Борис Херсонский
Девять

Полная версия

«у географички вместо мозга – карта больших полушарий…»

 
у географички вместо мозга – карта больших полушарий.
у завхоза вместо тела – разбитая школьная парта.
у ботанички вместо платья осенний гербарий.
у физички вместо мыслей три закона ньютона.
военрук – подарок химичке к восьмому марта.
а химичка сухая и плоская, как из картона.
а у нас из головы растет молодая травка.
а у нас в сердцах посеяны зерна различных пороков.
а на шее у нас пионерская шелковая удавка.
но мы снимаем ее по окончаньи уроков.
 

«поскольку ни слава, ни воля…»

 
поскольку ни слава, ни воля
в Украине не умерла,
лежат среди чистого поля
мертвых солдат тела.
а поле – чистого чище,
и горы – надежный тыл.
и пепел на пепелище
еще не совсем остыл.
в нем смешалась зола пожарищ
и зола пионерских костров.
постой, дорогой товарищ,
не слишком ли ты суров?
дорога слишком прямая.
солнце восходит в зенит.
в руках казака Мамая
бандура тихо звенит.
стоят молчаливым строем
вдоль дорог тополя.
дышит вечным покоем
высохшая земля.
и вновь команда «по коням».
вновь – скачки по праху отцов.
и вновь по Христу мы хороним
мертвые – мертвецов.
но слава и воля живы.
свети нам солнце, свети!
и только жажда наживы
стоит у нас на пути.
 

«Не гордись, дорога, обочиной…»

 
Не гордись, дорога, обочиной,
яблоко – червоточиной,
старец – тем, что кончина близка,
нечем в мире годиться-дивиться.
Не гордись худобою, девица,
кто-то скажет: доска – два соска.
Ангел-аист летает над крышею,
не гордись, ангел, Силою Высшею,
лучше строй круговое гнездо.
Пусть под кровлей живет долгожитель,
носит дедовский сталинский китель,
учит древний конспект от и до.
Вот вишневый садок, расцветающий,
бык соседский, ограду ломающий,
норовящий топтать огород.
Вот дьячок, осуждающий здраво
крепостное господское право.
Вот бухой, угнетенный народ.
Вот Тацит, обещающий Луцию
древнеримскую революцию,
вот восставший футбольный Спартак.
Вот – зеленые человечки.
А доска – два соска ходит к речке
нагишом и купается так.
 

«книжные полки в простенке между высоких окон…»

 
книжные полки в простенке между высоких окон
на полках рядком тома атласов энциклопедий
кажется дух-шелкопряд упрятал в незримый кокон
всю медицинскую мудрость минувших столетий
над полками несколько фото в горизонтальной раме
блеклые лица ушедших с еврейскими именами
узнаются фигуры мальчик прижался к маме
как тесно было бы тут если б все жили с нами
фанерный письменный стол и старое кресло владенья
папы для прочих они почти под запретом
лицо в пенсне с выражением недоуменья
дедушка умер давно я знал его только портретом
были также дубовые ставни и голландские печи
шкафы и кровати стандартная часть интерьера
были подсвечники в которых горели свечи
когда отключали свет и тенью пугала портьера
за портьерой всегда скрывается нечто такое
что содержит трагедию словно за театральной завесой
и поныне она жива и не оставляет в покое
того кто помнит все что когда-то было одессой
 

«и еще учили малых детей не бояться больших собак…»

 
и еще учили малых детей не бояться больших собак
но дети пугались и заиками в мир вошли
заики не виноваты их воспитали так
их растили солдатами но они росли как могли
росли от горшка два вершка пехотинцы под стол
штаны на лямках младшая группа обязательный сон дневной
отец с бутылкою пива раз в месяц ходил на футбол
мать управляла семьей а могла управлять страной
а страна большая каждый год на новом витке
а враг не дремал строил козни исподтишка
и великаны вели больших собак на поводке
мимо заик пехотинцев под стол от горшка два вершка
 

