Кабы не радуга, давно бы новый потоп покрыл бы землю. Но вместо ковчега несколько авианосцев метались бы в поисках брега. Но тем и плоха вода, что нет в ней проторенных троп.
И не голубь с вороном, а самолет-разведчик, в котором, сжавшись в комок, маленький человечек смотрел бы вниз – хоть какая вершина из-под воды! Хотя бы верблюжья двугорбого Арарата, к которой Ной причалил когда-то. Дата неизвестна, а волны смывают следы.
Подводные лодки с ненужным оружием проплывали бы над городами и иногда задевали бы днищем шпили соборов, открывалась бы течь, но у атомных лодок плавучесть, живучесть, автономность – короче, у подводников лучшая участь. Но после потопа все мы подводники, и не об этом речь.
Важно, что никакая беда не постигнет военных, летчиков, моряков, плененных и убиенных, глядящих в бинокли, выставляющих перископ. Тем более, Бог постоянно милость являет: расходятся облака и радуга в небе сияет, обещая все что угодно, но не новый потоп.
«Погружаешься в ночь, как в темную воду морскую…»
Погружаешься в ночь, как в темную воду морскую, теплую, искрящую из-под ладоней. Ребристый песок под стопой. Жаль, небеса бездонней, чем любой водоем. Мы получили такую жизнь, что ни в сказке сказать, ни в передовице, ни пером, ни кастетом, – короче, есть чему подивиться.
Есть чему подивиться, проглотить, да не подавиться.
Потому что тьма над головой и под ногами. Враг врагу говорит, прощаясь: расстанемся, блин, врагами. В аду играют в черт-нечерт копытами и рогами.
В городах говорят стены, окна, витрины: что мы будем делать, когда будем руины? Когда сложимся внутрь и укроемся облаком пыли, кто поверит, что мы действительно были?
Но тепла вода беспросветных ночек, тают куколки восковые в руках матерей-одиночек.
Не ешь меня, серый волк, оставь вдовице кусочек.
Темна и тепла вода, рожденная до начала, когда не было тверди небес, ни города, ни причала, ни корабля. Был белый бычок. Не хвост, а мочало.
Он стоял посреди мирозданья в воде по колено, шевелил ноздрями, чувствуя запах тлена, жевал свой хвост, мотал большой головою, он хотел бы, чтоб хвост был зеленой травою на зеленом лугу, но нет ни травы, ни луга.
Тьма небесная в тьму морскую глядит: они узнали друг друга.
Эвакуация
Просто бежать в толпе. Запрокинув лик, подавившись криком, выдавливая крик. Просто дышать в толпе, под звуки сирен, все равно куда – на палубу судна, давшего крен, просто лежать в толпе, дышать без оглядки, хрен знает куда – в порт – чемоданы, узлы, платки, плывущие на поверхности ревущей людской реки.
Бежать рядом с бабой, младенца к груди, полный вперед, понимая, что худшее – впереди. Дышать в толпе, тебя уже не найдут, и сам никого уже, лица направлены к небесам.
Расширенные зрачки. Крик, застрявший во рту. У причала кренится на бок железный ковчег.
Завтра газеты напишут о давке в порту. Погибло около ста сорока человек.
«Межсезонье, межвременье. Из разлома…»
Межсезонье, межвременье. Из разлома тянет холодом. Зябко. Но это лучше, чем лава или серный дым. Приехали. Вот мы и дома. Двойные рамы. Валерьянка с примесью брома. Мама нюхает рюмку и говорит: «Отрава».
Кот считает иначе. Он выгибает спину, прыгает на буфет. Смотрит преданно на аптечку. Пятидесятые годы! Я вас никогда не покину. Свет вырубают. Капельки стеарина стекают в граненый стакан. Сквозняк задувает свечку.
Военная форма в шкафу. Вечная слава в виде ордена Красной Звезды и медали «За оборону Кавказа». Пустая оправа от пенсне покойного деда. «Не имеете права!» — кричит сосед в коридоре. В гробу видали мы этого крикуна. Но это случится позже, лет через десять. Искусственный спутник где-то дырявит темя морзянкой. Мороз по коже. «Он уже знает все. С ним надо построже». «Не входи сюда! Ты видишь, я не одета!»
