Борис Конофальский
Хоккенхаймская ведьма
Глава 5
– Сударь мой, недопустимо сие! – Тряс подбородками и щеками отец Иона. – Недопустимо! Разве ж это можно? Разве ж так подобает?
Волков не мог понять: это монах так злится или так напуган. Он стоял, молчал, слов оправданий не находил.
– Нет, друг сердца моего, нельзя, возбраняется это. – Продолжал монах. – Вы ж рыцарь божий, сила ваша не в крепости рук, а в крепости духа. Как же не устояли вы перед грехом прелюбодеяния. Ничтожна сила духа вашего пред лоном смазливой вдовы. И какой же вы тогда рыцарь?
Они стояли на улице, слава Богу, никто к ним не подходил, и никто не мог слышать их разговора, иначе кавалер сгорел бы со стыда. Волков уже и забыл, когда его вот так отчитывали. Обиднее всего, что монах имел право ему это высказывать, но уж больно хороша вдова оказалась. Впрочем, он за три недели изголодался по женскому телу так, что и менее привлекательная женщина могла его соблазнить.
– Вы уж, друг мой, не взыщите, но наложу я на вас епитимью немилосердную, – продолжал отец Иона, – немилосердную, уж не взыщите: неделю поста, чтобы кровь при виде женщин не кипела. Три дня к заутрене ходить, ждать причастия, по сто поклонов делать, до пола, «отче наш», – отец Иона сделал паузу, чтобы рыцарь прочувствовал, – двести раз читать. Тяжко сие? Зато дух ваш укрепим, да и не тяжко это. Я девицам, что блудят до замужества, и больше поклонов велю класть. Хотя им-то я должен прощать больше вашего, и Господь им прощает больше, женщины как ослицы, естеством живут, а вы муж, вам Господь и силу, и дух дал, так пусть дух ваш страсти ваши сдерживает. Иначе и беде быть.
Волков только поклонился, спорить было бессмысленно.
Утром дурень Ёган не разбудил его, он так и спал до завтрака, а вдова пригрелась рядом с ним, ей-то куда спешить было, не в тюрьму же холодную. Проснувшись, кавалер ещё раз брал её, потом по нужде её повёл Сыч на двор, тут её попы и увидали.
И теперь выговор слушал Волков, смиренно, со всем соглашаясь, но ни о чём не жалея. А Отец Иона всё не унимался:
– И то не прихоть моя, не подумайте, то не заповедь сухая из Святой книги, то мой опыт вам говорит: с ведьмой ложа не дели. Коли душой своей бессмертной дорожишь: не дели, как бы прекрасна не была она, а бывают и такие, что прекрасней этой вдовы. Много прекрасней. Много соблазнительней. Видел я своими глазами, как выгнивают добрейшие и славнейшие мужи, и отцы церкви, и воины те, кто коснулись ведьм. Сначала речи их слушали, они начинают всегда с речей, а потом и ложе делили. И крепкие мужи становились сначала для ведьм возлюбленными, а потом и верными слугами злых женщин, а потом и крепостными холопами им, а дальше и рабами бессловесными, и кончали они зверьми цепными. И то не аллегорию я вам рассказываю, а истину! Своими очами видел: на цепи, ведьма, держала мужа. Некогда доброго и славного, аки зверя, голого и подлого, который гадит там, где ест. И плетью его била, и мочилась на него. А он радовался ей, как пёс хозяину. А когда взяли мы её и в крепкий дом посадили, она велела ему высвободить её. Так он ночью пришел и стражей жизни лишил, взял её и бежал с ней, насилу нашли их. И сожгли обоих.
– Но ведь вдова не ведьма, – возразил Волков, – отец Николас так сказал.
– Кто ж с отцом Николасом спорить станет? Никто. И я не стану, скажу я вам вот что: коли намёк, коли тень намёка есть, что жена зла, так бегите от неё, добра ей не делайте, на посулы не идите, обещаниям не верьте. И главное, еду у неё не берите, и крова, и ложа не делите. Не делает ведьма добра никому кроме как себе!
– Да, святой отец, я запомню это. – Сказал кавалер.
– Я прошу вас – поклянитесь. Нет, не прошу, я требую от вас, как от рыцаря божьего, клянитесь, что ни кров, ни еду, ни ложе не поделите с женою злою, что с Сатаной знаются. – Настаивал Брат Иона.
Волков молчал, не клялся. Смотрел на толстого и праведного монаха. Думал.
