Борис Конофальский
Хоккенхаймская ведьма
Глава 6
Утром, после завтрака, кавалер и все другие ждали, пока отец Иона выйдет из нужника, а тот сидел там дольше, чем в другие дни. А когда дождались, то монах, белый, как мел, сказал Волкову:
– Добрый человек, веди расследование сам, болен я сегодня, нехорошо мне. Узнай сам, кто на вдову клеветал, святые отцы и я отдохнём.
«Конечно, нехорошо тебе, – думал Волков, – меня на пост благословил, я хлебом ужинал, на пироги глядючи, а сам вчера один миску кислой, жареной капусты с колбасой съел. Той миски троим хватило бы. Да требухи полмиски. Да пива ещё. Отчего же тебе хорошо-то будет».
Но сказал он монаху другое:
– Не волнуйтесь, святой отец, я всё сделаю, по совести.
– Так ступайте, – брат Иона перекрестил его.
Угрюмым и злым Волков ротмистра Брюнхвальда знал ещё по Фёренбургу, а вот веселым и добрым видел впервые. Видно, вдова уж приласкала, так приласкала старого солдафона. Он аж светился весь. Был разговорчив и бодр.
И на радостях он быстро изловил с утра молодого кузнеца Рудольфа Липке, молодой человек был перепуган до смерти. Да более ничего с ним плохого не случилось.
Волков сидел чернее тучи и сходил с ума от брани и стенаний четырёх женщин и клятв четырёх мужчин. Поэтому он решил:
– В том, что вы, мужики, ко вдове ходили, большого греха нет, скажите попу своему, чтобы вам епитимью назначил. Всё! Сыч, гони их отсюда. Только баб оставь.
От такой несправедливости бабы завыли ещё дружнее и громче.
И Сычу, и помощникам его приходилось приводить их в чувство кулаками и палками.
И весь остальной день пришлось их мучать по очереди, но без ярости. Без кнута, горячего железа и дыбов. И были они упорны, отпирались все, пока, под вечер, не сказала одна из них, жена столяра Ханса Раубе, что ей об измене мужа рассказала мать кузнеца Рудольфа Липке, Магда Липке, а до этого о том, что муж ходит к вдове Вайс, она и не слыхивала. Так же она сказал, что Магда Липке говорила о том, что нужно собрать денег и вдову Вайс извести. Но жена столяра денег дать ей не хотела, и что было дальше не знает.
Волкову и говорить ничего не пришлось, он только глянул на Брюнхвальда, как тот кивнул и пошёл брать Магду Липке.
Кавалер всё был зол, сидел, ел принесённый Ёганом варёный горох без всего. Даже без соли. Заедал его хлебом и запивал водой. Глядел, как Сыч одну за другой таскает упрямых баб к его столу, а бабы всё запирались, отнекивались, клялись, что ни при чём и про наветы не знают.
На дворе уже темнело, когда Брюнхвальд приволок мать кузнеца, Магду Липке. Жена эта была достойной, по виду и по одежде. Да нравом дурна, и стала говорить кавалеру холодно, и язвила высокомерно. Отнекивалась с вызовом. Не поняла, куда попала, да и не поняла, кто её спрашивает. Думала, что муж её, цеховой голова, человек в городе не последний, авось, никто не посмеет её тронуть. А беда этой женщины была в том, что Волков был раздражён плохой едой и упрямством женщин, и глупой спесью самой Терезы Липке.
Но он дал глупой бабе последний шанс и сам о том предупредил:
– Последний раз спрашиваю тебя ласково, приходила ли ты к жене столяра Раубе Матильде, говорила ей о том, что муж её ходит ко вдове Вайс. Говорила о том, что денег нужно собрать, чтобы вдову Вайс извести?
– Дура она, – холодно отвечала мать кузнеца, – я ей сказала, что муж её ко вдове ходит, про деньги я ей ничего не говорила.
Волков глянул на жену столяра, та сидела, даже головы не подняла, даже взглянуть на Магду Липке боялась.
– Дура она, значит? – Переспросил кавалер, теперь он был уверен, что эта Магда Липке точно причастна к делу.
– Так всем понятно, что дура она, – с вызовом говорила мать кузнеца, – непонятно, чего это Святая Инквизиция бабьими распрями занимается?
– Непонятно тебе? – Спросил кавалер таким тоном, который и Сыч, и Ёган хорошо знали.