Как не видеть! Груди вываливаются из корсета. Пусто в душе. Перед глазами все то же.
Вчера закончился век. Завтра закончится жизнь. Сегодня закончилось лето.
«„Подойди к продавщице, скажи: „гондон“…“
"Подойди к продавщице, скажи: "гондон", это просто такое слово, пойди, скажи". Я подхожу к лотку и говорю: "бидон". Ложь порождает ложь. Жизнь состоит из лжи.
"Если в нее помочиться, живот разнесет и родится ребенок. Вот, журнал посмотри, как это нужно делать. Только сопли утри". Саша, Петя и Феликс. Никто меня не спасет. Нет, не смотри, беги — это твои враги.
В чем отличье кита от рыбы? Не отвечай. Они над тобой смеются. Господи Боже мой! Дома готовят обед. На примусе греют чай. Мама кричит в окно: "Боря! Пора домой!"
Я поймал трилобита!
Он задерживает дыхание и ныряет. Песчаное дно, ребристое, среди песка заметны обломки раковин, небольшие камни, покрытые водорослями. А это что такое? Какие-то мелкие существа, похожие на мокриц, разделенные на три части, снуют, что твои муравьи. Зеленоватый панцирь. Так это же трилобиты! Ископаемые созданья, считается, что они навсегда исчезли, но вот же они, кишмя кишат, хватай, сколько хочешь!
*
Открытие. Мировая слава. Мальчик, зажав трилобита в руке, выходит на берег.
Боже, как все изменилось! Пляж пустынен. Ни мамы, ни бабушки. Ни домов, ни деревьев. Скалы, песок, невиданные растенья, коленчатые, розоватые стебли, стоящие вертикально. Листьев нет. Понятно. Мальчик как-то попал в доисторическую эпоху, где завались трилобитов, медуз, аммонитов, но ни мыши, ни кошки, ни тем более человека.
Мальчик, рыдая, бросает в море свою находку. Она никому не нужна, он никому не нужен.
Никому не нужен, совсем никому не нужен, Боже, как темнеет перед глазами.
*
Но вот свет возвращается. Он видит небо, нескольких чаек. Его голова седая лежит на коленях жены. Над ними склонился парень в оранжевой куртке. Ясное дело.
Парень спрашивает: сир, ну как вы? Он улыбается и отвечает: уэлл, кол беседер.
Жена говорит: с ним это бывает, скоро все пройдет. Парень отходит.
Но если состояние будет критическим, нужно позвать его, он вызовет эмбюленс. Впрочем, какая там скорая? Нет страховки, а с врачами в этой стране, должно быть, за всю жизнь не расплатишься. Суки.
*
Взявшись за руки, двое уходят. Песок обжигает ноги. Теперь тебе лучше, милый? Да, полегчало.
*
Мальчик, сжав кулачок, бежит по пляжу. – Мама! Я поймал трилобита! Я поймал трилобита!
"До того как Серега превратился в автомобиль…"
До того как Серега превратился в автомобиль, мощный "пежо", о котором мечтать не мог, он был ковром. Из него выбивали пыль. Складывали в сундук. Защелкивали на замок.
Он был незряч. Но все же легко различал наклеенные картинки из раньших времен. Пароход "Маврикий" покидает одесский причал. Царь Александр Третий на фоне трехцветных знамен.
Казак Крючковъ рубил немчуру в куски. Носатый с пейсами спаивал русского, гад. Если бы не картинки, Серега бы сдох с тоски. А так лежал, свернувшись ковром, и был даже рад
спокойствию и темноте. Потом случился пожар. Ковер ничего не чувствовал, но знал, что сгорел. На миг Серега прозрел. Он был радужный шар, летевший над грудой обугленных мертвых тел.
Потом все снова исчезло. Утро было свежо. Кто-то громко смеялся. Где-то хлопнула дверь. Тихий голос сказал Сереге: "Будешь черный "пежо". Это классная тачка. Что, доволен теперь?"
