассказ растянется на пару часов, но шло легче, проще, чем обычно. Молчание моей собеседницы было приглашающим, не равнодушным, но и не назойливо-цепким, а вот именно таким, чтобы моя речь свободно текла, ни больше, ни меньше. Я вставал, прохаживался по кухне, открывал форточку, закрывал форточку, варил себе кофе в турке, спохватываясь, предлагал ей – а она всё это время сидела, наверное, в одной и той же позе, не перебив меня ни разу, не выронив ни словечка. Правда, в момент моего повествования о визите к «космоэнергету высоких посвящений» она рассмеялась звонко, как шестнадцатилетняя девочка – я и сам рассмеялся! Но в целом, конечно, было мало весёлого в моей истории.
– Не думаю, что одна из-за другой умерла, – начала Дарья медленно, осторожно, когда я наконец выдохся. – Едва ли здесь есть… прямая связь. А всё же виноваты вы перед собаченькой вашей.
– Чем? – поспешно спросил я. – За то, что усыпили?
– Нет, не за это, это не вы решали, но вы же знали заранее, что её усыпят? И перед этим не простились. А ей обидно было!
Я тяжело вздохнул.
– Ну-ну, – примиряюще сказала Дарья. – Не раскатывайтесь шариками по полу, как ртутный градусник, а то не соберёшь. Вы ведь… не всё мне рассказали!
– Не всё? – удивился я. – Что же я забыл?
– Не знаю, – лаконично пояснила собеседница. – Чего-то важного не хватает.
– А вы не знаете, чего именно?
– Мне-то откуда знать, Олег Валерьевич? Я мыслей не читаю. А и читала бы… Разве можно говорить вслух о чём угодно, пока человек сам этого не скажет вслух?
– Значит… значит, я однажды вспомню и однажды вам расскажу, – нашёлся я. – Не прогоните?
– Нет, не прогоню, – ответили мне даже с некоторой торжественностью. – Мне однажды не отказали, поэтому и я не отказываю.
(«Удивительно, – подумал я, – как она на все шуточные вопросы отвечает совершенно серьёзно, словно даёт понять, что в жизни на пустяки слишком мало времени». )
– Вот ведь забавно, – заметил я вслух, – что сейчас вы говорите «не прогоню», а несколько дней назад…
– …Чуть не прогнала? – поняла она с полуслова. – Я и тогда не прогоняла! Просто так полагается…
– Кем полагается?
– Ну, во-первых, нужно так, сама чувствую. Во-вторых, в Евангелии написано.
– Не припомню такого в Евангелиях! – честно признался я.
– Это не из тех Евангелий! – пояснила Дарья чуть виновато. Это из Евангелия Маленького принца.
Я сидел секунд десять, заворожённый этим своеобычным названием. Произнёс осторожно, боясь насмешкой спугнуть замерцавший смысл.
– Что же, Маленький принц написал своё Евангелие?
– Н-нет, – видно было, что моя собеседница не уверена в том, стоит ли со мной делиться всеми подробностями. – Или да, как хотите, только мы о разных людях говорим… Вообще, по стилю не совсем это Евангелие. Больше напоминает «Заратустру»…
– О господи, «Заратустру»? – поразился я. – Ницшеанского «Заратустру»? – Дарья смущённо кивнула. – А прочитать можно… этот ваш удивительный текст?
– Он не мой. Когда-нибудь, – ответили мне почти неохотно. – Я бы не обещала…
– Хорошо, не обещайте, но буду надеяться. Вам ведь само ваше имя велит делать дары и подарки, – попробовал я шутливо подольститься.
– Видите ли, – отозвалась Дарья без всякого юмора, снова показывая, что не хочет понимать никаких шуток, сказанных из праздности, ради пустой игры слов, – это не совсем моё имя.
– А чьё же? – не понял я.
– Я не так выразилась: «Дарья» – моё повседневное имя, а по паспорту – другое.
– И какое?
– Дорофея.
– Час от часу не легче… – пробормотал я. Дарья издала короткий смешок. – То-то мне сестра Елизавета говорила… Ведь Дорофея, Dorothea – то же самое, что Теодора, только слоги переставлены?