«Нас держали в черном теле…»

 
Нас держали в черном теле
или в черном оперенье.
Мы над городом летели.
Грай картавый – наше пенье.
Нас высиживали в гнездах
непричесанных, нескладных.
Нас держал весенний воздух
в парках городских, бесплатных.
В парках отдых и культура,
физкультура, танцплощадки,
искалечена скульптура,
сплошь загажены посадки.
Много скорби в нас, воронах.
Никуда от нас не деться.
Высоко, в зеленых кронах
наши гнезда, наше детство,
наше птенчество, хоть слова
нет такого, к сожаленью.
День прошел, и вечер снова
лег на крыши плотной тенью.
Мы кружим, сбиваясь в стаи,
скоро – окончанье лета.
Вот вам истина простая —
ваша песня тоже спета.
 

«Волошин прятал белых от красных и красных от белых…»

 
Волошин прятал белых от красных и красных от белых.
Но красные – белые презирали таких мягкотелых.
Таких поэтических, в греческих балахонах,
таких бородатых, как в церквях на иконах,
таких, живущих среди книжек под курчавыми облаками,
с видом на море, которое Бог сотворил своими руками.
Красные, белые, умирали и убивали,
не глядели с балкона за горизонты, за дальние дали,
не прибавляли в весе, не старели, не слушали птичьи трели,
не рисовали бесчисленные киммерийские акварели.
У кого-то был царь, у кого-то красные флаги,
у всех во рту привкус крови, а также сивушной браги.
И всех друг от друга нужно спрятать надежно.
Лучше бы всех, навсегда, но это вряд ли возможно.
 

«Всюду порча и сглаз, повторяю – порча и сглаз…»

 
Всюду порча и сглаз, повторяю – порча и сглаз,
порча и сглаз – повторяю в последний раз.
Всюду ведьмы и колдуны, повторяю – ведьмы и колдуны.
Злоба в сердцах, в густых волосах колтуны,
ведьмы и колдуны. Бог за нас – и кто же на ны?
Шепчут, тычут иглой в образ твой восковой,
окропляют его оскверненной святой водой,
ведьмы трясут головой, колдуны – бородой седой.
Всюду мрак и нечестие, колдовство, ведовство,
человек это та еще бестия, всюду заговоры, воровство,
ведьмы и колдуны – сотоварищи Сатаны.
Все вокруг осуждены, только на нас нет вины,
только на нас юбки до пят, платки до бровей,
ангелы справа, бесы, известно – левей,
ангел к правому, бес к левому полушарию или плечу,
через левое полушарие нельзя передать свечу.
Нельзя передать свечу ни к иконе, ни к алтарю.
Всюду порча и сглаз – в последний раз говорю.
 

«в те времена когда сюжетом рассказа…»

 
в те времена когда сюжетом рассказа
могла быть полоска рассвета или краски заката
когда у семи полководцев был Кутузов без глаза
и колосками пшеницы выдавалась в колхозе зарплата
когда выходя из райкома барин распахивал полы халата
и в свинарку пастух влюблялся с первого раза
вместо хора о вечном звучала песня о встречном
гудок заводской кудрявая что ж ты не рада
пейзаж городской был канально-фонарно-аптечным
в душной ночи не отличить конокрада от казнокрада
калинина от твери петербурга от ленинграда
и только млечный путь всегда оставался млечным
в те времена когда сюжетом поэмы
мог быть урожай на нищем колхозном поле
и не было в мире подлунном почетней темы
чем девка которая принесла ублюдка в подоле
когда мы ходили согнувшись от страха или от боли
когда мы ели то были слепы глухи и немы
стояла в поле березка да некому заломати
клен опавший заиндевелый качаясь стоял над нею
в церкви на пасху пели не рыдай мене мати
я слезу твою оботру и на груди согрею
вот только слова сказать не посмею и не сумею
поскольку любое слово не к месту некстати
 

