Борис Козлов
Шестое небо
“У бестолковой жизни и продолжение нелепое. Даже тут не свезло тебе, Каганер”.
С ненавистью он стал разглядывать убогую обстановку, от неровного потолка к хлипким стенам; дойдя до щелястого пола, вспомнил о книжках на соседней кровати и повернул голову. Голый человек сидел там в позе лотоса и неотрывно смотрел на него.
– Хреново? – спросил голый незнакомец.
– Хреново, – подтвердил Каганер, – и давно я?
– Ну, это смотря с чем сравнивать. Сопоставление временных отрезков в контексте ламинарной бесконечности – это интересный вопрос.
– Какой бесконечности, простите?
– Ламинарной.
– Что-то я такой не припомню, – неуверенно сказал Каганер.
Незнакомец ухмыльнулся:
– Немудрено, этот термин неизвестен по ту сторону, его ввёл я, около года назад. Местного года, разумеется.
“Псих, – подумал Каганер с беспросветной тоской, – буду коротать бесконечность с соседом психом. Очень ламинарную бесконечность”.
– И давно вы по эту сторону? Хотя, да – смотря с чем сравнивать.
Псих пропустил иронию мимо ушей:
– Почти три местных года.
Юрий Львович всмотрелся повнимательнее в странного человека: на вид не больше сорока, замечательно высокий лоб, глубоко посаженные светлые глаза.
– Послушайте, откуда я вас знаю?
Сосед ловко расплёл лотос, соскочил с кровати и протянул Каганеру руку.
– Савельев, Пал Палыч. Добро пожаловать.
От неожиданности Каганер забыл приличия. Он с изумлением уставился на голого человека.
– Тот самый знаменитый Савельев? Не может быть… Но почему…
Он с запозданием пожал протянутую руку.
– Приятно слышать, что меня ещё помнят, – сказал Савельев. – Вы имеете отношение к науке?
– Что вы, – смутился Каганер, – лет десять назад студия наша фильм про вас снимала, документальный. Помните?
– Да-да, что-то припоминаю, – обрадовался Савельев, – название ещё было такое… э… дурацкое…
–“Человек, который распутал струны”, – подсказал Каганер, – если честно, я его тогда и придумал.
Савельев присмотрелся к Каганеру – не шутит ли? – и расхохотался в голос.
Юрий Львович слушал этот заразительный смех и дивился – для съёмок фильма профессора вывозили в кресле; неделей позже получил он свою премию, и группа вздохнула тогда с облегчением: успел старик. А нынче – оживший портрет моложавого стажёра в Беркли, только голый.
Каганер вежливо переждал Савельевский смех и осторожно сказал, запнувшись таки на проклятом слове:
– Профессор, вы ведь много лет уже как…
– Мёртвый? Вы этому удивляетесь, да? – Савельев напряг внушительный бицепс.
– Да.
Голый физик задумался на минутку, усмехнулся.
– Зажмурьтесь.
Каганер в недоумении подчинился.
– Теперь смотрите.
Из зеркала пялился на него подзабытый уже Юра Каганер – ироничными молодыми глазами пялился. Ни тебе мешков, ни капилляров, и почти без морщин. Из седины – только виски.
– Ну и как вам? – спросил Савельев.
Каганер горько вздохнул:
– Теперь бы и пожить…
Физик отложил зеркало и сказал:
– Нам предстоит серьёзный разговор, нужно соответствовать.
С этими словами он проследовал к старомодному шифоньеру в углу комнаты, достал и натянул на себя нитяные тренировочные штаны и майку без рукавов. Подобной одежды на серьезных мужчинах Каганер не видел, кажется, с юности. Тут он вспомнил, что до сих пор не представился.
– Прошу прощения, профессор, – сказал он, – я не назвал своего имени.
Савельев обернулся от шифоньера и хитро улыбнулся:
– Вы ведь Каганер, верно?
– Это фокус такой? – промямлил Юрий Львович ошалело.
Савельев снова засмеялся, громче прежнего. Покачал отрицательно головой.
– Мог бы разыграть вас, друг мой, но не стану. Память у меня всегда была отменной, но здесь чистая мнемотехника. Вы когда про фильм заговорили, я и вспомнил. Забавная у вас фамилия, чего уж там. Без обид, да?
– Простите, не понял.
– Ну, право, бросьте. Вы же не хотите сказать, что до сих пор не знаете своего прозвища? – теперь Савельев выглядел смущённым.
Каганер вздохнул:
– Валяйте, профессор, раз уж проговорились, не в нашем положении церемониться.
– Пал Палыч, и без обид, ладно? Кто-то из съёмочной группы тогда из Барселоны вернулся, с сувениром, с таким, знаете, какающим человечком, каганером. Вот и приклеилось к вам: “Серун”. Молодые люди думали тогда, что я глухой совсем, ну и позволяли себе.
– А вы всё подмечали…
– Именно.
Каганер ухмыльнулся:
– Это Родин был, гад, оператор. Лучший друг мой, между прочим.
– Жив?
– Живее иных, да.
Они расселись по койкам, друг напротив друга. Савельев посмотрел ему в глаза и сказал:
– Вам нужно выговориться, друг мой. Я приму вашу исповедь. Доверьтесь моей квалификации – так уж получилось, что в этой части Вселенной больше всех о душе и Боге знаю я.
***
Юрий Львович Каганер, пятидесяти с лишком лет от роду, неприкаянная душа, так и не повзрослевший мальчик, что может рассказать он яйцеголовому физику в нелепых штанах, возомнившему себя бог ведает кем? Каганер покашлял в кулак и начал неуверенно, старательно глазея в щель между половицами:
– Так уж вышло, что по ту сторону – вы ведь так это называете? – никто сейчас не плачет обо мне. Да. И, если вдуматься, есть в этом утешение. Вы не находите?
Савельев кивнул неопределённо и промолчал.
– Всё случилось слишком быстро, без подготовки, я был там, ехал в поезде, и вот я здесь…
– Расскажите о переходе, – попросил Савельев.
– Ещё один эвфемизм? Что ж, попробую. Был толчок, удар силы неописуемой, сокрушающей; человек сверху мешком упал, завыли все разом, так, знаете, в унисон, страшно. Сплющило меня. Потом вокзал вдруг, провинциальная с виду станция. Сидел я в зале ожидания, пошевелиться боялся – никак решить не мог, приснилось ли. Думал, если двинусь, боль начнётся, а если замру, то, может, и пронесёт, не заметят меня. Долго сидел так, а сколько, не знаю. Люди какие-то были там, но смутные, да и я ведь старался не смотреть, чтобы не заметили, не заговорили. О чём ещё думал, сказать точно не могу. Страха не чувствовал, нет, одно лишь оцепенение. Ах, да. Собака была там, мелкая такая, рыжеватая, очень отчётливая, между ногами стоящих людей переминалась и на меня смотрела. Её я не опасался, думал, вот оно, доказательство реальности, уж не знаю, почему.