"Беззубый безумец Шапиро идет, прижимая к груди…"
Беззубый безумец Шапиро идет, прижимая к груди пару-тройку бесценных старинных томов. Узнавая меня, машет рукой: заходи! Хоть на пару минут заходи, хоть на тройку слов.
А я б и зашел, да больно квартира тесна, от двери к дивану прорыто нечто вроде тропы. Все заполнено книгами. Даже проем окна наполовину заставлен. Нечто вроде толпы
бесцельных, бессмертных мыслей стоит вокруг убогого ложа, застланного тряпьем. Я бы зашел к тебе, мой безумный друг, — жаль, что в доме твоем нечего делать вдвоем.
Впрочем, несколько лет у него жила медсестра все из той же больнички для лишенных ума. Глядя на старые книги, она говорила: "Пора это убрать к чертям". Но убралась сама.
Одесса, июль 1954
Блеклый небосвод, неприбранный сад. Настежь веранда. Семья у стола. Пыльные портьеры вдоль окна парусят, чайник остывает, и клеенка сползла.
Споров затейливые кружева. Сплошь недомолвки. Как береглась тайна! Почти непонятны слова, но жесты не укрывались от глаз.
Тайна гнездится в скопленье забот, в стопке газет, в шепотке по углам. Бабочка летит на зеленый забор, садится и складывается пополам.
Изнанка крыльев. Зубчатый край. Такие же листья. Цветное стекло. Плетеные кресла, встревоженный рай. Все это в движенье – и все прошло.
О чем в пятьдесят таком-то году спорили те, кто сегодня мертвы? Какие надежды в дачном саду кружились поверх моей головы?
Мы детям своим задаем теперь те же загадки. Проснувшись в ночи, я вспоминаю: распахнута дверь, дедушка в кителе из чесучи,
круглые, в тонкой оправе очки, на переносице тонкий след. Прошлое сузилось, как зрачки, когда в лицо направляют свет.
"Если б мне отрезало ноги, я бы уехал в США…"
"Если б мне отрезало ноги, я бы уехал в США". Странная логика. Додик повторял это тысячу раз. Папиросы в кармане, в спичечном коробке анаша. Синие джинсы "Вранглер". По тем временам – класс.
Его доконал диабет. Ампутация стоп. С эмиграцией торопились, но очередь не дошла. Был компьютерный номер, но сердце сказало "стоп". Скорая опоздала. Опоздала – и все дела.
Десять лет спустя из Чикаго приехал брат. Он хотел разыскать могилу. Задача была – пустяк. Известно название кладбища, участок и даже ряд. Но в Одессе он встретил девушку. И все наперекосяк.
Две недели они гудели. Принимали до литра на грудь. Превратили квартиру в бедлам. Там не осталось мест, не запятнанных спермой. Брат пустился в обратный путь, она через год в Варшаве получила визу невест.
О покойном. Однажды на пьянке под Новый год он буквально взбесился. Вскочил и начал пинать ногами кого попало. Его скрутили. Народ кое-как успокоился. А я пытаюсь понять,
как рыхлый еврейский парень каблуками модных сапог смог в новогодний вечер, напившись в дым, вставить под ребра каждому, кто не лишится ног, не будет хвататься за сердце, не умрет молодым.
"Что за гнутая медная труба над каменноугольным лесом…"
Что за гнутая медная труба над каменноугольным лесом отворяет динозаврам гроба! Земля продавлена весом огромных лап, да и хвост неслаб. В классе висит таблица, с нее глядят первобытные лица членов ЦК. Легко ошибиться.
Мальчик ломает пирожок, выедает начинку. Душа материальна. Только прозрачна и весом в пушинку. Прохудились туфли. Пора отнести в починку.
Сапожник держит гвозди в зубах, молотком колотит, что динозавры вымерли, его совсем не заботит. Обувка растянута на деревянной колодке, перхоть летит из чахлой бородки. Человек легко растворяется в бутылке "Московской" водки.