– Так, что ж вы медлите, друг мой? – Удивлялся отец Иона.
– Ах, да, да. Клянусь, что не разделю еды, крова и ложа со злой женой. Не буду слушать её посулов и верить её обещаниям.
– Аминь, вот и славно, – сказал монах, крестя его и давая руку для поцелуя, – пойдёмте завтракать, хотя для вас теперь завтрак будет постен. Да уж, не взыщите, постен.
Они, было, пошли уже в трактир, да тут во двор въехала роскошная карета и два верховых за ней. На карете был герб. Все в этих местах знали его. То был герб принца Карла. Карла Оттона Четвёртого, герцога и курфюрста земли Ребенрее. Конечно, это не мог быть сам герцог, уж слишком мала была свита, но, несомненно, это был кто-то из его ближайшего круга. Слуга слез с запяток и вытащил лесенку, открыл дверь и из кареты выскочил проворный человек, и они со слугой и конюхом стали помогать выйти не старому ещё, но уже седеющему господину, который был видимо хвор. Господин глянул на монаха и Волкова, кавалер и монах поклонились ему, тот едва заметно ответил, и слуги под руки увели его внутрь. А Волков и монах пошли завтракать. И завтрак у кавалера теперь был постен.
Не зря Роха считал Волкова ловкачам. Нет, сам он, конечно, себя таковым не считал, но когда Волков, монахи и Брюнхвальд сидя за столом услышали, как один из слуг приехавшего господина сказал другому, что нужно бы сыскать доктора, то Брюнхвальд и монахи подумали, что, видимо, этот вельможа болен. А вот Волков подумал, что неплохо бы оказать ему, если уж и не услугу, то хотя бы знак вежливости. Мало ли как всё обернётся. И поэтому он позвал к себе брата Ипполита и сказал тихо:
– Сходи к тому господину, что приехал, кланяйся, скажи, что я тебя послал, хочу справиться: не нужна ли ему помощь? Скажешь, что ты лекарь.
– Так не звали меня, – мялся молодой монах. – Может, и без меня обойдутся.
– Иди, говорю, скажешь, что я послал, а отошлёт, так отошлёт, не много потеряем. – Настоял кавалер. – Иди сейчас, пока они за доктором не послали.
Монах вздохнул, словно его на казнь отправляли, и пошёл наверх в комнаты для богатых гостей. Даже доесть ему господин кавалер не дал. Ушёл и не вернулся оттуда. Завтрак уже подошёл к концу, даже брат Иона наелся, а юного монаха всё не было.
Не стали его ждать, поехали в место, где шёл Трибунал, там, так и не заехав в тюрьму после ночи с Волковым, ждала своей участи вдова Гертруда Вайс под охраной. Она волновалась, смотря, как рассаживаются святые отцы. Ломала руки. Бледная, хотя Волков велел Сычу её покормить.
Писари как всегда долго что-то раскладывали, перекладывали бумаги, отцы о чём-то тихо говорили, а она вся тряслась от нетерпения узнать свою судьбу, но уже то, что её не раздевали, немного успокаивало женщину.
Наконец, отец Иона взял бумагу, что дал ему главный монах-писарь, и произнёс, глядя на вдову:
– Трибунал Святой Инквизиции постановил: ты, Гертруда Вайс, вдова, с Сатаной не зналась, колдовства не творила и не злоумышляла, и подлости не готовила. Свидетелей ни одного из тех дел, что тебе приписаны, мы не видали. Ни один не пришёл на тебя показать. И посему, бумагу сию, – он потряс бумагой, – считаем наветом. И отдаём её божьему рыцарю Фолькофу для розыска. Ты, вдова, Гертруда Вайс, будешь говорить этому рыцарю все, что он спросит, без утайки, как будто перед Святым Трибуналом говоришь. Ясно тебе, вдова Вайс?
Женщина зарыдала, стала кивать головой.
А Волков подошёл к столу, взял бумагу и, поглядев в неё, спросил:
– А как же искать мне этих наветчиков?
– Да просто, – отвечал отец Иоганн, – бабёнка смазлива, узнайте, кто из женатых мужей к ней хаживал. Как узнаете, так жену его берите, не ошибётесь. У нас три четверти доносов бабьих рук дело. А ежели нет, так писаря ищите, – он указал на лист бумаги, – этот навет писарь хороший писал, не староста сельский.