Даже Брюнхвальд глянул на Волкова с опаской. А тот, вставая из-за стола, обещал глупой бабе:
– Сейчас ты всё поймёшь. – И заорал: – Сыч, одёжу с неё долой, на дыбу её.
– Не посмеете! – Взвизгнула баба.
Да куда там, Сыч и помощники его, только взглянув на кавалера, поняли, что ласки больше не будет, и стали раздевать Магду Липке. А так как она пыталась сопротивляться и оскорблять их, то платье на ней порвали, а саму голую, тащили к дыбе по полу и били её немилосердно. Вряд ли эта женщина испытывала в жизни такой позор и такое обращение. Затем, заломив ей руки, приподняли над полом, так, что едва на цыпочках стояла она. И орала надрывно от позора и боли.
Сыч взял в руки кнут, глянул на кавалера. Тот поднял один палец, что значило один удар. Сыч и ударил. Откуда только умения набрался. Ударил с оттягом, со щелчком. Конец хлыста лёг как надо, от зада пошёл к лопаткам, пройдя меж заломанных рук и оставляя кровавый рубец вдоль всей спины. Магда Липке заорала от боли, обмочилась, а потом стихла. И в здании стало тихо-тихо.
Волков, уставший от галдежа, стонов и воя аж зажмурился от тишины такой. Так хорошо ему стало, что сидел так, наверное, целую минуту, а открыв глаза с удовлетворением отметил, что все бабы сидят тихо и от страха даже не шевелятся. Даже мать кузнеца, что висела на дыбе, не издавала ни звука, разве что носом шмыгала тихонечко. И монахи перьями не скрипели и не разговаривали.
Он встал размять ногу, ныть стала, пошёл к висящей на дыбе женщине взял её за волосы, задрал её лицо к себе и спросил:
– И где спесь твоя вся теперь?
Женщина не ответила, кряхтела только, так как руки ей верёвка выламывала.
– Взрослая женщина, висишь тут голая, кнутом битая, в позоре и моче своей, – продолжал он, – а все оттого, что дура. Не она дура, – Волков кивнул на жену столяра, – ты дура. И это только начало, Сыч, расскажи ей, что дальше будет.
– Дальше будет тебе не сладко, – обещал Фриц Ламме, – дальше будет тебе кнут, а если кожа сойдёт, то сапог из сыромятной кожи, одену я его тебе, и над жаровней греть стану пока кожа тебе все косточки в ноге не переломает, ходить уже не сможешь. Или железо калить начну, тебе телеса им жечь, кочергу, раскалённую в зад, хочешь? Или, может, ещё куда тебе её засунуть?
Волков так и не выпускал её волос, смотрел ей в лицо. И она простонала:
– Простите, господин.
– За что? – Он уже готов был обрадоваться, но, видно, рано.
– За спесь мою, простите. – С трудом говорила Магда Липке.
– Только за спесь?
– Только! – Выдавила она.
Волков выпустил её волосы, и сухо сказал:
– Сыч, поднимай её.
Помощники Сыча потянули верёвку, и ноги женщины совсем оторвались от пола, руки её захрустели, и она истошно заорала.
А Волков поглядел на других женщин, что в ужасе сидели на лавке и ждали своей очереди. Ему в голову пришла простая мысль.
Он подошёл к толстой жене фермера, сильной солдатской лапой схватил её за лицо, сдавил щёки крепко и, заглядывая ей в глаза, спросил:
– Она тебя подбила на клевету?
Он так крепко сдавил ей щёки, что толстуха не могла говорить, она только пыталась трясти головой в знак согласия.
Тогда кавалер выпустил её и спросил ещё раз:
– Говори, чтобы писари слышали тебя, кто тебя подбил на клевету?
– Она, – говорила жена фермера, указывая на висящую на дыбе женщину, – Магда Липке мня подбила.
– Вы вдвоём это делали? – Спросил кавалер.
Как только он это спросил, слева от толстой жены фермера завыла жена столяра Иоганна Раубе Петра. Сползла с лавки на пол и там стала рыдать.
– Она? – Спросил кавалер у жены фермера.
Та судорожно кивала, говорить от страха не могла.
– Говори, – заорал кавалер, – писари слова твои записывают! Имена всех назови! Громко! Кто навет делал?
–Ма… Ма… Магда Липке, – лепетала толстуха, – Петра Раубе и я. Всё.