«кружись на одной ноге резко остановись…»

 
кружись на одной ноге резко остановись
мир начнет кружиться вокруг тебя как вокруг оси
словно вода в воронку душа устремится ввысь
пощады не жди и прощения не проси
так из облачка белого рождается фронт грозовой
и прогибается небо под тяжестью колесниц
так молнии сообщают вести с передовой
так дышат духи небесные с тысячей крыльев и лиц
так узнаешь спасителя в давнем привычном враге
так исчезает цивилизация без следа
вот ребенок крутится на одной ноге
сейчас остановится что случится тогда
 

«я имею тебе сказать – так говорил мне дед…»

 
я имею тебе сказать – так говорил мне дед.
I have to tell you – скажет когда-нибудь внук.
когда я уйду – никто не посмотрит вслед.
когда постучу – не отворят на стук.
поколение-мостик над подземной рекой.
переходный период из ничто в никуда.
все это не оплатить стихотворной строкой,
и даже музыкой – не залатать никогда.
а казалось, что строить нужно на месте пустом.
а казалось не нужно идти, куда не зовут.
вода изгнанья течет под старым мостом.
облака изгнанья над землею изгнанья плывут.
 

«Человек надевает военную форму…»

 
Человек надевает военную форму,
надевает и не снимает ее несколько лет.
Потом надевает штатское и хочет вернуться в норму,
но понимает, что в норму возврата нет.
Потому что военный и штатский – это разные стили.
Потому что только в окопах знаешь, кто враг, кто друг.
Многим хочется убивать, чтобы их за это хвалили,
жаль только кровь никак не отмывается с рук.
Зато остается много невеселых историй,
которые за стаканом рассказывать сыновьям:
о том, как хрустит на зубах песок чужих территорий,
как трупы однополчан выкапывают из ям.
О том, что не жалко баб – этих блядей, подстилок,
которых вести что в стога, что в ближний лесок.
О том, что расстрел – это пуля в затылок,
а самоубийство – это пуля в висок.
 

«брак царя был свободен от секса: супруг уважал супругу…»

 
брак царя был свободен от секса: супруг уважал супругу.
они гуляли вместе, не прикасаясь друг к другу.
то по дворцовым залам, то по дворцовому парку.
она выводила левретку, а он – овчарку.
они оставались чисты, как жители сельской читальни.
во всем дворце не нашлось ни кровати, ни спальни,
не было ни сортира, ни, тем паче – алькова.
он был не слишком умен, она – совсем бестолкова.
Бог давал им деток задаром, без зачатья и родов.
их семьею была семья различных народов.
южные были смуглы, а северные бледнолицы.
и это все, что известно о жизни царя и царицы.
 

«они говорят: „в наше время“, имея в виду мезозой…»

 
они говорят: «в наше время», имея в виду мезозой.
они говорят: «наше будущее», ничего не имея в виду.
тучи над джунглями встали. в воздухе пахнет грозой.
динозавры не верят в наследственность. вымиранье у них в роду.
в роду монументов-ящеров, ходящих на задних ногах,
соперничающих с кенгуру, которых в помине нет,
их долг – расчистить пространство. они как в шкуре – в долгах.
на них сошелся лазером белый свет.
их каменные зародыши лежат в пустынных песках.
смертоносное солнце не в силах их отогреть.
холодная кровь пульсирует в их висках.
эволюция-сука над ними свистит, как плеть.
а мы говорим: «в наше время», имея в виду совок.
а мы говорим: «наше будущее» – и считаем гроши.
эволюция дремлет, забившись в живой уголок.
рядом с ней примостилась вера в бессмертье души.
 