– Долго вдову не спрашивайте, – добавил отец Иона, – намучилась женщина, пусть сегодня дома ночует.
– Хорошо, святые отцы. – Волков поклонился.
– А раз дел у нас больше пока нет, так мы и в трактире посидим, там нам поприятнее будет, – сказал отец Николас, – а вы тут сами сыск ведите, как всех выявите, так и нас позовёте, да только не затягивайте, нам ещё шесть городов объехать нужно.
Волков опять поклонился, и монахи с шумом стали вылезать из-за столов, отодвигая лавки.
Кавалер понял, что теперь всё дело будет делать он. И, честно говоря, это его устроило. Он один, по-хозяйски, расположился за огромным столом. Осмотрел всех, кто остался, и начал сразу по делу:
– Женщина, говори, были у тебя мужи, что ходили к тебе от своих жён?
Эта глупая баба стала столбом, только по сторонам глазела. Косилась то на писарей, то на Сыча с его помощниками и молчала.
– Отвечай, дура, – пхнул её в спину Сыч, – господин спрашивают.
Всё и так было ясно, нужно было только имя его узнать, и Волков настоял:
– Говори, не тяни время, кто был у тебя? Имя его скажи.
Женщина мялась, не хотела говорить.
– Не хочешь говорить? – Начинал раздражаться кавалер. – Палач, раздевай её. Не желает говорить по-хорошему, так на дыбе заговорит.
– Нет, нет, господин, не надо, – сразу затараторила вдова, – ходил ко мне Рудольф Липке, подмастерье кузнеца.
Кавалер глянул на монаха-писца, тот всё записывал, и он продолжил:
– Он женат?
– Нет, – отвечала вдова, краснея.
– Почему? Он убог?
– Нет, господин. – Она опять замолчала. Стала шмыгать носом.
– Чёртова баба, – заорал Волков, врезал кулаком по столу, – из тебя каждое слово тащить? Говори, или велю Сычу тебя на дыбу вешать.
– Он не женат, потому как молод, ему семнадцать лет, – захныкала женщина.
– Может, еще кто ходил к тебе? – Спросил кавалер.
– Ходили, – тихо отвечала женщина, смотря в пол.
– Громче, говори, – опять ткнул её Сыч, – господин и писари должны слышать.
– Да ходили ко мне мужчины.
– Мужчины? – Волков смотрел на неё с любопытством. – И сколько их было?
– Ханс Раубе, столяр, – начала перечислять женщина. – Иоганн Раубе, тоже столяр.
– Сын его, что ли? – Уточнил кавалер с ещё большим любопытством.
– Брат.
– Они женаты?
– Да, господин. – Кивала вдова.
– Дальше.
– Стефан Роненграуф, возничий.
– Женат?
– Женат, господин.
– Ещё кто?
– Вилли Кройсбахер. У него большая коровья ферма.
– Женат?
– Женат, господин.
– Ишь ты, – тихо говорил Брюнхвальд за спиной у Волкова, – а я всё думал, почему такая пригожая женщина и не за мужем.
– Брала ли ты мзду с мужей за то, что давал им? – Продолжал допрос кавалер.
– Ну как… Я-то не просила ничего, они сами предлагали.
– Сколько брала.
– Деньгами я не брала. – Женщина краснела и от стыда переводила дух, словно бежала долго.
– Ну, два года назад Ханс и Иоганн Раубе чинили мне крышу, ну, денег у меня только за половину работы было, я обещала им отдать попозже, а они мне предложили рассчитаться по-другому…
– И ты согласилась?
– Согласилась, господин. Денег-то всегда не хватает.
– И всё? Они больше к тебе не ходили?
– Ходили, господин, – опять краснела вдова, – то забор надо поправить, то фундамент под чан новый поставить. У меня сыроварня, господин, там всегда работа есть для мужских рук.
– И не только для рук, – язвил Брюнхвальд.
– А с остальных тоже имела прибыток какой?
– Ну, Стефан, он, если в Вильбург ехал, так мои сыры вёз бесплатно, сколько мог взять. – Говорила женщина.
– А этот, как его… Фермер, что тебе бесплатно делал?
– Иногда своего молока у меня не хватала, он мне возил, ну, и корма для моих коров помогал заготавливать бесплатно. То есть без денег.
– Так, ну а этот, семнадцатилетний, что он для тебя делал? – Продолжал Волков.
Вдова стала совсем пунцовой, стояла, теребила передник:
– Рудольф мне ничего не делал.
