Борис Зыков
Там, где нас нет
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ БЕСЕДА
Уже не помню, с чего начался наш спор. Кто-то подосадовал, что оказался в праздник вдали от семьи, кто-то вспомнил наивную рождественскую пьесу из детства, и пошло-поехало. Разговор этот, по-моему, не стоил выеденного яйца, но, тем не менее, вот уже битых полчаса мы (взрослые люди!) спорили о рождественских чудесах.
В купе нас было четверо – четверо незнакомцев, вынужденных встречать Рождество в поезде. Стемнело по-зимнему рано, и в вагоне зажглись лампы. Крупные снежинки успевали лишь мелькнуть за окном, и тут же терялись в ночи.
– В древности, – доказывал я, – люди поклонялись молнии, но теперь-то мы знаем об электричестве, и понимаем: ничего сверхъестественного в нем нет. Также и с чудесами – выдумки, порожденные невежеством.
– Я с вами не согласна, – подала голос молчавшая до сих пор женщина, – и чудеса – это никакие не выдумки. Я вот, к примеру, знаю историю о настоящем чуде.
– Неужели? – спросил я, – Что ж, любопытно послушать.
Мой тон говорил прямо противоположное, но женщина, все же, начала свой рассказ:
– Эта история произошла в Рождество. К бабушке, в деревню, приехала погостить девушка. Звали ее Наталья, или, чаще, просто Таша. Ей было шестнадцать, и все, кто ее знал, сходились во мнении, что это был настоящий ангел. Может, дело было в ее внешности – в ее ярких голубых глазах и золотых локонах, маленьком овальном лице и нежной коже. А может, в чем-то более глубоком, скрытом в самой ее душе… так или иначе, любой, кто видел Ташу, сам того не сознавая, тянулся к ней всем сердцем.
По соседству с Ташиной бабушкой жила многодетная семья: отец, мать и пятеро детей. В тот год Рождество в доме соседей выдалось грустным: младшая дочь, пятилетняя Майя, была серьезно больна.
– Бедная кроха совсем плоха, – рассказала Таше бабушка, – Доктор боится, что долго она не протянет.
Известие сильно расстроило Ташу. Она помнила, как сильно она сама любила Рождество, когда была ребенком. Как ждала прихода зимы. Особенное это было время: и на санках покататься, и в снежки поиграть, и снежную бабу слепить, а потом, дома, усесться у жаркого камина, с кружкой горячего шоколада, украшенной пышной шапкой сливок. Мысль о том, что маленькая Майя лишена всего этого разбивало Ташино сердце.
«Придумать бы что-нибудь особенное для неё, – думала она, – Порадовать как-то».
У Таши не было ничего, что она могла бы подарить девочке. Разве что вот, кольцо есть. Таша сняла украшение с пальца и призадумалась. Тонкий серебряный обруч с прозрачным розовым камнем – и изящный, и красивый. Маленькой девочке по вкусу придется. Только велико ей будет…
В тот же вечер, Таша собрала кулёк конфет, взяла колечко, и пошла к соседке. В комнате больной девочки было душно и темно. Таша зажгла ночник, и склонилась над лежащим в кровати ребенком.
– Привет, – сказала Таша, – я слышала, что ты, Майя, очень хорошая девочка, и за это я принесла тебе гостинцев и замечательный подарок. Вот, гляди!
Она протянула кольцо, и Майя взяла его. Она никак не могла взять в толк, что происходило, и что за неземное создание очутилось вдруг, как по волшебству, в ее комнате.
«Не иначе, как ангел! – решила девочка, – Точно, как в сказке!»
– Пока можешь носить его на ремешке на шее, – продолжала Таша, – но однажды, ты вырастешь, и оно будет тебе в пору. Кольцо это волшебное, так что не теряй его. Пока оно с тобой, ничто на свете тебе не страшно.