В каменной скорлупе – зародыш-окаменелость. Мальчику трудно ходить: в паху опрелость. Он мечтает: его награждают за смелость
при поимке ящера орденом или медалью. За ним приходит бабушка, обмотанная серой шалью. Говорит: не водись со всякою швалью.
Всякая шваль смеется, в мальчика пальцами тычет: "Бабушкин внучек!", мальчик тихонько хнычет. Денег в доме – ноль: папа зарплату нычет. Папа зарплату нычет. Папа на сторону ходит. Сторона раздевается, белые ноги разводит. Им двоим плевать, как много угля страна производит.
Что им до того, что на черных пластах отпечатки невиданных листьев и крыльев, ребер или лопатки, между пальцев кожистых – перепонок тонкие складки. По путям развития жизни. Таково название книги. Счет сначала на миллионы лет, позднее – на миги. Эволюция – та же юродивая: звенят кресты и вериги.
Эволюция – та же юродивая, ходит по вечному кругу, бабушка мальчика через дорогу ведет за руку. Каменные эпохи застыли спиной друг к другу.
"По сторонам экрана – два кумачовых пятна…"
По сторонам экрана – два кумачовых пятна. Расслабляясь, взор не достает до конца строки. Читается вроде "Искусство принадлежит на…" или "Из всех искусств важнейшим является ки…" Гаснет свет. Что-то вроде жужжания веретена. Пылинки в луче. "В бой идут одни "старики"".
Но это – чуть позже. Покуда – "Новости дня", давно прошедшего. Женщина слева пьяна. Шепчет под нос: "Такая фигня, такая фигня!" Откуда-то мне знаком запах дрянного вина.
Передо мной – два банта в основании тонких кос. Это Мила. Мальчик из пятого "б" с ней. Я еще не знаю, что запах мыла и запах волос — разные вещи. Но сердце бьется сильней.
Я знаю шутку: "Кина не надо, тушите свет!", но не знаю ее значенья. На экране идут бои — черно-белые, плоские. Чтобы понять сюжет, нужно твердо знать, где немцы и где свои.
Если б ранили Милку, я был бы врач, чтоб ее спасти. Был бы ранен сам – она, медсестра, спасла бы меня. Кулечек тыквенных семечек. Лушпайки в потной горсти. Шепот старушки: "Такая фигня! Такая фигня!"
"Наш-то город, который и раньше был мал…"
Наш-то город, который и раньше был мал, нынче вовсе сгорбился, спекся, сжался. Горожане хворают. Кто-то хребет сломал. Кто-то желудком слаб. Кто-то умом помешался.
Кто хребет сломал, того в коляске везут. Снизу вверх он глядит на везущего взглядом кротким. Кто желудком слаб, тот тянет ночной сосуд за собой, как щенка на поводке коротком.
Кто умом помешался, тот ходит одет кое-как, приволакивает стопу, опираясь на буковый посох. То лицо запрокинет, за чем-то следит в облаках, то согнется к земле, чего-то ищет в отбросах.
Три столетья назад городок захватил дракон. Змей немного состарился. Часто бывает в храме. Зажигает свечи. Подолгу стоит у икон, одна из которых – его портрет в золоченой раме.
Каждый год он просил девицу. А девицу не привели. Вызывал Ивана на бой. А Иван лет пятьсот как помер. Государственный гимн – колыбельная "Ай-люли, нашу деточку загребли". Пыль. Инвентарный номер.
Все сознались во всем. Пребывание на цепи стало общей повинностью. Там, в тюремном подвале, десять лет хочешь – просто спи, хочешь – носом сопи. Все там будем. Или уже побывали.
По ночам дракону не спится. Что-то неладно в груди. Неужели сердце? А доктор сказал – усталость. Из сада слышится окрик: "А ну, злодей, выходи!" Дракон спускается в сад. Никого. Опять показалось.
"В садах кутили без опаски…"
В садах кутили без опаски, но близился последний миг. Не стали Трое ждать развязки и пробирались напрямик.
Три их прозрачных силуэта в один сияющий слились, и треугольный сгусток света беззвучно поднимался ввысь.