– Ну да, – спокойно подтвердила она. – «Дорофея» и «Федора» – одно по сути имя. Что вы как внимательно на меня смотрите?
– Да вот пытаюсь понять, похожи ли вы на Достоевского или нет, ведь он, как ни крути, ваш тёзка.
– Бог с вами, Олег Валерьевич! – моя собеседница весело рассмеялась. – Ничем я на него не похожа, хоть он мне и тёзка! И, если разрешите признаться, даже не особенно его люблю.
– Почему?
– Потому что он берёт какую-то маленькую ранку, или даже большую рану, и расчёсывает её, расчёсывает… Это, наверное, чтобы показать, как нельзя, как нехорошо – но устаёшь. Хотя кто я такая, чтобы его судить? Многое он предсказал, многих спас, оттого спасибо ему, земной ему поклон. Куда мне до него, что за сравнение? Смешно даже. Ещё бы с Теодорихом сравнили…
– С каким Теодорихом? – не сразу сообразил я.
– Ну как же! – пояснила мастерица. – С тем, вокруг которого розы, чтобы он «о буре жизни не мечтал». И я не мечтаю. Нет в бурях ничего хорошего.
Автор этой книги слегка помотал головой, ошеломлённый лёгкостью, с которой она процитировала Блока. Признался:
– Вы – словно горная порода: снаружи невзрачная – простите, если обидно звучит! – а если копнуть – чистое золото. Вы сама – как ваше двуслойное имя. Я не устаю восхищаться вами!
Дарья Аркадьевна негромко хмыкнула, что могло значить и сомнение, и смех, и всё разом.
– Вот и ещё один барашек, – вдруг сказалось у неё.
– Я барашек? – поразился я.
– Вы, вы, кто же…
– И много у вас других?
– Да есть парочка…
– Ладно, потом расскажете. Не знаю, обижаться или гордиться таким обозначением…
– Гордиться здесь особо нечем, а обижаться – тоже не обижайтесь… Хорошо, Олег Валерьевич! – она светло улыбнулась мне, протянула руку для прощания. – Вы ко мне можете приезжать в любое время, только предупреждайте заранее. Если буду занята – посидите поскучаете, но я, когда работаю руками, могу и слушать, и говорить, а для важного и отложу своё рукоделие. Вспомните, вспомните, что с вами случилось в юности! Авось, тогда и сложится мозаика. А то и просто так приходите.
Глупая мысль выскочила у меня, когда я пожимал её руку, и я озвучил эту мысль:
– Спасибо! Надеюсь, вы про меня не подумали дурного: того, что… – здесь я замялся, понимая, что лучше было и не начинать.
– …Того, что вы сражены моей неземной красотой и записались в ухажёры? – легко закончила она за меня, еле удерживаясь от смеха. – Не волнуйтесь, и в голову не пришло! Вы мне уж говорили намедни, что ваша бывшая жена красивее, а у меня лицо совсем крестьянское.
– Я правда это говорил? – испугался я. – Вслух?
– А что, не вслух? Извините. У меня ещё несколько клиентов ждут моих поделок сегодня, поэтому простите, побегу!
И она была такова.
Я же после её ухода некоторое время бродил по квартире, силясь как-то уложить, оформить вихрь мыслей, чувств, впечатлений. Добрёл до ванной комнаты, заглянул в зеркало. Приставил к голове изогнутые рога, изобразив их руками.
– Ты действительно баран, Олег, – сказал я сам себе вслух. – Настоящий баран, который ничего не понимает в жизни. Но ты, в отличие от многих других, хотя бы в зеркало поглядел и понял про свою баранью сущность. Шерсть твоя уже седеет, да и вообще пользы на ферме от тебя немного, но – ты поживи ещё, ладно?
«А что, если Кара меня – в детстве, как минимум – воспринимала именно бараном, которого нужно пасти?» – пришла в голову слегка обидная для самолюбия мысль. Я вернулся в кухню, взял в руки статуэтку и внимательно рассмотрел её.