«получай фашист гранату от советского бойца…»

 
получай фашист гранату от советского бойца
получай прораб зарплату вдруг дотянешь до конца
получай Моисей скрижали разбивай их о скалу
да под старость нас прижали словно бабочку к стеклу
получай не по заслугам по потребностям своим
погуляй цветущим лугом горним ангелом храним
получай не по законам воцарилась благодать
ибо счет не по поклонам нам предъявит Божья Мать.
получай свое чужое до получки дотяни
чтобы счастье небольшое осветило наши дни
чтоб бухгалтерские счеты не стучали на столе
чтобы помнил для чего ты оказался на земле
 

«девицы ходили в лодочках мальчики в мокасинах…»

 
девицы ходили в лодочках мальчики в мокасинах
студенты писали конспекты по основам марксистской науки
ненависть продавали в продовольственных магазинах
в бумаге оберточной по килограмму в руки
руки мозолистые гордость пролетариата
глотка луженая гордость и слава прораба
если завтра война если завтра зарплата
мальчик не плачь потому что вырастешь будешь баба
девочка девочка вырастешь будешь девица
в лодочках на каблучках в ботиках или сапожках
хочется перехочется перетерпится удавиться
комнатная антенна телик на тонких ножках
хочется есть но лень с утра в гастроном тащиться
можно что-то стащить коллектив возьмет на поруки
длинная очередь громоздкая продавщица
отпускает отборную ненависть по килограмму в руки
 

«не ходите дети туда…»

 
не ходите дети туда,
где дамы и господа.
пусть не будет вашей ноги,
где товарищи и враги.
мой маленький, не ходи
туда, где живут вожди.
лучше лицо умой,
чисти зубы, маленький мой,
слушай бабушку, кашку ешь,
залатай в сознании брешь.
не смотри, что дедушка стар —
он тебя отведет на бульвар,
а не хочешь – гуляй во дворе,
пока тепло в октябре.
 

«молчание знак согласия с твоими врагами…»

 
молчание знак согласия с твоими врагами
когда тебя свалили на землю и лупят ногами
согласия что и сам себя на землю свалил
что и сам себя ногами бил что есть сил,
так что свет не мил
о эти хищники в форме с сапогами на лапах
о эти жертвы с тоской о колодках и кляпах
о эти бухгалтера не считают выводят в расход
о эти речи на каждый праздник из года в год
зловоннее сточных вод
мы тоже не травоядные хоть и жевали жвачку
от детей моряцких унизительную подачку
дай пожевать в детском садике во дворе
колодце дома выстроились в каре
в первый класс в сентябре
первый сентябрьский денек не всегда погожий
иногда туманный сырой ни на что не похожий
праздник белых бантов передничков воротничков
близоруких глаз в пластмассовых рамках очков
с травлею новичков
мы тоже не новички хоть не вяжем ни слов ни лыка
любому гаду было легко нас сбить с панталыку
поставить под знамя и под ружье за собой увести
туда в никуда где никто никого не может спасти
молчание здесь в чести
 

«зеленый ежик падает раскалывается пополам…»

 
зеленый ежик падает раскалывается пополам
каштан по асфальту катится под ноги мне
я не нагибаюсь за ним иду по своим делам
не нужным стране жене да и мне не вполне
и каштан никому не нужен Господи сколько их
валяется на тротуаре или в жухлой траве
а рядом створки скорлупки сколько колючих пустых
столько же сколько пустых мыслей в моей голове
столько же сколько дней в долгой жизни моей
оболочек без сердцевины без внутреннего огня
иду по своим делам стараюсь идти быстрей
притворяясь что я спешу и дело есть у меня
 

«вот домик скособоченный…»

 
вот домик скособоченный
полгода обесточенный
полгода обезвоженный
кажись за неуплату
а купол позолоченный
блестит как завороженный
и день идет к закату
ах живопись пейзажная
ты вся одноэтажная
зеленовато-серая
в багете золоченом
а жизнь у нас бумажная
чуть сдобренная верою
пускай живет а че нам
а че нам день смеркается
живет мужик не кается
живет не успокоится
век бороду не бреет
живет на свете мается
но скоро все устроится
жаль солнышко не греет
 

«Что ж – привет, господа-сыновья-кумовья-короли…»