Внутри Него открылось Око, и все предстало перед Ним, и вспомнил Он, как одиноко втроем идти путем земным.
На груду стружек и опилок теленка с меткою на лбу свалили обухом в затылок, веревкой прикрутив к столбу.
А дальше открывалась взору гора. Он ясно видел гору и дальше, сквозь масличный сад, он видел городскую стену и за стеной – угрюмый град, где все друг другу знают цену и бражничают все подряд.
Сияет тускло позолота и окна спящие черны.
И – взрыв. Вдали – фигура Лота на фоне огненной стены.
"И сделался великий гул…"
И сделался великий гул. И языки огня спустились на их главы. Господь взглянул на верных слуг. Жизнь распрямилась.
И, как ручьи в один поток, слились наречья. Весть благая понятна, в каждый уголок ума свободно проникая.
Охапка ароматных трав и полевых цветов напомнит, кто обновит в тебе дух прав и сердце чистотой наполнит.
Охапка ароматных трав. Земля качнулась под стопою. Как донести, не расплескав, вину свою перед Тобою?
Воскресение Христово (мироносицы у гроба)
К пустому колодцу люди за водой не идут, согласно народной мудрости. Но я оказался тут, у провала, где зачерпнуть можно только одно: лязг пустого ведра, ударившегося о дно.
Этого мне и надобно, чтоб по застывшим губам легко струилось ничто с небытием пополам, ибо душа, в отличие от потока, должна знать название моря, куда впадает она, —
в отчаянье для начала, двигаясь под уклон в тесном скалистом русле, не встречая особых препон, отражая фигуры женщин, которые скорбно несут наполненный ароматами драгоценный сосуд.
Я знаю, они повстречают двух крылатых мужей, чьи перья грозно сверкают, как лезвия ножей, и ослепляющий свет им просияет в ответ на безмолвный вопрос: "Не ищите, Его здесь нет!
Видите плат на камне и гробныя пелены, величьем Его отсутствия как елеем напоены? Камень в полночь отвален, и пещера пуста. Так почему ты печален, не нашедший Христа?"
"Вот и голос пресекся. Голос пресекся. Грудь…"
Вот и голос пресекся. Голос пресекся. Грудь (ссылка на Тютчева) пуста, как лютеранский храм. Высокие стены не могут ни выдохнуть, ни вдохнуть. Вера в последний раз, собираясь в путь (ссылка на Тютчева), хлам пакует – с грехом пополам.
Это начало марта. Корочкой слюдяной с утра затянуло лужи. Позже поверхностный слой земли прогревается. Проглядывает трава прошловечная – сквозь прошлогодний снег серый, последний. И вместе с ней, уцелевшей травой, проясняется синева. Как будто партия (наш рулевой) запустила над головой спутник с двумя собачками. Ты стоишь сам не свой. Скоро каникулы. Мама еще жива.
Как будто не стерся номер трехзначный, что на руке в очереди написан химическим карандашом. Твой порядковый номер. На хлебе и молоке выросло поколение, подсмотревшее, как в реке прекрасные комсомолки купаются нагишом, дополнявшее пиво и водку атропином и гашишом.
Выросло поколение, прочитавшее между строк газеты "Правда", "Известия", отмотавшее срок в очередях, закаленное в армии, СКБ, равномерно распределенное по общенародной судьбе.
Их били коленом по яйцам менты, сержанты, деды. Братался русский с китайцем. Выныривал из воды крепкий пригожий Мао. Карла-Марла тряс бородой. И снег, и ветер – все мало. И Ленин такой молодой.
Я тоже пел эти песни. Я навечно в строю плечом к плечу с чужаками, в не снившемся нам раю, где нет ни берез, ни рябины, ни шпионов, ни часовых у последнего мавзолея, где с каждым годом трудней, лежа в хрустальном гробу, оставаться в живее-живых.