Кара глядела на меня с весёлым прищуром. Точь-в-точь как Дарья Аркадьевна, когда она только-только переступила порог моей квартиры.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
«Не было ни гроша, да вдруг алтын», – говорит русская пословица. Когда человек не хочет жить, он и окружающим не интересен, а, стóит ему хоть немного встрепенуться, как, откуда ни возьмись, в его жизни снова появляются люди, о которых он и думать забыл. Утром следующего дня – в первую субботу июня – я получил целых два письма.
Первое оказалось от случайного юного знакомого, которому я, разговорившись с ним однажды, дал свою визитку. Я с трудом вспомнил этого парнишку. Поди ж ты, целое большое письмо!
Олег Валерьевич, здравствуйте!
Вы, наверное, даже не помните меня. Вы мне в вечерней электричке примерно год назад сказали, что жизнь не кончается, а мне тогда действительно казалось, что она кончилась (мальчик). Вы и сами тогда были, кажется, не в лучшей форме, а всё же нашли для постороннего человека какие-то слова поддержки, спасибо. Поэтому, конечно, я Вас помню.
Жизнь – тяжёлая вещь, и кто-то наивно считает, что для молодых она легче. Ага, конечно (sarcasm intended). Никто не знает, как её жить, ни молодые, ни старые, никто, никто, все тычемся в неё, как слепые котята, а после падаем в яму…
Может быть, Вы за это время открыли, зачем живут люди? Я не смеюсь. Я серьёзно спрашиваю.
Мои одноклассники о таких вещах не задумываются, и мои вопросы им смешны. А мне смешно то, что для них важно. Всё в их жизни – ненастоящее, и они сами словно пластмассовые, что девочки, что мальчики. Чувствуешь себя какой-то Клариссой МакЛеллан… Это вообще лечится? А надо бы уже лечиться, потому что уже через год школа кончится, начнётся дивный новый мир взрослой жизни. Те же, извините, testicles3, только вид сбоку.
Родители – бесконечно милые люди. Но родители любого человека – это как, простите, его рука или нога. Вы же не советуетесь со своей рукой или ногой? А если советуетесь, у меня для Вас плохие новости.
Последняя фраза была зря. Но оставлю.
У меня к Вам предложение. Давайте однажды встретимся, погуляем по городу? Вы мне расскажете про свою жену, которая от Вас ушла, я снова, как в прошлый раз, ляпну что-нибудь бестактное в попытке утешить…
Послушайте, ведь и Вам было шестнадцать лет! Как Вы их прожили? Дрались с кем-нибудь? Защищали кого-нибудь? (Кого в этой жизни нужно защищать?) Слушали какой-нибудь trash, курили траву, или что у вас там было в «святых девяностых»? Простите эти глупые вопросы, но я хочу знать, я очень хочу это всё знать.
Вот мой телефон: [номер телефона]. К нему привязаны мессенджеры. Не стесняйтесь, пишите. Кстати, пользуюсь электронной почтой первый раз в жизни. Чувствуешь себя взрослым человеком, забавно.
Вы, наверное, удалите моё письмо не читая. Ну и всё, второй попытки делать не буду. Но если не удалите, то считайте, что это – сигнал о помощи. Три точки, три тире, три точки. Потому что иногда бывает очень плохо, очень плохо.
Теперь думаю, как подписаться. У меня явные проблемы с принятием своего имени, через два-три года, подозреваю, это кончится, но пока не кончилось. Поэтому, чтобы ещё усугубить, подписываюсь
Карлушей
Не сердитесь, пожалуйста, если что-то было грубо. Мне шестнадцать с половиной, я даже не понимаю, какие именно вещи грубы. Хотелось бы, чтобы и это кто-то объяснил…
Вот такое послание, одновременно дерзкое и трогательное, читая которое, я и хмурился, и улыбался. Действительно, совсем ещё «мальчик», как этот Карлуша сам себя аттестовал во втором абзаце, но я в его возрасте, конечно, так много о жизни не думал (и не надумывал). Мы, дети девяностых, были грубей и проще. Какой из меня воспитатель для десятиклассников? А между тем отвечать что-то нужно: мы ведь «в ответе за тех, кого приручили», и оттого, что эту фразу за последние семьдесят лет истаскали все, кому не лень, она ведь не потеряла своей правдивости. А я его, похоже, приручил тем единственным разговором, даже странно. Неужели я этому пареньку рассказал про Кристину? Да уж…
Стоило мне вспомнить про Кристину, как от неё, вы не поверите, пришло сообщение.