 
Что ж – привет, господа-сыновья-кумовья-короли,
перед вами желанная низкая цель, но
чашу подлости дьявол выносит из-под земли,
и не пить эту чашу опасно, и выпить – смертельно.
Что же, видно придется вам плакать у каждой стены,
и записки совать меж каменьев в широкие щели,
потому что толпились у чаши и пили из рук Сатаны,
и хвалили, и быстро пьянели, и слаженно пели,
и писали подметные письма, и принимали на лбы
номера и печати, которые стали мишенью
для любого стрелка – для проклятия или судьбы,
все равно как назвать, все равно места нет утешенью.
И апостолы ваши уснули, сопят, завалившись в кусты,
и никто не услышит прощального плача и воя.
А Проклятый смеется: не бойтесь, друзья, вы – чисты,
только руки в крови и возмездие – над головою.
 

«жена номер раз сбежала поскольку – лох…»

 
жена номер раз сбежала поскольку – лох.
от второй он сбежал, потому что характером плох.
вредный, негодный, колючий, как чертополох.
жил в нищете, ни со щитом, ни на щите,
предавался унынию, праздности и тщете.
не мылся, пока в паху не заводился мох.
в общем – шиз, как все те, или много хуже чем те.
его возили в дурку два-три раза в году.
кололи сульфу – бывшую в те времена в ходу.
три месяца он лечился в кромешном больничном аду.
раз в неделю в надзорке его лупил санитар,
хоть он был слабак и стар – никуда не годный товар,
но каждое утро он повторял – я отсюда уйду.
и он уходил по выписке под надзор.
семья не могла выносить этот стыд и позор.
когда о нем вспоминали – родичи прятали взор.
как говорится, шизам – учет, как старикам – почет,
положат в больницу – поставят на диспансерный учет.
он умер давно, но на учете он состоит до сих пор.
 

завещание

 
не носи черного платья заведи котенка черного цвета
пусть мурлычет прыгнув к тебе на колени
пусть перебегает тебе дорогу хоть это плохая примета
на потеху моей бестелесной молчащей тени
пусть согреет тебя этот веселый комочек
пусть гоняется за бумажкой привязанной к нитке
пусть на этой бумажке будет восемь написанных мною строчек
и котенку забава и мы с тобой не в убытке
 

«Растопим камин. Пляшет огонь на поленьях…»

 
Растопим камин. Пляшет огонь на поленьях.
Смиренная кошка, мурлыча, лежит на моих коленях.
Дождь от нечего делать стучит в окно.
Пусть стучит сколько угодно – ему не откроют.
Летнюю пыль дожди монотонные смоют.
Тоска в человеке красна, как в бокале вино.
Так, заперта дверь. Листва – для ветра добыча.
Что думает зверь, на коленях хозяйских мурлыча,
что чувствуют эти поленья, сгорая в огне?
Вспоминают ли сказку о Карло и Буратино?
Что думает осень? Что лето слишком картинно,
что молодо-зелено, дождик мелькает в окне.
Пылай мой камин, как Пушкин писал, согревая келью.
Вечер, словно любовь, завершится постелью,
сном тяжелым, как одеяло. Укрывшийся с головой
человек естественен, как кошка или поленья,
мурлычет, сопит, все теряет без сожаленья,
не ждет пробуждения, вровень с опавшей листвой.
 