Сказала так и ушла, оставив девочку любоваться подарком при тусклом свете ночника. Рождество прошло, и Таша уехала домой, в город. А Майя неожиданно пошла на поправку. Свою рождественскую встречу с ангелом она помнила смутно, как утренний сон, но кольцо напоминало, что все было взаправду. И выздоровела. И следующее Рождество, с братьями и сестрами каталась с горки и лепила снеговиков, а ангельское колечко до сих пор с пальца никогда не снимает.
Женщина закончила рассказ и замолчала. И я не стал возражать ей. Что-то было в её лице такое, что остановило меня. В вере есть особенная сила. И можно чудо презрительно назвать «совпадением», но верить или нет, каждый решает сам. Спор наш на этом утих. А я потом заметил то, чего не видел раньше: женщина то и дело рассеянно касалась кольца на пальце. Тонкого серебряного ободка с крошечным розовым камнем.
ПРОКЛЯТИЕ БАРИНА
Еда была превосходной. Жареный козленок, маринованный в травах, мёде и специях. Горячая похлебка, густая от сочного мяса. Нежнейшие котлеты из карпа, приправленные чесноком. Пирог с голубиным паштетом, овощи, масло… Крепкое, сладкое вино и свежее пиво. Хлеб прямо из печи.
Стефан вовсю наслаждался трапезой, когда привели Миклоша.
Кусок хлеба, смоченный похлебкой, полетел обратно в миску.
– Так это ты, безродный холоп, сеешь смуты среди несчастных крестьян?
– Нет барин, никаких смут я не сеял.
Стефан пристально осмотрел батрака. Крепкий, статный, смуглый. Похож на цыгана, но слишком уж тонкое лицо для простолюдина. Впрочем, мускулист и руки в мозолях.
– Ты смеешь перебивать меня? Не боишься ли розг?
– Не боюсь, барин. Всю жизнь боялись, а теперь устали. Вы уж извините, коли грубо ответил.
– Ну если не боишься, то не взыщи… Эй, ты, как тебя там… Мирко. Научи-ка манерам этого щенка!
– Что изволите, барин?
– Дай ему хорошенько в морду, что ли…
Караульный нехотя размахнулся и ударил Миклоша по лицу.
– Эй, если будешь гладить батрака как бабу – я тебя вместо него прикажу высечь!
Караульный достал из-за пояса плеть и умело хлестанул Миклоша. Батрак повалился на пол, но стона не издал, снова поднялся.
– Ну что, обучился манерам?
Миклош не проронил и слова.
– Молчать вздумал? Я заставлю тебя отвечать на мои вопросы. Тащите его в подвал!
Оставив ужин на столе, Стефан глотнув вина, быстрым шагом двинулся вниз. Ярость распирала его изнутри. По каменным ступеням грохотали сапоги личной стражи. Миклоша тащили волоком. Как смеют эти холопы, эти безродные дворняги вести себя так в его присутствии? Он потомок великого графа Дьердя! Его предки тысячи лет правили этой страной. Некоторые были простофилями и дураками. Один раздал половину земель вассалам. Второй на деньги семьи пооткрывал сельские школы и богоугодные заведения. Кому это нужно? Свиньям? Они и есть – свиньи. В голодные годы жрут суп из желудей. Живут в грязи. О нет, Стефан не такой. В отличие от них – хорошо образован, прекрасно воспитан и изысканно одет. Он не приемлет отговорок, что ему повезло родиться дворянином. Если бы он родился простым батраком, то уж конечно свел счеты с жизнью. Глупо? Нет – благородно! Зачем такая жизнь?
В подвале было темно. Тяжелый запах сырости бил в ноздри. В каменных коридорах мелькали крысы, плесень на стенах сочилась гнилой водой. Стефан вошел в пыточную камеру, огляделся кругом. Волна наслаждения холодной змеей проползла по хребту. Были среди его предков мощные люди. Не церемонились с врагами, не искали компромиссов. Пальцы в тиски, ногти щипцами долой… Жутко, но действенно. Жестокие, требовательные, умеющие воспитать в человеке страх и уважение – господари, князья, графы, бароны. Но он, несомненно, лучше. Хотя бы потому, что все они давно сдохли и ничего уже сделать не смогут. А у Стефана вся жизнь впереди. И еще какая жизнь!