Ты очень занят сегодня утром? Если нет, я бы к тебе зашла?
2
Кристина за два года почти не изменилась: чёрные волосы приглядно уложены, губы слегка тронуты помадой. Всё та же стройная фигура, узкая талия. Вокруг глаз морщинки… Бывшая жена подставила мне щёку для поцелуя на французский манер.
– Ты хорошо выглядишь, – сообщила она мне, оглядев меня с головы до ног. Взгляд был более придирчивым, чем слова, и более критичным. – Чем занимался?
– Так я тебе сейчас возьму и расскажу, чем я занимался два года, за которые ты даже не позвонила, – ляпнул я вдруг совсем не то, что собирался сказать. Я, конечно, хотел, чтобы этот упрёк прозвучал шутливо. Не знаю, насколько у меня это удалось в действительности. Судя по всему, нет, потому что её брови удивлённо поползли вверх:
– А должна была?
– Нет – так и я не должен отчитываться.
– Ну зачем ты, зачем, я совсем не с таким настроением приехала… Пройдём в гостиную, а то что мы застряли в коридоре? Древний у тебя диванчик – от прошлых хозяев остался? Женщины, судя по дивану, у тебя так и не появилось… Так вот, – она присела, этим предлагая присесть и мне. – Так вот, Олег… Даже не знаю, как начать: фу, глупость! Подожди, соберусь с мыслями…
Я… тоже долго думала о том, что с нами тогда произошло, – продолжила Кристина спустя полминуты. – Говорю «тоже», потому что и ты, кажется, искал причины, в своём стиле, в материалистическом…
– Да, вот такой я бездуховный человек, представь себе, – снова не удержался я от реплики, и снова брякнул не то, что хотел.
– Ну, началось опять: зачем ты на мне отыгрываешься? Это неумно, и неблагородно, и вообще… Я нашла духовника, Олег. Он дал, и продолжает давать, ответы на мои вопросы! Если бы ты знал, как он мне помогал всё это время!
– Ну что же, искренне рад, – пробормотал я.
– Не очень искренне, возможно, судя по тону голоса… Вот, ты и меня заразил своей мстительностью, а не хотела! Плохо, плохо… Но на все мои вопросы он ответить не может.
– Почему? Кстати, прости, отвлекусь: он в каком храме служит?
– Савелий Иванович не служит, – пояснила Кристина. – Он действительно был настоятелем – забыла, где, мне говорили, – но попросил разрешения владыки уйти на покой по здоровью. Он сейчас руководит издательством православной литературы.
– А так разве можно? – усомнился я.
– Что можно – руководить православным издательством?
– Нет! Как же это… окормлять духовных детей, выйдя на покой?
– Конечно, можно – какое у тебя армейское, казарменное представление о церковной жизни! Диву даюсь, Олег… Ты меня спросил, почему Савелий Иванович не может ответить на все вопросы. Потому, что для этого нужны двое.
– Двое?
– Оба родителя безвременно… погибшего ребёнка. Кстати, он считает, что родовой грех матерей обычно проявляется на сыновьях, а отцов – на дочерях.
– А где об этом написано? – скептически уточнил я.
– Нигде об этом не написано, это частное богословское мнение, но… Ты мне, похоже, не веришь?
Я встал с дивана и подошёл к окну, повернувшись к ней спиной.
– Я не то чтобы не верю, Кристина, просто ты так неожиданно сваливаешься на мою голову с просьбой взять и немедленно тебе поверить…
– Я не прошу немедленно…
– Ты хочешь вместе со мной поехать к этому своему отцу Савватию, чтобы он тебе ответил на твои вопросы, переложил всю вину на меня и снял камень с твоей души? – понял я наконец.