– Имя своё назови.
– Вильма Кройсбахер.
– А эти две женщины к делу не причастны? – Кавалер указал на жену извозчика и жену столяра Ханса Раубе.
– Нет, господин.
– Хорошо, – произнёс Волков, – хорошо. За то, что запиралась менее других, буду просить святых отцов о снисхождении для тебя.
– О, Господи, спаси вас Бог, – толстуха потянулась руку целовать, да Волков руки не дал:
– Э, нет, говори сначала, кто навет писал.
– Писарь Веберкляйн. Из городской магистратуры. Два талера взял, шельмец, за талер не соглашался, говорил, что грех.
– Веберкляйн, Веберкляйн. Прекрасно. – Волков глянул на писарей, те всё записывали. – Значит, за талер писать не хотел, потому что грех, а за два, значит, написал, греха в том не усмотрел. Молодец.
– Да, господин, так и было, господин, а что мне будет за это?
– Святые отцы решат, – отвечал кавалер, – я только дело веду, а судят они.
Волков глянул на Брюнхвальда:
– Карл, берите этого писаря.
– Сюда везти? – Спросил ротмистр.
– Нет, поздно уже, в подвал тащите его, и вот этих трёх, а этих, – кавалер указал на двух женщин, жену возничего и жену столяра Ханса Раубе, – этих отпустить, вины их я не нашёл.
Обе женщины вскочили, обе кинулись к рыцарю, целовали руку ему, благодарили, а он сказал:
– Карл, дайте им провожатого, чтобы до дома женщин проводил, поздно уже, темно.
И они его опять благодарили, кланялись ему, называли справедливым человеком.
И сам он себя таким считал.
Ротмистр поехал брать писаря, отвозить баб в тюрьму, а кавалер поехал в трактир. Монахи уже спать легли, и поэтому он через Ёгана заказал себе колбасы, ел её как вор, у себя в покоях, боялся, что увидят монахи. А поев, ждал Брюнхвальда внизу за столом, а тот всё не ехал. Пошел, справился, вернулись ли люди, что были с ротмистром. А люди давно вернулись и сказали, что ротмистр велел им ехать одним, а сам поехал к бабе. И Волков знал, к какой бабе поехал старый солдафон. Он велел Ёгану принести воды помыться, а затем лёг спать. Лежал, завидовал Брюнхвальду, он бы сейчас и сам от приятной вдовы не отказался.
Глава 7
Спал плохо – проснулся злой. Наорал на Ёгана, ругал его лентяем, мерзавцем. Да не помогло. Пошёл вниз, увидел, как монахи завтракают – ещё больше обозлился. С ними за стол не сел, ел еду постною. Дрянь всякую, что мужики едят весной. А хотелось молока, да хлеба белого с мёдом, яиц жареных. Оттого настроение не улучшилось. Пошёл на улицу, а там оттепель, дождь, грязища на дворе. Поскользнулся, едва не упал, всё на виду у своих людей. Стоят бездельники, тридцать шесть человек, да ещё сержант, да ещё сам Брюнхвальд. Попробуй, найди на такую прорву народа денег. А лошади, четырнадцать голов. Овса, сена каждый день дай. А монахи, что жрут бесконечно. О… Господи, вернуться бы в Ланн. Интересно как там дела?
Максимилиан подошёл к нему и поклонился:
– Господин кавалер, ваш конь осёдлан. Может еще что-то надобно?
– Найди почту здешнюю, узнай, нет ли писем для меня.
Максимилиан ушёл, ни слова не сказав. А Волков на грязи, на льду, да под дождём стоять не хотел, вернулся в тёплый трактир, ждать пока отец Иона закончит свои утренние дела.
Почта была, видимо, не далеко, вскоре Максимилиан вернулся с бумагой, отдал её Волкову и сказал:
– Письмо три дня уже лежало. От кого, не ясно. Взяли с меня двенадцать крейцеров.
Кавалер молча отдал деньги юноше, поломал сургуч и стал читать.
Он знал от кого это письмо. Писал ему отец Семион, с которым они судили и сожгли чернокнижника в Фёренбурге и который вместе с Волковым за это попал под следствие. В письме было:
«Господин и друг мой, добрый человек, рыцарь божий Иероним Фолькоф. Пишу вам я, отец Семион. – Чёртов пройдоха, – добавлял от себя кавалер, – Со мной всё хорошо, живу в монастыре, добрый аббат Илларион из уважения к вам работами меня не донимает.