– Ясно, этот значит, был для души, а остальные для дела. – Сказал кавалер. – Писарь, ты записал имена её хахалей?
Монах писарь положил перед ним лист бумаги. Не заглядывая в него, Волков передал лист Брюнхвальду:
– Карл, берите всех вместе с их бабами.
Брюнхвальд забрал письмо, пошёл к выходу, а вдова вдруг зарыдала.
– Чего, чего ты воешь, дура? – Ласково говорил ей кавалер.
– А что вы с ними делать будете? – Сквозь слёзы спрашивала она.
– Да ничего, выясню, кто навет на тебя написал.
– Господин, не надо никого наказывать, я их прощаю.
– Прощает она, – кавалер невесело усмехнулся, ему через неделю нужно будет жалование людям Брюнхвальда платить, и уж они его не простят, да за постой в таверне, деньги нужны, монахи то жрут, как не в себя, он вздохнул и сказал, – навет есть большой грех и преступление. Клеветников надобно покарать!
– Смертью? – Ужаснулась женщина.
– Это решит Трибунал Святой Инквизиции. – Отвечал Волков.
Смерть их была совсем не нужна ни ему, ни Трибуналу, им нужны были деньги.
Первой солдаты Брюнхвальда приволокли жену фермера. Бабищу в семь добрых пудов веса. Видно, по улице её тащить пришлось, была она без чепца, и вся в грязи и при этом выла не женским голосом, басом:
– За что, господи, за что меня-то?
Солдаты, видно, с ней намаялись, кинули её на пол, а один пнул её в бок сапогом немилосердно.
Баба продолжая выть громогласно, повторяя своё: «Меня за что?» Озиралась вокруг, пока не увидела вдову. Тут, видно, она нашла виновницу своих бед, с трудом поднялась с пола, вся юбка в грязи, к коленям липнет, и пошла, огромная и завывающая, к женщине, тянула к ней руку:
– Ты, шлюха, ты… Из-за тебя я тут, блудница.
Она даже кинулась на перепуганную до смерти вдову, да налетела на кулак Сыча. А Сыч бить был мастак. Повалилась бабища на пол, лежала, морду рукой закрыла и выла.
– Ну, – произнёс кавалер, – говорить будешь или тебе ещё дать разок?
Баба даже его не услыхала. Так и лежала на полу склада.
– Сыч, приведи её в чувства. – Сказал кавалер.
Фриц стал поднимать огромную женщину, помощники ему помогали. А та вдруг стала упираться, вырываться. И началась долгая возня, пока палачи не разозлились и стали бить её уже не милосердно, по лицу и по чреву, разодрали ей платье. Долго возились с ней. И уже полуголую привязали к козлам, накрепко.
Все устали от неё, даже монахи писцы морщились от нескончаемого её воя.
Волков, понимая, что от неё показаний не будет, даже имя своё она не говорила, выла только, зло сказал:
– Сыч, заткни ее, наконец.
Тот и сам был в бешенстве, от этой тупой бабищи, взял кнут из арсенала местного палача и полоснул её по жирной спине. Звонкий щелчок! И кожа вздулась фиолетовым рубцом.
Баба и вовсе взорвалась рёвом, да таким, что кавалер едва уши не закрыл руками. Но после следующего удара, она вдруг перестала выть и стала молить:
– Не надо, Господа ради, не бейте меня более. Хватит мне уже. Не велите ему меня бить, господин.
– Говорить будешь или ещё хочешь кнута? – Сурово спросил кавалер.
– Буду господин, скажите, что говорить нужно. – Подвывая и истерически всхлипывая, спрашивала толстуха.
Волков задать вопрос не успел, дверь отворилась, и в комнату вошёл Брюнхвальд, следом солдаты его втолкнули в склад мужика бледного, как полотно, а за ним ещё и сухую, видимо, болезную бабу с постным лицом и серыми поджатыми губами. Баба та, как увидала, что толстуха рыдает полуголая растянутая на козлах, а на спине у неё уже синие рубцы, так сразу и заорала истошно:
– Господи, да будь ты проклят, Ханс Раубе!
И закатив глаза, плашмя рухнула на пол, Брюнхвальд едва успел поймать её, чтобы она об каменный пол голову не разбила.
А Волков стал жмурить глаза и тереть их пальцами возле переносья, голова у него начинала болеть от всего этого, полдень уже дано прошел, а он ещё и не обедал. И обед, видимо, откладывался.