– Савелию Ивановичу, Олег, Савелию, не перепутай, пожалуйста, не назови его в лицо Савватием… Ну да! Ты так резко формулируешь это всё, такими недружелюбными словами, что мне становится стыдно – а я вроде бы ничего плохого тебе не сделала…
– Чем бы дитя ни тешилось… – вздохнул я: в конце концов, суббота была выходным днём. – И когда отец Савелий хочет нас видеть?
– Ой, ты правда согласен? – Кристина радостно всплеснула руками. – Если бы ты согласился, то… сегодня. Если честно, он нас пригласил к себе на сегодня, и именно двоих…
Я усмехнулся этой наивной православной бесцеремонности. Пояснил свою усмешку:
– Так с этого и надо было начинать!
– А я и пыталась, Олег! Ты мне просто слова сказать не давал…
3
Православное издательство «Кирилл и Мефодий» находилось на первом этаже дома современной постройки, с разноуровневой крышей, выступами, колоннами, эркерами, так что сложно было составить представление об облике здания и замысле архитектора. В названии издательства, как объяснила мне Кристина по дороге, имелась отсылка к фамилии главного редактора.
Савелий Иванович Мефодьев принял нас в своём кабинете, не огромном, но из-за малого количества предметов мебели казавшемся просторным. В кабинете имелся рабочий стол (задвинутый в угол и чисто прибранный: похоже, пользовались им редко), большое покойное кресло (в него опустился хозяин), короткий диванчик для посетителей (его отвели нам) да торшер – больше ничего, если не считать полок с книгами и документами. На каждой стене помещалась застеклённая фотография одного из русских монастырей – или, возможно, это был один и тот же монастырь, снятый с разных ракурсов и в разное время года. Остроумно и, пожалуй, стильно; я не мог дать себе отчёта в том, почему это оформительское решение слегка раздражало. Икон, против обычного православного обыкновения, не имелось. Может быть, иконы в рабочем кабинете и правда лишние…
Что-то неуловимо смущало – ну да, вот это единственное небольшое окошко высоко под потолком, непрозрачное: про него нельзя было сказать с уверенностью, чтó за этим окном – улица или просто ниша с лампочкой.
«Ты здесь гость, – напомнил я себе, – поэтому критиковать – не твоё дело. Твои иконы кому-то тоже, наверное, кажутся безвкусными. Помалкивай!»
Сам Савелий Иванович производил, скорее, приятное впечатление. Уж не знаю, почему по дороге я вообразил, что он будет этаким прилизанным вертлявым красавчиком. И близко не угадал: грузное телосложение, рост почти исполинский, большая голова; окладистая борода, начавшая седеть, но ещё достаточно чёрная; выразительная прямая осанка. Некто вроде Тургенева в возрасте или, может быть, русского купца дореволюционных, даже дораскольничьих времён. Мне пожали руку широким мощным движением, пригласили садиться. Мы с бывшей женой сели бок о бок, еле-еле поместившись на диванчике вдвоём.
– Кристина мне про вас рассказывала, – открыл беседу главный редактор.
«Голос у него тоже приятный, – отметил я. – Этакий рокочущий басок, но негромкий». Вслух признался:
– А мне про вас, Савелий Иванович, рассказали только сегодня утром.
– И как – хорошее? – он улыбался в бороду.
– Да, только хорошее…
– …Но вы всё равно меня побаиваетесь, – закончил он мысль. – Перепугали русского человека сначала комсомольские вожаки, а потом рьяные не по уму православные бабки, так что он теперь бежит от попов и церковников словно от чумы. Ах, как зря!
– Вы, наверное, правы, – согласился я.
– Конечно, конечно, прав! Поглядите: разве у меня когти на руках, или рога на голове, или копыта, или хвост? Да разве я, по сути, церковник? То светское служение, которое владыка благословил исполнять, кто угодно мог бы совершать, вот хоть вы, например… Просто так уж у православных людей заведено, что человек, по внешности совершенно светский, а иногда и вовсе юродивый, берёт на себя право подать совет. Хотя какие же советы мы можем подать один другому? Почти что и никаких, потому что все мы – грешные люди…
Он примолк, соединяя и разводя кончики пальцев своих мощных рук.