Миклош уже был готов к допросу. Руки прикованы кандалами к потолку. Раздет до пояса.
– Ну что, страшно?
– Нет, барин. Закон для всех одинаков. Коли Вы меня без суда и следствия истязаете, то и на Вас управа найдется.
– Ах ты, скот! Суда захотел? Будет тебе суд. А сейчас…
Стефан не стеснялся в методах. Бил по лицу, бил по ребрам. Устав избивать руками, схватил дубину. Потом вытащил кнут из-за пояса своих гвардейцев. Когда и это стало утомлять – принялся раскалять щипцы на жаровне. Командир караула вмешался:
– Мой господин, пока не было суда и следствия – пытки железом и огнем запрещены!
– Заткнись, или хочешь на его место?
– Милорд, при всем уважении, я не простолюдин и не ваш слуга, а офицер гвардии! По мне принимают решения лишь Королевский Суд или Военный Трибунал …
– И это говорит человек, присягнувший моему отцу???
– Я не присягал ни вашему отцу, ни вам лично. Я клялся служить его Величеству, который поручил мне охрану вашей семьи!
– Стража, в клетку его. Да поживее или тоже хотите за решетку?
Солдаты нехотя отвели своего командира в камеру. Заперли, но заковывать в кандалы не стали.
– Всего лишь неудачный день и беспокойные люди. Надо напиться вина и лечь спать. – думал Стефан.
Уже светает, а сон всё не идет. Разумеется, он помилует командира караула, но Миклоша следует казнить всенепременно. Ну почему, почему люди так ужасны? Почему придворные не подчиняются ему как некогда отцу? Да, отец был героем, воевал против захватчиков. Раздавал наделы, участвовал в свадьбах крестьян, разбирал споры. Отец был глуп! Необразован. Всю жизнь провел в войнах, походах, осадах. Если не было войны – отец управлял многочисленными замками и имениями. Если и учился, то быстро, жадно хватая знания, словно курица, выклевывавшая зернышки из свежей навозной кучи. Случайные учителя, случайные связи. То ли дело Стефан. Да, он не постиг военной науки на практике. Да и нужна ли она? Римляне, греки, древние философы. Раньше все решалось путем дипломатии. Путем искусных переговоров, а Стефан, чего греха таить, в этом был силен. Конечно, он пока не пробовал себя на деле, но теорию постиг. Разве может она так сильно разниться с практикой? Неужели он не сумеет договориться? Зачем воевать, когда все можно разделить?
После учебы Стефан вернулся в свой дикий край. И вместо почета его ждало сплошное разочарование. Теория не подкреплялась практикой. Грязные крестьяне, нищие батраки, вонючие солдаты, уважавшие его отца, не испытывали к нему никакого почтения. Все делали нехотя, из-под палки, страже все чаще приходилось прибегать к кнутам. Да и стража обленилась, бьет этих скотов неохотно, словно в одолжение. И этот Миклош. Ну кто он по сути? Быдло, слуга. Его предназначение – служить господину. А он возомнил себя черт знает кем.
И его невеста, Катарина. Красивая дьяволица. Забывает, что женщина – сосуд греха. Одурманила Стефана своими чарами. Надменная, словно жила среди богов. Забыла, наверное, что гордыня – страшный грех. Разве он хотел разделить с ней ложе? Разве он хотел опорочить ее бесчестием? Дворня устроила танцы. Он всего лишь посетил их. Показал, что несмотря, на положение, может снизойти до их уровня, уважив их праздник своим присутствием. Правда, его не звали, но разве барин должен спрашивать разрешения? Какие-то дикие дудки, свистелки, самодельные инструменты. Бесовская музыка. И что за танцы? Словно дикари, словно бродяги на дороге.