Шоа

 
на правах придорожной пыли
на ветру осеннем промозглом
что мы тут позабыли
дети привыкшие к розгам
потому что мало нас били
так и надо нам недоноскам
так и надо нам недомеркам
так и надо птенцам подранкам
так и надо мойшам и беркам
так и надо сарам и ханкам
так и надо нашим местечкам
кто теперь тут живет не знаем
трудно быть живым человечком
легче в небе вороньим стаям
легче облака легче пуха
из перины распотрошенной
легче света бесплотнее духа
старухи умалишенной
потому что в багровом свете
земного военного ада
будут кричать нам дети
ага так вам и надо
что вы тут позабыли
а мы и сами не знали
на правах придорожной пыли
которую вы вдыхали
 

«пожалеем малую речку. ей выйти из берегов…»

 
пожалеем малую речку. ей выйти из берегов
труднее, чем человечку выбраться из долгов,
ей летом пересыхать, зимою – покрыться льдом,
как укрывается мать старорежимным платком.
пожалеем старую маму, сидящую взаперти,
ей даже к сельскому храму мимо кладбища не пройти,
пожалеем ее сынка, который всем задолжал,
он жил как птица пока – пил, не сеял, не жал.
пожалеем и тех, кто ему давал три рубля,
пожалеем всех неумех, которых носит земля,
а земля – она всех жалеет, на себе, под собой.
жаль что речка мелеет. жаль, что у сына запой.
эти малости – детские шалости, курам на смех.
будем жить задыхаясь от жалости, которой хватит на всех,
на малую речку, впадающую неизвестно куда,
на деревню, не знающую, что на свете есть города.
 

«со временем сердце растягивается как обувь…»

 
со временем сердце растягивается как обувь
да и время растягивается становится мягче
податливей словно девка некуда ставить пробу
а когда-то скакало что красный резиновый мячик
оставляя зачем-то следы на асфальте прогретом
перед тем как исчезнуть бесследно и безвозвратно
вместе с главным и неделимым к чему делиться секретом
полишинеля все будет чисто гладко понятно
также и место где мы живем растяжимо и безопасно
до неузнаваемости до переулка до лестничной клети
до двери с почтовым ящиком до изжитой напрасно
жизни в бренности лености тленности эти
слова идут друг за дружкой как на картинке слепые
идут за слепым цепочкой по краю оврага
на глазах изумленной замолкшей толпы и
все затаили дыхание в ожиданье последнего шага
 

«В штанах страны стоит бронепоезд…»

 
В штанах страны стоит бронепоезд
на бедрах правителя – черный пояс,
вождю хорошо со страной вдвоем.
Изба красна не углами – узлами,
веселые нищие роются в хламе,
в речушке церковь вниз куполами,
тоска расширяется в сердце твоем.
Особенно утром, когда на востоке,
заря занимается, в мутном потоке
прошедшего времени рыба клюет
на каждую удочку, каждый крючочек,
когда не счесть стихотворных строчек,
а в клубе ночном для сынков и дочек
бушлатник шершавую песню поет^[1].
Когда облака сбиваются в стадо,
когда палач говорит «так надо!»,
а смертник, пожалуй, согласен с ним,
когда под землею гремят заводы,
а в небесах не смолкают оды,
закон природы – закон породы,
природу-породу мы не виним.
     Такими уж мы уродились в роддоме
     системы минздрава, мы были, кроме
     матери, не нужны никому.
     Полоской роддомовская клеенка
     охватывала запястье ребенка,
     и равнодушно родная сторонка
     нас принимала по одному.
     Такая уж выпала доля-жребий,
     гражданин – отребье среди отребий,
     хоть отсутствует множественное число
     у слова «отребье», не скажешь иначе,
     различая в общем вое и плаче,
     в поисках недостачи в сдаче
     мелкое, но всесильное зло
 

«Век мой выношен. Выброшен хлам…»

 
Век мой выношен. Выброшен хлам.
Жизнь отравлена запахом гари.
И безмолвно сидят по углам
длинношерстные робкие твари.
Зябко выйти во двор по утрам.
Золотая листва под ногами.
Здесь друзья расстаются врагами.
Зыбко все. Все открыто ветрам.
Все открыто предательству тех,
кто отжал, тех, кто выжал и выжил,
сколько их – сластолюбцев и выжиг,
тех, кто вводит вселенную в грех.
Так скотину ведут на убой.
Так упрямицу тащат к постели.
Так безумье, лишенное цели,
ждет мгновенья – покончить с собой.