Дело наше не кончается, папский нунций всё ещё требует вернуть раку, и нас сыскать, не угомонится никак, а архиепископ раку не думает отдавать никому, ни хозяевам, ни епископу Вильбурга. Хотя тот приезжал, просил её. «И этот тут, – думал кавалер, – старая сволочь». – Раку возят по городам, ставят в храмах. Народ на неё ходит молиться. Вас все благодарят. А дома у вас не всё хорошо, – «Ну ещё бы», – ваша Брунхильда проживает в беспутстве с пекарем своим, и ещё один к ней стал ходить, молодой, из благородных, но к нему она пока не благосклонна, до себя не пускает. Она денег просила, говорила, что кончились те, что вы оставили. Как вы и велели, ей денег я не дал, дал пол талера кухарке вашей и талер девице вашей Агнес. А девица ваша Агнес, читает без конца, книги разные, а что читает, мне не показывает, книгу тряпкой закрывает, как я подхожу. Злая стала, может словом осадить любого. Ещё стала ходить по городу одна и возвращается запоздно. Кухарка ваша говорила, что иной раз и ночью приходит. Ничего не боится, где бывает – не говорит. Стала спать в вашей комнате, Брунхильду она ругает последними словами. И Брунхильда и сама кухарка её стали бояться.
А Роха ваш приходил спать к вам, жена его пьяного погнала, спал на лавке возле очага, просил денег, три талера, на уголь для кузни и для кузнеца. Для железа и работ, на мушкеты. Дал ему, как вы велели. Да боюсь, они с кузнецом пьют. Деньги давал из ваших средств, что вы мне оставили.
Более новостей у меня нет, благословенны будьте.
Друг ваш и слуга отец Семион».
Вот и как тут хорошему настроению быть. Ну, ни одной доброй новости. Ни одной. Сидел кавалер руки опускались, ни к чему желания нет. И тут из нужника пришёл отец Иона. Шёл тяжело. Вздыхал тяжко и говорил ему:
– Вы, сын мой, ступайте, дознание закончите сами, а мы отлежимся денёк, да бумаги почитаем по делу, которые нам писари вчера принесли. Всё вроде как уже прояснилось, вы только показания со всех баб, что навет удумали, возьмите. Все должны сказать, что признают вину или пусть хоть одна из них скажет, но, чтобы она и на других показала. И писарь, что навет писал, пусть тоже скажет. А завтра уже с делом и покончим. А сегодня мне отлежаться надобно. Невмоготу мне.
«Да, уж конечно невмоготу будет, если жрать так-то», – думал Волков и обещал:
– Всё, что нужно, я сделаю, святой отец.
– На то и благословляю вас, сын мой, – заканчивал отец Иона.
Но раз уж день начался плохо, чего уж удивляться тому, что он и продолжается плохо.
Едва он слез с коня, у склада его встретил хмурый Брюнхвальд.
– И где вы были, Карл? – спросил кавалер. – Похвастайтесь.
– Там вас ждут люди, – не здороваясь, начал ротмистр, – местные, злые.
– Чего хотят? – Без тени волнения спросил кавалер.
– Одну из баб, что вчера вечером велено было в тюрьму отвести, перед тем как отвести, взяли силой. Прямо здесь.
– Магду Липке? – Волков стал ещё мрачнее.
Брюнхвальд кивнул.
– Сыч?
Брюнхвальд опять кивнул и добавил:
– И мои два олуха, из тех, что ему помогали.
– Господи, – Волков остановился, стал тереть глаза руками, – да что ж это такое. Досады одна за другой, одна за другой идут. И края им не видать. – Он вздохнул. – Люди эти из богатых?
– Да, и при оружии они.
– При оружии? – Волков удивился.
– С мечами и кинжалами. Девять человек.
– Посылайте в трактир за людьми.
– Уже послал.
– Ну, что ж, пойдемте, поглядим на этих бюргеров-вояк.
Провинциальные богачи из мелких городков, одежда дорогая, но не такая как носят в Ланне, теперь Волков уже видел разницу. У одного из пришедших тяжёлая серебряная цепь, он самый старший, остальные глядят с вызовом, особенно четверо самых молодых.
Волков не спесив, поклонился им первый и низко:
– Вы ко мне, честные люди?
Они тоже кланялись, но коротко, без особого почтения.