Стефан хотел обучить их искусству настоящего танца, но люди стали расходиться. А Катарина – тоже хороша! Барин пригласил ее, а она отказала, сославшись на неумение. Пришлось показать, кто здесь хозяин. Стефан насилу вытащил ее на середину круга, залитого светом костра. Он просто танцевал, а Катарина тихо плакала, словно ее насиловали, а не держали за руку. Он запомнил злые глаза Миклоша, полный ненависти. Признаться, Стефан даже немного испугался, что этот зверь бросится на него. К счастью, местный кузнец, мужик взрослый и крепкий, удержал Миклоша. Но Стефан заметил и не забыл. О-о, он никогда ничего не забывает.
Стефан спросил разрешения отца наказать наглых крестьян. Отец же вместо поддержки наказал Стефана. Как такое можно стерпеть? Пришлось отравить. А после похорон, крестьяне, словно с цепей сорвались! В первую же неделю в бега подались шестеро. Исправник халатно отнесся к розыску. Но Стефан пошел на крайние меры. Он сжег дома беглецов, оставшихся родных же запер в амбаре и пустил клич, что если через три дня беглецы не вернутся, амбар сожгут дотла. Вернулись четверо. После жесточайшей порки всех раздели до пояса и затравили собаками. Вот была потеха! Хоронить в пределах замка не стали, тела выбросили в лес. Правда родные их все же закопали, а местный служка даже прочитал заупокойную молитву. Стефан не стал их сильно наказывать. Просто конфисковал имущество, теплые вещи, еду. Пускай побираются по оврагам. А служка, лишенный сана, может катиться вслед за ними.
Несмотря на все меры, крестьяне, не проникались к Стефану уважением. Они все больше его ненавидели. То кто-то изрисует углем стены, то подкинет в его опочивальню дохлую крысу. А недавно навели бардак в охотничьем домике. Разорвали в пух все трофеи, что самое обидное – трофеи других даже не тронули. Главный лесничий до сих пор висит на суку в назидание. Его тело искупали в бочке со смолой, чтобы провисел подольше. Стража предупреждала, что назревают волнения. Но разве он, Стефан, не сможет договориться? Эти простофили любят кнут и пряник. Он выкатил телегу вина, накрыл столы мясом, фруктами, медом, горячим хлебом. Но ни одна скотина не притронулась к угощению. Только несколько нищих разобрали краюхи, но есть за столом не стали, а уползли в свои убогие логовища.
Как гордо и надменно смотрела в тот вечер на него Катарина! Этот взгляд взбесил Стефана. Стража ночью притащила Катарину к нему в опочивальню. Он приказал ей раздеться самой. Катарина отказалась. Тогда он пригрозил уничтожить всю ее семью. Лишь после этого гордячка, со слезами на глазах, принялась расшнуровывать свою одежду. К сожалению, у него тогда ничего не получилось. Скорее всего, сама его высокая натура противилась смешению благородной крови с простолюдинкой. Он наотмашь ударил ее по лицу и прогнал голой домой, пусть не думает, что барин опозорился. И вот сегодня ему доложили, что Миклош наводит смуты. Что ж, этого следовало ожидать. Он специально опозорил Катарину, чтобы спровоцировать Миклоша на действия. Это даст повод казнить смутьяна.
Утром, наскоро перекусив пирогом, покрошенным в вино, Стефан приказал готовить лобное место к судилищу. Из окна своей залы он видел как собирается народ, как наспех сколачивают эшафот, как накрывают массивный стол багровым знаменем – штандартом их величавой фамилии. Знамя служило символом правосудия на протяжении сотен лет. Он надел свой лучший камзол, прикрепил новый палаш и стал дожидаться гвардейцев, в предвкушении расправы над Миклошем. Ах как жаль, что казнить возможно лишь однажды! И все же, что лучше? Сжечь? Повесить? Либо содрать кожу, спустив во след собак? В дверь постучали.
– Мой господин, Вас уже ждут.
– Ведите.
