стекла стекла вставляем и точим ножи молоко молодая картошка старый дом многослоен молчат этажи в каждой комнате мелкая сошка в каждой кухне корыто висит на стене медный чайник на каждой конфорке медный всадник кипит на прозрачном огне крупы в банках литровых на полке до бульвара квартал до детсада их два будит бабушка сонную внучку эта жизнь наказанье проснешься едва а тебя уже тянут за ручку эта жизнь наказанье хоть завтрак готов каша манная ложка варенья ходит по двору пара голодных котов чахнут комнатные растенья чахнет время выносит старье на балкон дети быстро растут но бесцельно брат коленку разбил для чего это он ничего заживет не смертельно
«мы хороним убитых это нам не в убыток…»
мы хороним убитых это нам не в убыток камера пыток ядовитый волшебный напиток жизнь коллекция праздничных старых открыток надо б меня на цепь больно уж прыток надо рычать и скалиться и глядеть исподлобья к ярости волчьей добавится сила рабья воловья крест положено ставить в ногах табличку у изголовья Боже не дай мне дух любоначалия и празднословья кроме этих двух не дай мне дух праздности и унылый дух депрессии или бреда что сивой подхвачен кобылой бред преследования наследования совковой гнилой морали я забыл кто победил но помню что мы проиграли не сидел в окопах не спотыкался на горных тропах не пахал целину не стоял у мартеновских топок не пел в пьяном угаре не спасал котов на пожаре не барское это дело хоть мы и не баре нам прожженным во всем уготовано пораженье мы слепы от рожденья мы ехиднины порожденья мы теплохладны как говорится будь мы неладны наши песни протяжны наши речи нескладны нечем крыть кроме старого ватного одеяла нечем землю рыть и она стоит где стояла на трех слонах на китах на тропической черепахе на сомнениях на прозрениях на темном вселенском страхе
«я послевоенный ребенок я видел в углу костыль…»
я послевоенный ребенок я видел в углу костыль уже ненужный отец опирался на палку среди мужчин господствовал полувоенный стиль руки вверх руки вниз ты фашист я помню это считалку усач скончался уже но портреты на каждой стене глядели строго и кажется были в силе медали и орден лежали в ящике помнится мне отец и дедушка их никогда не носили два десятка пластинок шаляпин собинов патефон иглы в стальной коробочке голос треск и шипенье все это была не жизнь но размеренный тусклый фон то ли дело цветенье каштанов и ласточек пенье я послевоенный ребенок отродье семьи врачей семьи которая вышла почти без потерь из ада свет часто гасили но в доме запас свечей в двух кварталах бульвар воронцовский дворец колоннада я послевоенный ребенок согретый весенней листвой глядевший на мир не видевший дальше носа а мимо тележка безногого гремела по мостовой четырьмя подшипниками заменявшими ей колеса
«мама держит сахар в банке с прилегающей крышкой…»
мама держит сахар в банке с прилегающей крышкой мама уксусом протирает на кухне клеенку спать с живым котенком лучше чем с плюшевым мишкой но какая еврейская мама позволит такое ребенку а ребенок тащит в дом со двора заразу сколько раз говорить погладил кошку и вымой руки чистота залог сам знаешь чего не сразу ребенок постигнет истинность этой науки пятнышко на бедре стригущий лишай понятно блохи скачут наперегонки по белой твоей простынке так и живем учишь и учишь ребят но толку в тебе как в заезженной старой пластинке просыпаюсь рано спит жена и кошка под боком гигиена и санитария чего от меня вы ждали и христианский Бог глядит на меня Всевидящим оком и еврейская мама глядит на меня из космической дали
«о наши потери! казалось, раз помолись Марии…»
о наши потери! казалось, раз помолись Марии, не поможет – молитву сотню раз повтори и все, что утрачено, возвратишь с лихвою. но я никогда не увижу волошинских облаков Кимерии, проплывающих над головою. и смотровая площадка – все это в вашей власти, все для вас, а не для меня – в зубастой пасти. что вам до инородца, тем более – до иноверца? видели очи, что захватили жадные руки имперца? ешьте, хоть повылазьте. ешьте вместе с кровью пролитой, с Перекопом с расстрелами, оккупацией, депортацией, так, галопом, мчится история, зная, что все завершится развалом. что до наших жизней – они проходят по узким тропам. скоро совсем пройдут. дело – за малым. в нашей жизни важно не делать движений резких. мне не видеть армянских церквей и крепостей генуэзских, пещерного города и наклонных улочек Бахчисарая. мы сходны с тенями на осыпавшихся фресках. задумался Бог Предвечный, книгу жизни листая. пересекает небо ласточек стая.