– К вам, – отвечал тот, что был с цепью, – я Липке, меня здесь все знают, голова гильдии кузнецов, скобянщиков и медников, я требую справедливости! Мою честь поругали ваши люди!
Этот Липке весь кипел, морда красная, не ровён час удар его от злобы хватит, он едва сдерживался. А Волков был напротив, показательно спокоен.
Он прошёл к столу и сел за него по-хозяйски. Гостям же присесть не предложил, чтобы знали кто тут хозяин, а кто проситель.
Брюнхвальд стал рядом. Сыч и два его помощника стояли в стороне. Лица не испуганы, но напряжены, угрюмы. Уже по этим мордам кавалер понял, что эта троица виновна. Такие лица были, обычно, у пойманных дезертиров, которые не боялись ничего, и уже знали, чем всё закончится.
– Кто и как поругал вашу честь? – Спокойно спросил кавалер.
– Ваши люди! – Заорал один из молодых. Указал пальцем в сторону Сыча. – Вон те.
– Это наш палач и его помощники, они люди честные, но бывают, и грубы. Коли оскорбили вас словом, так я за них приношу извинения вам…
– Каким ещё словом!? – Заорал один молодой, – они…
Его оттолкнул сам Липке, и заговорил с яростью тряся пальцем:
– Не словом! Не словом! Они надругались над моей женой, все трое, брали её как блудную девку, прямо тут по очереди, как собаки на собачьей свадьбе! А потом поруганную, да в драной одежде вели ночью через весь город. И бросили в холодный подвал.
– И свидетели того, как брали её силой, есть у вас? – Холодно спросил кавалер.
– Какие же свидетели, то ночью было, тут было, тут ругались над ней двери заперев. – Орал молодой человек, подходя к его столу ближе.
Волков опять растёр лицо ладонями, вздохнул и, ожидая взрыва праведного негодования, отвечал с холодным безразличием:
– Конечно, свидетелей нет. Потому как не было того, что говорите вы. И быть того не может, честные господа, чтобы палач Святого Трибунал брал женщин, что находятся под Инквизицией, силой. Сие невозможно. Да и добром он не мог взять. Разве что она сама им предложила. Такое всё время случается. Может ей самой собачьей свадьбы захотелось. Женщины на всё идут…
Договорить не успел, знал он, что слова его вызовут в пришедших ярость, так оно и случилось.
Все они загалдели дружно и кинулись кто к столу, кто к Сычу и его помощникам. Началась потасовка, Сыча не ударили ни разу, ловок он был, а вот его помощникам досталось. Одного сбили с ног и ударили несколько раз головой об лавку, а другого дважды лягнули в пах, тоже повалили. Топтали.
– Выдай нам осквернителей, – орал Липке. – Выдайте!
– На суд их, собак! – Орал ещё кто-то.
Волков сидел, не шевелясь, и ни звука не издавая. А ещё он улыбался с вызовом. Он знал, что делал. Самый молодой из пришедших кинулся к нему, перегнулся через стол и замахнулся.
Наверное, и ударил бы, да тут крикнул громко Брюнхвальд:
– Не сметь!
И между молодым и кавалером рассёк воздух меч, тонко звякнул о доски стола.
– Не сметь! На кого руку поднял, подлец?!– Продолжал ротмистр свирепо.
В следственный зал вбежал сержант и солдаты. Они стали хватать местных, отнимать у них оружие.
«Болван, Брюнхвальд, – думал, вздыхая кавалер, – всё испортил, а денег то можно было спросить с этих жирных кабанчиков, у них имеются, жаль, что сопляк меня не ударил, а за двух потрёпанных помощников палача много не взять».
Но даже когда у местных солдаты отняли всё оружие, они не унимались:
– Выдайте нам осквернителей, мы их судить будем! – Не унимался глава гильдии кузнецов.
Кавалер не оставил надежду, хоть чуть-чуть взять денег с них, встал, опёрся на стол, наклонился вперёд и заговорил, холодно глядя на пришедших исподлобья:
– Мятеж устроить хотите? На рыцаря божьего, на хранителя Святого Трибунала руку подняли? Ложью добрых людей поругали, в подлости осквернения их обвинив.
– Они осквернители! – Кричал тот молодой, что подбегал к столу. – А вы их покрывать надумали! Видим мы, что вы на их стороне!