Стефан спустился во двор. Гвардейцы расталкивали и усмиряли толпу. В этом живом коридоре он не заметил и пары сочувствующих или преданных глаз. В лучшем случае отводили взгляд, в худшем – смотрели дерзко и надменно. Он разберется со смутьянами, он накажет каждого из них. Когда Стефан поднимался на возвышение – из толпы вышел Миклош. Освобожденный, одетый в чистое.
– Барин, погоди подниматься.
– Стража, стра-а-жа!!!
Но стража примкнула к толпе, а у людей в руках появились вилы, серпы, камни, дубины. Стефан дернул палаш, на холоде клинок примерз и не покинул ножен.
– Сегодня, барин, ты ответишь за всё.
– Я, я… я же был вам как отец!
Тяжелый, глухой удар по голове заставил Стефана потерять сознание.
Очнулся Стефан от монотонных скребков. Ужасно болела голова, было холодно. Он стоял в какой-то нише, босиком, на холодном каменном полу. Пошевелить руками не удавалось, запястья были прикованы к потолку и затекли. Ноги были заключены в деревянную колодку. Горящий факел осветил Миклоша, кладущего очередной ряд кирпичей.
– Что? Что вы делаете? Вы что? Как Вы смеете? Я Стефан! Законный правитель этого имения, приказываю…
Ни звука в ответ. Лишь скрежет мастерка, равняющего раствор. И быстрый стук рукояти по уложенному кирпичу. Стефан умолял, кричал, просил прощения, плакал, сулил любые богатства, клялся, угрожал, снова плакал. Оставалось заложить последний камень, когда к свежей кладке стали подходить люди. Среди них была вдова затравленного собаками беглеца, дочь лесничего, отец запоротого насмерть косаря. Кто-то плевал Стефану в лицо, кто-то сыпал проклятия. Старушка, внучку которой Стефан утопил в реке, лишь тихо сказала: «Бог тебе теперь судья».
Последним подошел Миклош. Долго смотрел на барина. А пленник уже не бился в истерике, не кричал и даже не плакал. Казалось, он смирился с уготованной ему участью, а может быть просто устал. Увидев Миклоша, Стефан очнулся и закричал:
– Проклинаю, проклинаю тебя сволочь! Пусть ты и твои потомки видят только зло и несчастья, мое проклятие достанет вас и через пятьсот лет. Кирпич с холодным скрежетом был втиснут. Последний луч света померк, оставив лишь могильный мрак.
Давно истлели кости Миклоша, его красавицы жены Катарины, кузнеца, начальника стражи, старого графа. Замок ветшал, пока совсем не развалился. Остался лишь кусок стены, с замурованным Стефаном. Миклош делал кладку на совесть. Миклош и Катарина подарили жизнь четырем прекрасным дочкам и двум храбрым сыновьям. Стефан тоже оставил потомство. Одна из куртизанок, делившая с ним ложе, понесла и родила слабого, болезненного мальчика. Ребенка сдали в монастырь, где его воспитали монахи. По достижению совершеннолетия он ушел странствовать по свету. Был очень падок до женского полу.
Акира, рядовой клерк банка, задумался о своей никчемной жизни. Некстати вспомнились ненавистные родители. Его отец – простой почтовый служащий. От предков отцу достались лишь светлые как пепел волосы. То ли румын, то ли болгарин, а может и венгр – Акире было все равно. Достаточно было того, что всю школу дразнили, что родился от соседа. Мать Акиры, Минори, тоже была не безупречной японкой. В ее семье любили рассказывать легенду о некоем монахе-путешественнике, который имел прелесть соблазнить какую-то его пра-пра-бабку. Вот и получился Акира без роду, без племени. Слишком высокий для японца, смуглый и мускулистый.