Брюнхвальд ушёл ловить остальных, а кавалер опрашивать доставленных людей не стал, послал Ёгана в ближайшую харчевню за едой. Он забыл, что брат Иона утром возложил на него епитимью с постом. И поэтому с удовольствием принялся за горох с салом, а потом и за пирог с зайчатиной. Хотя сало прогоркло, а зайчатина в пироге местами была сыра, бывшему солдату вся еда сошла за хорошее. Всё это улучшило его настроение, а пиво, хотя и не очень доброе, вроде как спасло его от головной боли.
А тем временем Брюнхвальд переловил почти всех, кто был у него в списке. Не было только молодого кузнеца Рудольфа Липке, хотя он как раз и не был Волкову нужен: «Вряд ли молодой парень будет писать донос на смазливую бабёнку, которая ему даёт», – размышлял кавалер.
А мужики и бабы сидели тихонько на лавке у стены, бабы поскуливали и едва дышали от страха, даже жену фермера отвязали от козлов. Она куталась в рваные одежды, сидела с разбитой мордой – смирная, тихая.
На улице к этому времени уже темнело, кавалер нехорошим взглядом смотрел на всех этих скулящих и хнычущих женщин, перепуганных мужчин, и вдруг махнул рукой, и сказал Брюнхвальду:
– Карл, тащите их всех к дьяволу, в крепкий дом. Завтра ими займусь. Сегодня сил нет.
– А вдову с ними посадить? – Спросил Брюнхвальд тихо. И склонившись к уху кавалера, добавил: – Или, может… – Он многозначительно замолчал.
– Чего? – Так же тихо спросил Волков. – О чём вы?
– Просто у меня давно бабы не было, – оправдывался старый солдат, – может, я возьму её себе на сегодня. Уж больно она приятна.
– Берите, только не вздумайте её в трактир тащить, а то мне отец Иона всё утро высказывал за неё, епитимью наложил.
– Я видел. – Кивал Брюнхвальд.
– Сейчас отпустите её, да скажите, что ночью к ней придёте, чтобы ждала.
– Думаете, не откажет она мне?
– Не откажет, не ей сейчас отказывать, а вздумает кобениться, так скажите, что посадите её в один подвал с этими, – Волков кивнул на баб и мужиков, что сидели у стены. – Уж ей точно с ними в одном подвале сидеть не захочется.
Брюнхвальд слушал и кивал, его лицо озарило восхищение:
– И то верно, хорошо, как вы всё придумали, ох, и умны вы, кавалер.
Его слова Волкову польстили.
Брюнхвальд, видно, с вдовой договорился. Был он в чистых штанах, вымыт, и сапоги его были начищены. Они сидели за столом, но не с монахами. Пред Брюнхвальдом стояло пиво, Волков, вспомнив, что ему пост в наказание назначили, сидел с водой кипячёной. И тут к ним подошёл человек в доброй одежде и, поклонившись, сказал:
– Доброго вам вечера, добрые люди. Мой господин барон фон Виттернауф, желает знать, не хотят ли добрые господа разделить с ним ужин?
У Брюнхвальда время ещё, вроде как, было, а Волков так и вовсе до утра был свободен, они переглянулись, и кавалер сказал:
– Мы рады будем хорошей компании.
– А не смутит ли добрых господ, что барон примет их в постели, так как болезнь досаждает ему.
– Мы знаем о болезни твоего господина, – отвечал Волков, – и нас это не смутит.
Слуга ещё раз поклонился и жестом пригласил воинов в самые дорогие покои, что были в этом постоялом дворе.
Стол, придвинутый к кровати барона, был уже накрыт. Сам барон Виттернауф был слаб, но чист. Почти седые бородка и усы красиво подстрижены, барон был приветлив и улыбчив. Рядом с ним стоял брат Ипполит. Господа раскланялись и познакомились с бароном. Уселись за стол. Барон предложил им вина, пока блюда не подадут, Брюнхвальд с радостью согласился, а кавалер отказался вежливо, просил воды.
– Вы не пьёте вина? – Удивился барон.
– У кавалера пост, – ответил за Волкова Брюнхвальд.
– Помилуйте, господа, так до Великого поста ещё три недели, – недоумевал барон.
– Кавалер Фолькоф, рыцарь божий, а у них всё не так как у простых людей, – продолжал говорить Карл.
– Ах, вот как, – уважительно произнёс барон, – значит, вы и еду скоромную не отведаете.