– Стоите, злобой дышите, – спокойно продолжал Волков, как будто не слыхал его, – безнаказанностью своей упиваетесь. К справедливости уповаете, а сами бабёнку свою освобождать пришли, знаете уже, что она в навете уличена, так вы пришли, чтобы её от наказания заслуженного освободить.
– Она не врёт, они брали её, как шлюху, а она достойная женщина! – Не унимался молодой.
– Она в навете уличена! – Заорал кавалер. – Какая же она достойная?
Она вдову оболгала, под костёр её подвести хотела, и на палачей моих клевещет. В чём же достоинство её? Нет у неё достоинства!
– Так вдова шлюха! У неё под подолом весь город был! А может и не только город, – многозначительно заметил один из горожан.
– Так шлюх лечат позорным столбом и плетью, а не костром как ведьм. – Волков сел на лавку. – В железо вас брать не буду, но не надейтесь, что грубость ваша без наказания останется, о случившемся я доложу прелат-комиссару отцу Ионе, и всем остальным отцам из комиссии доложу, и бургомистру вашему тоже, они решат, что делать с вами дальше. Ступайте.
– Ступайте? – Заорал молодой. – Ступайте? Вы не отдадите для суда своих людей?
– Ступайте. И благодарите Бога, что не в железе в подвал идёте, а по домам своим. – Повторил он холодно.
Оружие горожанам вернули и выпроводили их вон. И только тут кавалер глянул на Сыча и его помощников. И взгляд его, их не обрадовал. А Брюнхвальд и вовсе не поленился подойти к ним и сказать слова такие, что лица помощников Сыча стали кислы.
Кавалер сидел и тёр висок, вздыхал, ещё раз сожалея о том, что сопляк его не ударил, и приступил к делу. А так всё могло хорошо получиться.
Вольфганг Веберкляйн был милым и вежливым юношей, служил он четвёртым писарем при магистратуре города. Ночь, проведённая им в холодной тюрьме, его наставила на путь истинный. Запираться он и не думал. Говорил всё охотно и честно. Писари не успевали за ним писать.
Со слов юноши, к нему пришла Магда Липке, просила написать донос, а он отказался, так как боялся. Она стала сулить деньги, и говорила, что это дело праведное, так как вдова Вайс шлюха, а сыну Магды Липке жениться надобно на хорошей невесте, что выгодно для семейного дела, а он ходит к вдове-шлюхе. Не иначе она его приворожила. А шлюху вдову уже предупреждали. И слова ей постыдные прилюдно говорили. И за космы её уже драли на рынке. В том числе драла и Марта Кройсбахер, толстая жена фермера, что сидит сейчас здесь. А шлюха Вайс всё не отказывалась от распутства своего. И чужих мужей до себя пускала. И тогда женщины собрали деньги и дали ему два талера. И говорили, что она ведьма, что она мужчин привораживает. Поэтому молодой писарь и согласился писать донос.
Марта Кройсбахер жена фермера и Петра Раубе жена столяра его слова подтвердили. Говорили: всё так. И все указывали на Магду Липке как на зачинщицу. А та сидела в дорогом разодранном платье, прятала в него срам свой, без чепца, с распущенными волосами. И глядела на всех люто. И ни в чём не сознавалась. Отпиралась и лаялась. Её показания уже и не были нужны, но кавалера она злила, даже спокойного Брюнхвальда раздражала злобой своей и непреклонностью.
– Последний раз говорю тебе, – спрашивал её Волков, – признай ты, что навет твоя затея?
– Ложь всё, и суд твой не праведный, – говорила злая баба заносчиво, – и холопы твои осквернители.
Волков вздохнул и сказал писцам:
– Идите в трактир, дел сегодня нет у вас больше. А вы, Карл, писаря и этих двух баб в крепкий дом ведите. На сегодня всё.
Он дождался, пока все покинут помещение, там остались только Сыч, два его помощника, Магда Липке и он.
– Сыч, – подозвал кавалер.
– Да, экселенц, – Сыч быстро подбежал к нему.
– Глянь на улице, нет ли кого из тех горожан, что приходили спасать бабу эту. – Произнёс Волков тихо.
Фриц Ламме кивнул и бегом кинулся к двери. Выскочил наружу.
Его помощники притихли, не знали, чего и ожидать. Поглядывали на рыцаря с опаской. А вот Магда Липке почувствовала беду, она ерзла на лавке, куталась в обрывки одежды, тоже на кавалера пялилась. А кавалер был невозмутим. Ждал Сыча.