«ничего что я сегодня без галстука и пиджака…»
ничего что я сегодня без галстука и пиджака без слона мерседеса верблюда и ишака ничего что иду сегодня один на своих двоих слава Богу никто пока не отрезал их ничего что сегодня я без царя в голове ничего что идей у меня не одна и даже не две ничего что в ушах у меня музыка а не шум ничего что лукав престарелый еврейский ум ничего что не стрижен год лет сорок небрит ничего что земля одессы у меня под ногами горит вы уж простите что без скандала и лишних слов что иду домой а не гонят в расстрельный ров ничего что я перед всеми в долгу но не в долгах ничего что во мне в глубине все же гнездится страх ничего что песня моя монотонна как звон сверчка ничего что сегодня я без галстучка и пиджачка
«ели картофельную шелуху варили крапиву…»
ели картофельную шелуху варили крапиву повторяли пословицу не до жиру хоть быть бы живу мальчик учит сказку про гипотенузу и катет керосина в лампе на донышке на вечер не хватит помянем на ночь советских бабушек наших постниц и праведниц не хуже древних монашек я корова и бык я мужик хоть и баба все мы гермафродиты мужья убиты дети голодны внуки хоть будут сыты внуки будут сыты правнуки возмужают займутся бизнесом встанут на ноги праправнуков нарожают построят виллы с башнями зубцами и флюгерами здесь в степи или там за морями и за горами в общем все уладится у всех перспективы шелуха картофеля вкусный суп из крапивы сбор колосков по ночам поход в порожнюю лавку а народ все толпится не подойти к прилавку выпьешь чашу скорби правнучек дам добавку.
«девочка загоравшая нагишом на пляже…»
девочка загоравшая нагишом на пляже ходит по улице в камуфляже война не война но такой сезон подобает нежным девам и женам быть народом вооруженным до зубов до сережек новый фасон десять лет тому я их знал другими они на пляже лежали нагими если не нравится то не смотри но это нравилось и смотрели а девочки полностью загорели без полосок снаружи без смущенья внутри может тогда они были правы что им было всем до солдатской славы джинсы были милее чем бронежилет они изменились вокруг перемены на стройных ногах проступают вены как-никак прошло уже десять лет
«странно я еще видел мазанки крытые камышом…»
странно я еще видел мазанки крытые камышом с докторским саквояжем входил в неслыханную нищету я жил над лиманом в городке небольшом его спасали акации и каштаны в цвету его губили виноградники винных сортов тарас, растрепа, для верности на табаке мужчины там превращались в подъяремных скотов а рабовладелицы-жены держали их в крепкой руке жили по справке не было паспортов раки водились в лимане а судаки в реке в крепкой руке, в черном теле, а тело было черно от отсутствия гигиены и от того же вина мужей приводили в порядок когда давили вино семья пахала на виноградниках дотемна муж как-то держался но знал умрет все равно жена это тоже знала но не была огорчена потому что не было лучшей участи чем участь вдовы хоть в августовскую жару несносен черный платок облака словно мысли плыли поверх головы раз в год сын писал из армии пару строк в разрушенной церкви на фреске сидел даниил пророк и вокруг пророка молча ходили львы
«Распродадут за копейки. Выбросят на помойку…»
Распродадут за копейки. Выбросят на помойку. Затеют ремонт. Если хватит денег, то – стройку. Впрочем деньги кончатся до того, как поставят крышу. Хорошо, что не увижу. Еще лучше, что не услышу. Вещи срастаются с нами, становятся оболочкой, почтим их память пустой стихотворной строчкой. Наше жилище превращается в пепелище. Крышка цела, да прохудилось днище. Вещи прочнее нас. Им незнакома усталость. Их не возьмешь ни в могилу, ни, тем более, в старость. Щелчок, – и все превратится в имущество и наследство. Спасибо болезням и старости за ваше счастливое детство.