Отец – иностранец с мозолистыми руками. Мать – жена иностранца. Наплевала на устои, на обычаи и культуру их семьи. Вышла замуж за чужака и живет, как ни в чем не бывало. Впрочем, о какой культуре можно говорить, если в свое время пра-пра-бабка тоже пошалила с гайдзином. И вся жизнь у Акиры наперекосяк. Плохо учился в школе, родители – совершенно небогатые люди. Многочисленная материнская родня с ними не общается и никак не помогает. Спасибо мамочке за выбор. Сидеть в банке, забивать бесконечные цифры, за каждую ошибку расплачиваться премией. Ни жены, ни детей. Девушка и та ушла к какому-то спортсмену. А ведь он мечтал о великом. Править людьми, все решать с помощью дипломатии. Куда там! У родителей не было денег даже на паршивый колледж. Еле-еле пристроился на бесплатные курсы.
Акира был недоволен судьбой, хотел свести с ней счеты. Он направлялся в Аокигахара, печально известный лес самоубийц. В машине лежала крепкая веревка, таблетки, пистолет и скальпель (если надумает вскрыть вены). Шел сильный ливень. Везде по трассе мелькали аварийные огни, многие водители предпочли переждать дождь на обочине. Машину повело юзом и выбросило за ограждение. На огромной скорости Акира врезался в дерево. Пять веков назад именно в эту минуту испустил свой дух измученный, сошедший с ума, замурованный заживо Стефан.
Акира выбрался из раскуроченной машины. Он был весь исцарапан стеклом, левая рука переломана, машина всмятку, в остальном – ничего серьезного. Больше в лес почему-то не хотелось. Лучше позвонить родителям, он их давно не видел.
В Токио шел дождь. За пять тысяч миль от Акиры где-то в глуши Карпат обрушилась стена старинного замка, обнажив закованный скелет.
СЕВЕРНЫЙ ОЛЕНЬ
– Какой хорошенький! И рога такие прикольные! – галдели ребята, обступив ручного северного оленя и прикасаясь к его мягкой шерсти.
– Может вы знаете какие-нибудь интересные факты про оленей? – спросила ребят экскурсовод, рассказывающая о достопримечательностях города Нарьян-Мара.
– Конечно, знаем, – расплылся в улыбке Колька Семенов, известный в школе шутник из 7«Б». – Олени возят Санта-Клауса в санях по ночному небу!
Ребята засмеялись, а Колька ухмыльнулся, довольный своей шуткой.
Экскурсовод помолчала, а затем произнесла:
– Сейчас мы с вами пройдём к памятнику, который посвящён оленям, а точнее, оленно-транспортным батальонам, сформированным в годы Великой Отечественной Войны. Этот памятник архангельского скульптора Сергея Никандровича Сюхина был установлен в центре города Нарьян-Мара 23 февраля 2012 года.
Ребята подошли к памятнику. Им навстречу шли отлитые из бронзы воин–оленевод в национальной одежде, северный олень с мощными ветвистыми рогами и пушистая тундровая лайка. А за ними возвышался бронзовый круг, обозначающий диск солнца.
– В 1941 году более шести тысяч ездовых оленей по приказу Государственного Комитета обороны были отправлены на Карельский фронт в сопровождении шестиста оленеводов из округа. Воины-северяне под Мурманском свыше двух лет держали линию фронта, – рассказывала экскурсовод.
Ребята внимательно слушали. Колька смотрел на памятник. Ухмылка давно сошла с его лица.
– Оленно-транспортные батальоны отправили семнадцать тысяч тонн боеприпасов на передовую; вывезли с полей сражений четырнадцать тысяч раненых бойцов; около десяти тысяч солдат доставили к месту назначения. Никто, кроме оленей и оленеводов, в суровых условиях Заполярья не мог справиться с этой непосильной задачей, – продолжала рассказывать экскурсовод.
Колька разглядывал памятник. Он смотрел на гордо поднятую голову оленя, увенчанную тяжелыми рогами, не замечая, как от ветра на глаза стали наворачиваться слёзы. И вдруг…
– Эй! Ты чего не маскируешься? – раздался рядом простуженный голос, и кто-то накинул на Колькины плечи белое полотно. Колька повернулся – перед ним в белом маскхалате стоял мальчишка с худым обветренным лицом.
