Борис Козлов
Шестое небо
Пока сторож возился с ключом, Каганер с удивлением понял, что за все годы, за всю разъездную свою киношную карьеру он ни разу – ни одного – не входил в такую комнату.
В пустой кинобудке было темно и тихо. Через квадратное окошко в дальней стене до Каганера донёсся шум из зала – там топтались, хлопали откидными сиденьями и громко шептались. Он живо вспомнил, как, бывало, в детстве с тревогой оглядывался на такое окошко, что маячило за спиной опасной амбразурой; вот и теперь он заглянул в него – со своей стороны – с необъяснимым волнением: белое полотняное поле расстилалось там.
– Засей его, – тихо сказал Ионыч.
Каганер дёрнулся, как от удара. Сейчас только понял он, что проектора в будке не было; впрочем, на всём “Небе” провода и прочие признаки электрификации отсутствовали напрочь.
– Но как? – спросил Каганер в недоумении.
Ионыч тихонько подтолкнул его к окошку, из сумрака придвинул стул. Каганер сел напротив амбразуры, и две тяжелые шершавые ладони легли ему на лоб.
– Просто смотри туда, смотри и думай. Поплачь о себе, если хочешь.
В зале свистнули и захлопали.
– Пора, Львович.
Дверь кинобудки захлопнулась с железным лязгом. Теперь он один.
– Кхм, – неуверенно прочистил горло Каганер.
Экран в зале немедленно вспыхнул, засветился, запузырился рваной плёнкой. Его растерянное лицо появилось в центре.
– Это поразительно, – сказало лицо Юрия Львовича на экране и сделало смешную гримасу.
В зале засмеялись.
– Это мужик с пляжа, – сказал кто-то громко.
– Да, – подтвердил Каганер, – разрешите представиться, меня зовут Юрий Львович, и я…
– Алкоголик, – добавил прежний дурашливый голос. Вокруг засмеялись и зашикали.
– Нет, – сказал Каганер, – не бывал я трезвее, чем сейчас, за всю свою жизнь.
И, похоже, пришло время её судить. Я готов.
И он принялся вспоминать, рассказывать, смеяться и плакать. И люди в зале увидели его раскадрованную жизнь, засмеялись и заплакали вместе с ним, вплоть до самой его смерти.
– Знаете что? – спросил он, когда экранный Ионыч запер за ним ворота. – Давайте я вам настоящее кино покажу. Хотите?
Это было чем-то новым здесь. Люди перед экраном замерли, потом зашумели, потом захлопали.
– За свою жизнь я снял всего один стоящий фильм, и так уж получилось, что на экраны он не вышел. Сейчас я наконец это исправлю.
Каганер глубоко вдохнул и сосредоточился. “Мотор”, – скомандовал он себе и отпустил заглавные титры. Музыка полилась в зал, и Юлия, его вторая жена, улыбнулась ему холодно, словно предвидя исход, и подала первую реплику.
***
– Говорят, вы были сегодня в ударе.
– Отчего же не пришли?
– Прилюдные исповеди – не мой жанр.
– Так вы не ходили? В первый свой день?
– Ходил, конечно. Это был скучнейший вечер в истории Вселенной; я излагал основы релятивизма.
– И как зал?
– Неистовствовал.
Каганер засмеялся.
– Вот, возьмите. От растроганного Ионыча.
Он протянул Савельеву пакет. Физик отложил свой блокнот и осторожно принял посылку.
– Что такое – это лекарство? – тихо спросил Каганер.
Савельев улыбнулся:
– Вы же видите, здесь написано…
На столе перед ними стояла бутылка из-под лимонада, закупоренная вместо пробки свернутой бумажкой. Небрежно приклеенная волнистая этикетка у основания горлышка сообщала подзабытое из детства: “Напиток Золотой Ключик”.
– Я не понимаю.
– Кто-то романтичный назвал бы это ключом от рая, кто-то – ключом от клетки. Со своим вариантом я пока не определился.
– Вы открыли мне новый аспект, – задумчиво проговорил Каганер. – Вы хотите сказать, отсюда есть выход?
Савельев забрался с ногами в койку, повозился там несколько секунд, устраиваясь, потом заговорил:
– Нам обоим очевидно, что Вселенная это не мир, но набор, система миров, пронизанных связью. В этом здании нет чуланов, нет тупиков, а лишь анфилады комнат. Выход есть всегда, вопрос лишь в том, как его найти.
– По ту сторону выходом была смерть, – прошептал Каганер, – и процессом можно было управлять… логично предположить, что и здесь…
– Самоубийство? – насмешливо спросил Савельев. – Валяйте. Я вдоволь с этим наигрался. Для начала предлагаю просто задержать дыхание…
Он с интересом уставился на Каганера, наконец не выдержал, прыснул:
– Друг мой, видели бы вы себя со стороны…
– Это… это феноменально, – восхитился Юрий Львович после тщетной попытки вызвать у себя удушье. – Выходит, нам и кислород здесь не нужен?
– Элементарная логика, мой друг. Питание и дыхание взаимосвязаны, их общая цель – добыча энергии. Вы ведь понимаете, что источник энергии здесь иной?
Каганер уставился на физика; до него кое-что дошло:
– Мы не едим, мы не дышим, нам не нужен туалет, мы даже не можем себя убить… Позвольте, а люди ли мы вообще?
Савельев издевательски зааплодировал:
– Очаровательно. Душа Каганера в поисках самоидентификации. Проснитесь же, Юрий Львович, вы больше не биологический объект.
***
Каганер не двигался – час или два, какая разница? Ведь и время не двигалось в кинобудке, не плыло, не струилось, не рвалось – висело себе облачком в ненастоящем воздухе, словно морозный выдох Кая, собравшего таки из льдинок свою вечность.
Каганер, неподвижный в неподвижном, смотрел туда – на белое поле, где из засеянной им вчера холодной улыбки вот-вот проявится он, слабый всход его фантазии, бледный квёлый росток. Когда экран вспыхнул, Юрий Львович зажмурился от остроты узнавания.
– Привет, Джул, – сказал он, не раскрывая глаз.
– Как ты узнал? – спросила она.
– Я понял это вчера, по первому кадру. Не спрашивай, как.
– Здравствуй, Юра.
Он решился и посмотрел сквозь квадратное окошко.
– Ты как всегда прекрасна.
– Мы оба знаем, что это не так.
Каганер усмехнулся:
– Ты всегда так говорила. Похоже, ничего не меняется?
– Нет. Ты так и не научился делать комплименты.
– Не научился.
– Ты ведь помнишь, что ты сказал тогда в горах, в первый день?
– Да. Ты была в таком лыжном свитере, и ещё эти косички…
– Жуть.
– И я сказал: “Как хотел бы я посмотреть на горы вашими глазами”. А ты медленно так повернулась, как только ты умеешь, и с арктическим холодом в голосе: “А вы не боитесь моими глазами посмотреть на себя?”