– Мы вас готовы внимательно слушать, Савелий Иванович! – слегка помогла ему Кристина. Это «мы» меня немного покоробило, но приходилось сдерживаться: сам сунул шею в хомут.
– Ах, да… Видите ли, Олег и Христина, дорогие мои существа, многие пары проходят свои испытания и свои скорби. Ропот на Бога при таких скорбях едва ли не неизбежен, едва ли не простителен. И кто мы, чтобы осуждать тех, кто ропщет, кто, подобно Иову или Ивану Карамазову, сотряс всё небо гордым словом: «Где этот Бог, что нуждается в смерти семилетних?»? – его голос приятно успокаивал, обволакивал, будто мы сами были семилетними, будто нам, двум хорошеньким детишкам, читали сказку. – Но оглянемся сначала на себя, поищем в своей памяти. «Грехами юности» называют иногда то, что мы творим, когда вступаем в жизнь: выражение стёршееся, почти пошлое, но точное. А разве можно избыть грех каким-то волшебством? Нет, ни ворожбой, ни заклятиями, ни магией, ни таинственными письменами, ни заступничеством восточных божков, ни всякими другими иноверческими ухищрениями его избыть невозможно.
(«Неужели Кристина ему рассказала про Делию? – испугался я. – Ерунда: она ведь и сама не знает…»)
– Только покаянной молитвой, – продолжал Савелий Иванович свой урок катехизиса для младшей школы, – и сознанием греха, молитвой – и пониманием, никак иначе. Как обнаружить в памяти этот грех, мои хорошие? И опять же не открою вам секрета: молитвой!
Савелий немного помолчал, будто ожидая, чтобы мы прониклись всей весомостью его рецепта.
– Но если вы думаете, что всё это делается наособицу, – снова начал он, – то вы ошибаетесь. Не наособицу от православного мира, и не наособицу друг от друга тоже. Супруги огорчены родительской неудачей и прячут друг от друга лицо своё, они даже разошлись, они даже кесарским произволением провозглашены и объявлены друг другу чужими людьми, но неужели навсегда? Страшно вымолвить это «навсегда»! И скажу вам, что именно здесь взаимное прощение могло бы стать первым камнем в фундаменте союза – вначале духовного только союза. А дальше – чему не попустит Господь? – Он снова соединил кончики пальцев и переводил с Кристины на меня и обратно.
Вот, значит, как… Я украдкой глянул на бывшую жену: неужели эти двое обо всём условились заранее? Похоже, нет: та приметно покраснела, опустила глаза. С трудом заговорила:
– Мы ведь не венчаны, батюшка, я уже вам говорила, и никогда не были венчаны…
– А!.. – Савелий Иванович досадливо разомкнул руки, бессильно положил их на ручки кресла: дескать, я вам о важном, а вы мне приводите в качестве доводов такие пустяки. – Сколько раз уже объяснял вам, Христина, что бюрократическому умопомышлению нет места в духовном царстве, в котором всё – дышит, всё – свободно! Ужели Бог – чиновник из собеса?
– Не знаю, кто такой Бог, но Он точно не чиновник из собеса, это верно, – пробормотал я. Савелий Иванович степенно, с удовлетворением кивнул и, огладив свою бороду, уставился на меня. Мол, сам со мной согласился – так что же?
Теперь они оба смотрели на меня: взгляд Кристины я чувствовал правой щекой. Хоть не было сказано, но в воздухе молчаливо повисло: мне с бывшей женой нужно примиряться (а мы разве ссорились?), может быть, даже и сходиться вновь, совершить какую-нибудь совместную паломническую поездку, припомнить и повиниться в «грехах юности» – и тогда нам Бог обоим «жизнь пошлёт» (откуда это?), и чего только нам не попустит, пожалуй, ещё и новыми детьми наградит, словно Иова, и старость наша через пару десятков лет окажется милой и радостной, а не одинокой, тоскливой и позорной. Все в этом кабинете, кроме меня, уже это поняли, и дело только за мной, упрямцем.