– Зачем мне маскироваться? – удивился Колька.
– Как это зачем? Посмотри, – мальчишка махнул рукой в сторону, – у нас и нарты белой краской выкрашены, и на оленей белая маскировка сшита. Она им сначала не нравилась, всё отряхивались. А сейчас ничего, привыкли.
– Но зачем всё это? – снова спросил Колька.
– Вот чудак–человек! – усмехнулся мальчишка. – Это сначала немцы на нас внимания не обращали. Думали, что крестьяне–оленеводы стада свои перегоняют. А как узнали, что мы воевать с ними прибыли, так засуетились. Гитлеровское командование поставило особую задачу своим авиационным частям, чтобы уничтожали оленьи стада. Вот мы от них и маскируемся.
– А почему вы именно на оленях передвигаетесь, а не на лошадях или, скажем, собаках? – спросил Колька.
– Ну ты даёшь! – улыбнулся мальчишка.
– Смотри, какой на улице мороз! А олень ни холода не боится, ни вьюги. Знаешь, сколько лошадям сена надо да овса? Где его взять? А олень сам себя прокормит и в тундре, и в лесу. С собаками тихо к врагу не подойдёшь, какая-нибудь да залает. А олень не нарушит тишину, даже раненый не издаёт звука.
Колька во все глаза смотрел на мальчишку. Он вспомнил свою шутку про Санта-Клауса, и ему стало стыдно. Ведь он совсем ничего не знал про оленей, про их героические подвиги. А мальчишка между тем продолжал:
– А какие они смелые и выносливые! Лишь олень сможет пробежать десятки километров за сутки по снежной целине.
Колька слушал мальчишку и думал: «А ведь он, похоже, мой ровесник. И уже столько всего пережил. Недоедает, вон какой худой и бледный. И руки обветренные, красные, все в царапинах». Мальчик заметил, что Колька разглядывает его руки:
– Ничего, заживут. Понимаешь, переход у нас был долгий. Некоторые олени совсем ослабли от нехватки корма. Так мы с товарищами уходили подальше от оленьих троп, снег разрывали и собирали ягель.
– Вы спасли оленей?! Это героический поступок! – воскликнул Колька.
– Да ну, чего же тут героического, – засмущался мальчишка. – Вот у нас в батальоне есть Алексей Ледков, так тот, действительно, герой! Вызвался он промчаться на своей упряжке перед опорным пунктом врага, чтобы вызвать огонь на себя и обнаружить вражеские огневые точки. Всё рассчитал, разогнал оленей и, привстав на нартах, с криком выскочил на открытое место. Пролетел перед изумлёнными немцами так, что сзади только снежная пурга поднялась. Опомнились фашисты, застрочили пулемёты, но с опозданием, уже вслед упряжки. За этот героический поступок Алексея наградили медалью «За отвагу»! Вот такие они, наши олени. Герои! И каюры – герои! Только многие из них не вернутся домой. Погибли, пропали без вести…
– Никто и не вспомнит, – опустил глаза мальчишка.
– Помнят! – воскликнул Колька. – Много лет прошло, но люди помнят ваши подвиги! И памятник оленно-транспортным батальонам установили: идут по снегу каюр, олень и лайка, а за спиной у них встаёт солнце!
– Солнце, – улыбнулся мальчишка, – солнце – это хорошо! Солнце – это жизнь!
Колькины глаза наполнились слезами. И вот уже одна слезинка обожгла его холодную щеку. Колька моргнул.
– Большая часть солдат из оленеводческих стойбищ и их упряжки оленей, – продолжала рассказывать экскурсовод, – не вернулись в родную тундру. Они погибли на фронтах Великой Отечественной войны. Но память о них всегда будет жить в наших сердцах!
– Всегда, – прошептал Колька, глядя на памятник.
И слезы горячими каплями катились и катились по его щекам.