Сыч вернулся и сказал:
– Нет, никого вокруг, простой люд по делам ходит, и всё.
Тогда кавалер встал и подошёл к женщине:
– Зря ты злобствовала и упрямствовала, злобы твоей не боюсь. А упрямство твоё тебе боком выйдет.
– Зря мой сын тебя не ударил, жалею о том, – с ненавистью произнесла женщина.
– И я о том жалею, много бы я денег с вас взял бы, если бы он меня ударил, а потом руку я бы ему отрезал. – Он чуть помолчал и добавил. – Сыч, берите её ещё раз, видно понравилась ей первая собачья свадьба, раз второй добивается. Только чтобы не орала она, чтобы тихо всё было. А ты так и скажешь потом мужу и сыновьям своим. Скажешь, что я, Иероним Фолькоф велел второй раз тебя брать. Пусть знают, псы, как людей моих без разрешения моего трогать. И как руку на меня поднимать. Слышал Сыч, постарайтесь, сделайте, чтобы ей понравилось.
– Всё сделаем, экселенц, – оскалился Фриц Ламме, – уж не забудет.
Баба смотрела на Волкова с лютой злобой, а когда он повернулся, она плюнула ему в след, непреклонная. А Сыч стянул её с лавки и пнул в бок. Стал одежду с неё срывать. Баба стала биться, выкручиваться. Помощники кинулись ему помогать. Может и не хотелось им больше этой бабы теперь, да разве откажешься, когда господин велит.
Волков остановился и подозвал Сыча к себе:
– Как закончите с ней, в подвал её отведёте, ко мне придёшь.
– Да, экселенц.
– Палку мне хорошую найди, крепкую.
– Найду, экселенц, – обещал Сыч.
Он проводил рыцаря до двери и запер её за ним.
Вернулся и рассказал о неприятном деле святым отцам, рассказал всё, как было, кроме того, что оставил сегодня Магду Липке с Сычом и его помощниками, оставил умышленно, в назидание. И о том рассказал, что дело с наветом решено, писарь и три бабы виноваты, сам писарь и деве бабы вину полностью признали, а одна, зачинщица, злобствует, и вины нет признаёт.
Он готовился к тому, что отцы в ужас придут, от того, что горожане в насилии палача обвиняют, а отцы не пришли в ужас. Были спокойны. Не поверили они горожанам. А отец Николас сказал:
– Так всегда и бывает. Коли у осуждённой есть покровители, так они, греха не боясь, всегда противодействуют.
– Да, так всегда и бывает. Не впервой нам. – Заверил отец Иоганн.
– Завтра вынесем приговор поутру, – сказал Отец Иона, – хворь моя, слава Богу, отошла, сила во мне есть, вынесем приговор праведный. Послезавтра проследим о его исполнении, поглядим казнь, в обед помолимся, а после обеда и отъедем дальше.
– Казнь? – Удивился кавалер.
– Так не до смерти, конечно, серебро возьмём, а все виновные будут кнутом биты у столба. – Сказал отец Иоганн успокоительно.
– Языки, – добавил отец Николас.
– Ах, да, – вспомнил отец Николас, – конечно. Ещё усечение языка за навет положено.
–Усечение языка? – Вслух думал Волков. – Немилосердно, как бабам да без языка?
– А по-другому нет сил бороться со злоязычием. – Говорил отец Иона, вздыхая тягостно, – у нас на пять доносов – четыре навета.
– Клевещут людишки друг на друга, хотя клевета и большой грех, а всё равно клевещут. – Соглашались святые отцы.
– А вы молодец, – хвалили его попы, – с делом быстро управились, и мятежников усмирили.
– Будем писать отцу Иллариону, что довольны вами, господин рыцарь. – Говорил отец Иона, изнывая в ожидании обеда. Глазами ища мальчишку, что кушанья подаёт.
А время уже подошло, им стали подавать еду на стол. Волков заказал себе еду, как положено – постную.
В плохом настроении после простой еды, он валялся раздетый и босой на своей кровати, опять читал письмо от отца Семиона. Когда пришел Сыч и постучался в дверь, Волков велел войти, не вставая с кровати, он спросил:
– Просьбу мою исполнил?