"Жизнь тебе никогда не казалась медом…"
Жизнь тебе никогда не казалась медом. Благодари за то, что не стала адом. Вот парадняк под трехзначным кодом. Застит небо серым бетонным фасадом Якира, 24 – пятиэтажка, хрущевка. Черно-белый пес-полукровка реагирует на команды "сидеть" и "рядом".
Ластится и скулит лишайная шавка. Вдали купол под солнцем горит, что на воре шапка.
В детстве мне говорили: ты умрешь под забором (скажем – урок не выучишь). Вечером, засыпая, я пытался представить забор, под которым я перестану дышать. Мерещилась стая сизарей между светлым небом и тусклым взором.
Или граффити на вертикальных досках: "Клава Б. – проститутка. Не женитесь на сосках".
Вскую мятутся языки, племена поучаются тщетным? Лишайная шавка скулит. Сжальтесь над бедным животным.
Колбаса "Ностальгия"
Я видел: в казанском кремле снова стоит мечеть. Я слышал: в Москве не так свободна печать. Я знаю, что истлевать не страшно ничуть. Стоит только начать.
*
Были прекрасные времена, лица старцев на стенах ГУМА, наркотик иль алкоголь в юных прозрачных венах. "Осторожно: окрашено!" на спинках садовых скамеек. Пение расклевавших коммунизм канареек.
Экран с гулькин нос расширялся за радужной линзой. Мать возвращалась с Привоза с тюлькой, овечьей брынзой, сизой тушкой индейки, редискою и укропом. Автомат выдавал за копейки чистую и с сиропом.
Все было сжато, зажато, потом изжито, смолоду смолото, белыми нитками шито, красною лентой украшено поверх погребальной хвои, уложено смирно, как Дафнис между ногами Хлои.
Было качание бедер, что ведер на коромысле. Даже на пьяную голову случались трезвые мысли.
"Сейчас возвратятся предки, давай скорее!" Только такое и вспомнишь, умирая или старея. Они никогда не вернутся. Слышишь? Забудь об этом! Щелчок выключателя. Жизнь озаряется тусклым светом.
*
Колбаса называется "Ностальгия". Чего не придумают. Блин. Сырокопченая, с нежным жиром, в естественной оболочке. Вот что приберег для граждан расколовшийся исполин на память о прежней роскоши. В кухне радиоточки днем с огнем не сыскать. Ни примуса в коридоре, ни керогаза. Плевать. Переждем. Небольшое горе.
Нарежьте мне ностальгию. Только потоньше. Грамм сто пятьдесят. Что надменно глядишь, девица, девушка, девушка в фартучке белом? Нам больше не съесть, да как бы не подавиться. Комната в коммуналке. Крюк от проданной лампы (кажется, в стиле модерн). В тонких рамках эстампы
в стиле соцромантизм. Слева Суздаль, справа тайга. Антикварный граненый стакан на газете с погасшим взором очередного генсека. Соцлагеря берега расширяются от нагревания. Мир, в котором нужно бороться за мир, достиг своего предела. Нескончаем людской поток вдоль нового мертвого тела.
Соблюдайте порядок, гады! В первых рядах — братские. Дальше – близкие. Британская королева где-то на заднем плане. Там же – персидский шах. Порожденья ехидны! Кто вас научил бежать грядущего гнева? Всюду венки и ленты. Марш из военной меди. Где гроб стоял – наструганы ломтики редкостной снеди.
*
НОСОК – Ни Одного Слова О Колбасе. Название тайного общества. Вроде говорить больше не о чем. Все думают только о сексе и о свободе.
Митрополит-замполит отыскал в налоговом коде число Антихриста-зверя. Заря сияет в росе.
На белом коне гарцует при всем народе сам Солженицын во всей красе.
Девка-телка-целка сидит на осклизлой дубовой колоде. Звезда во лбу, палец в носу, месяц в косе.
Жизнь моя на исходе.
Жалко слов. Поверх голов двуглавых орлов вдвое больше, чем хочется. Неповторимый облик современника исчезает как в небе облак.
Над всем, Богородице-дево-радуйся, Твой покров. Сжавшихся, спившихся, сбившихся с панталыку расширь, протрезви, направь и пречисти – причисли к лику.