– Мне будет достаточно хлеба. – Отвечал Волков.
– А не тяжко ли вам будет, друг мой, сидеть за столом, на котором будут пироги и жареная свинина? – Спрашивал барон.
– Не волнуйтесь, господин барон, я уже дано привык. – Зачем-то соврал кавалер.
Барон понимающе кивал и восхищался, тем временем им подали пирог. Этот пирог был нечета той дряни, что Волков ел днём. И он пожалел, что у него пост, да делать было нечего, пост у рыцаря божьего, он ест хлеб.
А Брюнхвальд не постничал, получал удовольствие.
– Я слышал, господа, что вы охрана Инквизиции.
–Да, – сказал Волков, – нам была оказана сия честь.
– И что же, вы выявили колдуна или ведьму? Будете жечь?
– Выявили, – сказал Брюнхвальд, – да вот костёр отменяется. Оказалась, что это простая вдова, а не ведьма. Оговорили её. Всё это навет был. Теперь наветчиков ищем.
– И как же вы их найдёте? Неужто они под наветом подписались?
– Нет, клеветники так не делают, – усмехнулся кавалер, – вдова приятна наружностью, мы подумали, что привечала чужих мужей.
– Как и положено красивым вдовам, – смеялся барон.
Волков и Брюнхвальд тоже посмеялись. И Волков продолжил:
– Мы выяснили, кого она привечала, Карл их всех уже переловил вместе с жёнами, завтра допросим и выясним, кто писал навет. Думаем, что завтра будем всё знать. А если не узнаем, то будем искать писаря, что писал бумагу.
– Звучит так просто, – удивлялся барон.
Он вдруг задумался, забыл про гостей на минуту, господа уже думали, что, может, ему нездоровится. Но фон Виттернауф вернулся к ним из мыслей своих и спросил:
– И что ж, господа, работа сия не кажется вам сложной?
– Кажется тяжкой и неприятной, – отвечал Волков, – сложной не кажется.
– Неприятной?
– Да кому из рыцарей и воинов приятно будет бабам на дыбе руки выламывать, – продолжил кавалер.
– А как они выть могут! От их воя бежать охота. – Добавил Брюнхвальд. – А выть они могут полдня, не замолкая. Даже палач их остановить не может. По мне так уж лучше в осаде сидеть.
Барон смотрел на них внимательно то на одного, то на другого и опять думал. Волков пытался угадать, о чём думает барон, он давно понял, что барона что-то тяготит, и весь этот разговор неспроста. Да и само приглашение, скорее всего, было не случайным.
А Брюнхвальд ни о чём не думал, он с удовольствием ел великолепный пирог, запивал его вином, и заедал хорошим сыром и виноградом, редким в это время года.
– Значит, сия работа вам кажется неприятной, но не сложной, – задумчиво произнёс барон.
– Именно так, – сказал Брюнхвальд.
Кавалеру казалось, что вот-вот, и барон начнёт говорить о том, что его действительно интересовало, Волков очень надеялся, что сможет помочь человеку, который ездит на карете с гербом курфюрста, но барон перевёл разговор на другие темы:
– А вы, господа, раньше не при Инквизиции служили, кажется, вы из военного сословия?
– Да, – согласился Брюнхвальд, – и я, и кавалер из добрых людей.
И разговор потёк в другом русле. Но Волков ловил себя на мысли, что весь разговор складывается из вопросов барона и ответов не в меру, видимо, от вина болтливого Брюнхвальда. Барон узнал о них много, а они о бароне – ничего.
Вскоре Карл стал извиняться и сообщил, что ему пора. Его ждала вдова. Волков тоже откланялся несмотря на то, что барон уговаривал его остаться. Невмоготу ему было сидеть полуголодным за столом с яствами.
За ними следом пошёл и брат Ипполит.
– Что за хворь у барона? – Спросил кавалер.
– Диагноз ещё не ясен, – отвечал юный монах.
– Чего? – Не понял Волков.
– Да не ясно, что за хворь у него, то ли кровавый понос, сиречь дизентерия, как говорили наши предки, то ли холера.
– Холера? У барона, как у простого мужика? – Удивлялся Волков.
– Так немилосердны болезни и к чёрному люду, и к нобилям, – отвечал монах, – ну, да ничего, я думаю, вылечу его.
– Сколько он пролежит?
– Велю неделю лежать, а там как он захочет. Или как силы будут.
Волков кивнул и пошёл спать.