Думать при таком пристальном внимании к своей особе тяжело, но я задумался, даже закрыл глаза, пренебрегая нормами приличия. Всё в рассуждениях Мефодьева было не просто гладко, а, его же словами, едва ли не безупречно. Отчего не полностью безупречно?
Да оттого, понял я вдруг, что два года, пока я барахтался в своей чёрной тоске – да и не барахтался, просто плыл по течению, словно кусок дерева, – эта сидящая справа от меня женщина забыла о моём существовании напрочь. Поведение, для бывшей жены ничем не постыдное: до тех пор, пока она остаётся именно бывшей, нет у меня к ней никаких обид. А для вечной спутницы жизни, для той, с которой «Бог соединил, человек да не разлучает», как назвать такое поведение – предательством? «„Предательство“, – наверняка возразил бы мне Мефодьев, – слишком весомое слово, которым неприлично бросаться». Да и вообще, коль на то пошло, сам апостол Пётр предал Христа, но Христос после воскресения не погнушался Своим учеником. А лучше бы всего мне вместо рассуждений о предательстве перевернуть страницу и всех простить. Только разве прощают тех, кто даже пока ещё не постыдился за свой поступок, и разве много пользы в таком прощении?
Всё это я мог бы сказать напрямую – и слова прозвучали бы, конечно, неуместно обстановке, враждебно, злобно, гадко. Вместо этого я, открыв глаза, заговорил (откуда и взялась находчивость?):
– Дорогая Кристина, уважаемый Савелий Иванович! Мне, пока сидел и слушал вас, пришла на ум одна сказка. Вы готовы её послушать?
– Сделайте одолжение, – улыбнулся Мефодьев.
– Спасибо! – поблагодарил я его. – Моя сказка будет сказкой про барона Мюнхгаузена.
Жил да был на свете барон Мюнхгаузен, и, устав от холостяцкой жизни, женился он однажды на дочери одного убитого на дуэли русского подпоручика. В замок, где он поселился вместе с женой, на восьмой год их брака попала молния и расколола его надвое. Барон Мюнхгаузен, который как раз сидел на балконе, полетел с того балкона вверх тормашками и очутился в болоте. «Ну вот, как неприятно! – заметила баронесса. – Был ты бароном, а стал жабой. Соберу-ка я вещи да поеду в Баден-Баден!» «А что же делать мне?» – проквакал бывший барон, и то, голос его теперь сильно смахивал на жабий. «Тебе? Вытаскивай сам себя за волосы, как уже однажды делал!» И баронесса пропала: поминай как звали. А Мюнхгаузен продолжал сидеть по шею в болотной жиже.
Брела через ту местность говорливая цыганка, размахивая своей пёстрой восьмицветной шалью, и, попросив вознаграждение вперёд, протянула ему руку, но не вытащила его из тины. Проходила колдунья – обитательница кладбища, но тоже не помогла. Наконец, шла мимо простая крестьянка в лоскутной юбке – и подала бывшему барону стакан воды. Набравшись сил от её воды, Мюнхгаузен кое-как вылез из болота, и, хоть всё ещё стоит на его краю, стал из хвороста складывать себе шалаш. Выбившись из сил, в этом шалаше он и уснул.
Кого же он увидел, выйдя из своего шалаша поутру? Баронессу, сидевшую на чемодане!
«Мудрая птица сова, которая обитает в развалинах часовни, поведала мне, что супруги должны быть вместе, – сказала ему баронесса. – Зачем тебе этот гадкий шалаш? Ещё не поздно починить наш замок».
«Правда? – поразился барон. – Хорошие и мудрые слова. А где же ты была, дорогуша, когда я сидел в болоте и с каждым днём всё больше становился похожим на жабу?»
Конец этой сказки не дописан: здесь мы оставляем наших героев. И здесь, уважаемый Савелий Иванович, я тоже вынужден вас оставить. Извините, дела!
Встав, я протянул руку Мефодьеву, рукопожатие которого при прощанье уже не было таким хватким, и сам он выглядел слегка сконфуженным. Смутилась ли Кристина, не знаю: на неё я, уходя, даже не посмотрел. Мне, с одной стороны, было неловко за этот бесцеремонный уход, с другой стороны, я всё ещё на неё сердился.