– Всё сделал, как вы просили, теперь эта паскуда, нас до гробовой доски не забудет, – ухмылялся Фриц Ламме. – Мы её по очереди в зад имели, рот ей завязали, чтобы не орала, так она выть стала и глаза таращила так, что они чуть не вывалились, она едва не обделалась, от натуги, а мы от смеха чуть не померли…
Он бы и дальше рассказывал свои весёлые истории, да кавалеру надоело, он перебил его:
– Я не про то тебя спрашивал, я спросил, ты палку принёс мне?
– А, вы про палку? – Догадался Сыч, показал ему крепкую узловатую палку. – Вам с ней ходить неудобно будет, лучше состругать удобную. С перекладиной.
Кавалер встал с кровати, взял у Сыча палку, взвесил её в руке и остался ей доволен. Ни сказав не слова, он врезал Сычу, да так крепко и скоро, что тот и увернуться не успел.
– Ох, Господи! – Заорал тот.
А Волков стал бить его, бил сильно и приговаривал:
– Руки опустил, я сказал, опустил руки. Пёс шелудивый, паскудник, стань ровно.
Он бил его по ляжкам, по рёбрам, Фриц Ламме поднимал руки, чтобы защититься, тогда кавалер замирал с поднятой палкой и говорил снова:
– Я сказал тебе руки опустить.
Сыч послушно опускал руки и получал страшный удар по левой ляжке, от которого его всего продёргивало, и он кривился, силясь не заорать.
Он сгибался, и получал палкой по боку так, что дыханье у него сбивалось. А кавалер не успокаивался, особенно когда вспоминал, что Сыч ещё и к Брунхильде ходил, от того ещё больше бесился.
Он отбил ему ноги, и руки, и спину, и бок, отбил ему всё, только по башке не бил, и остановился, когда Фриц Ламме просто не мог уже стоять, и упал на пол. Скрючился на полу, и трясся от боли и напряжения, а по щеке его текли беззвучные слёзы. Он тяжело дышал, словно бежал долго.
Кавалер поставил ему на спину ногу и спросил:
– Знаешь, за что?
– За бабу эту старую. Паскуду Липке.
– Значит, знаешь.
– Знаю, экселенц, – хрипел Сыч. – Простите. Не знаю, как так произошло, меня эти двое…
– Не ври! Не смей мне врать! – Он опять замахнулся палкой, да бить не стал. – Не они тебя подбили, а ты их.
– Да, экселенц, простите.
– Считай, что простил, но, если ещё раз меня так подведёшь, на прощение не надейся, сдам тебя родственникам, пускай тебя оскопят и повесят.
– Спасибо, экселенц.
– Убирайся.
Волков откинул в угол палку и лёг на кровать, стал только успокаиваться, да полежать ему не пришлось, в дверь постучали.
– Кто?
– Брюнхвальд, кавалер.
– Входите, Карл.
Брюнхвальд вошёл в комнату, был он при оружии, доспехе и со шлемом в руке.
– Господин кавалер, наша корпорация просит вас быть сейчас у северного выезда из города.
Волков сел на кровати по полному доспеху всё сразу понял:
– Братский суд?
– Братский суд, – кивнул Брюнхвальд.
Когда солдаты Брюнхвальда шли сюда, в Альк, никакого барабана у них Волков не видел, может в обозе везли. Но сейчас барабанщик бил в барабан, когда они с ротмистром приблизились. Волков был в полном доспехе и в шлеме, Брюнхвальд тоже. За ними ехал Максимилиан, вёз штандарт кавалера, он и Ёган были в одежде с гербом и в цветах Волкова.
Барабан забил дробь при их приближении.
Всадники остановились на пригорке.
– Стройся! – Орал сержант.
Солдаты строились, а сержант пошёл к всадникам, скользя по грязи. Подойдя, он низко поклонился и заговорил:
– Добрый рыцарь, Иероним Фолькоф, которого все зовут Инквизитором, наша корпорация, что живёт у стены на вашей земле в городе Ланне, просит у вас прощения, за то, что два балована из наших рядов, устроив проказу, взяли силой бабу, без вашего дозволения, чем и подвели вас. Так же и подвели нашего ротмистра. Корпорация наша наказала мне просить вашего прощения. Шкодники будут наказаны, как полагают все воинские корпорации: будут наказаны братским судом. Считаете вы, Иероним Фолькоф, рыцарь по прозвищу Инквизитор, что братского суда будет достаточно для прощения?