«Высокие горы, текучие воды…»
Высокие горы, текучие воды, лиловые буйволы тащат подводы, в подводах философы – гиблый товар. Один – слабосилен, второй – слишком стар, а третий не лучше подгнившей колоды, и всем им пора отвечать за базар. Цветы рядом с птицами. Рой насекомых весенним задиристым ветром влекомых, беззвучен, как весь этот странный пейзаж, за каждой подводою следует страж, он машет дубинкой, встречая знакомых. И в небе пустом закипает мираж. Драконы блестят золотой чешуёю, сравнимы с ужом и обычной змеёю, но крылья и лапы с густой бахромой, все так извиты, что не сыщешь прямой, а там, далеко, за великой стеною туманы ложатся густой пеленой. Детали одежд прорисованы мелко. Вот подлинный свиток, а может – подделка. Китайский пейзаж, что китайский секрет. Работой и кровью невинной согрет, невинная кровь это лучшая грелка, багровой истории ласковый цвет.
«немного музыки умещалось на диске…»
немного музыки умещалось на диске времен граммофонов и самоваров музыка пряталась в треске и комарином писке жизнь похожа на лавку колониальных товаров потому что это было время колоний и почтовые марки колоний ценились особо и человек из будущего потусторонний производил впечатление чудаковатого сноба никто не верил в машину времени это причуда в граммофоны тоже не верили но иногда покупали на резных столах стояла фарфоровая посуда императорского завода в просторном обеденном зале и человек из будущего сидел за столом среди прочих пил чай тонкий стакан серебряный подстаканник и хозяйка ему отрезала лучший кусочек белый пряник был вкусней чем медовый пряник а машина времени запряженная бурой кобылкой стояла у входа и кучер поглядывал чаще строго но иногда с милосердной и печальной улыбкой на мир в котором музыки помещалось немного
«В пространстве веры – пророки и мудрецы…»
В пространстве веры – пророки и мудрецы. А кто не пророк, не мудрец – сиди и молчи. В пространстве сказок – вампиры и мертвецы, не зная закона, свободно ходят в ночи, скребутся, как мыши, кричат, как сычи. А мальчику все равно – Бог накажет, черт приберет, с головой укрывшись, одолевает наследственный страх. Папы нет, мама где-то таскается, бабушка пьет, а когда он был мал – не пила, и носила его на руках. Жизнь всегда хороша на первых порах. Так получилось – ему не читали священных книг. А сказки читали, особенно на ночь, чтобы заснуть. Раз в месяц водили к доктору, то ушник, то глазник, потерпи, укол, не больно, еще чуть-чуть. Зайдем в магазин, куплю тебе что-нибудь. Покупали зайца и игрушечный пистолет — для охоты на зайца, чтобы зря не скакал. Зимой – одеяло ватное. Осенью – старый плед. Свет горит, но в лампочке слабый накал. Света мало, и мальчик тоже по-своему мал.
«известна пьеса. выучены роли…»
известна пьеса. выучены роли. суфлер забывчив – что поделать с ним? свобода воли есть свобода боли, которую мы людям причиним. в театре кресла с плюшевой обивкой, и занавес из бархата под цвет. и билетерша дарит нас улыбкой, фонарик наставляя в наш билет. в руке программка, свернутая в трубку. играет как всегда – состав второй. пришел черед отравленному кубку. отравленный клинок – не за горой. пора, мой принц! не слышно оркестрантов. в последний раз чуть дернулся кадык. Горацио встречает оккупантов рассказом о погибели владык.
«конь леченый…»
конь леченый вор прощеный жид крещеный одна цена одна цена но какова она потому что конь леченый лучше чем конь больной разбойник прощеный Христом на кресте лучше чем вор иной жид крещеный Сам Христос пришедший к реке Иордан где трижды водой окатил его пророк Иоанн стара поговорка но не повторяй ее мне говоря о товаре подумай сперва о цене
«когда дети малы они хороши и милы…»
когда дети малы они хороши и милы глаза как маслины волосы вьются тоненький голосок кто вас мальчики вытянул за письменные столы с черными телефонами портупеи наискосок галифе сапоги в кабинетах натерты мастикой полы в завершение пуля в затылок если сам то в висок кого из полуподвалов кого из высоких квартир витражи в парадных мрамор лестниц в гостиной камин в расстрельном подвале теперь обыкновенный тир подвал глубок винтовок много а ты один было можно подать документы но ты опоздал в ОВИР и что теперь зарубежью до табачных твоих седин и какое дело кому что дед работал в ЧК а арестован-расстрелян был уже ГПУ что от пощечины девичьей у тебя горела щека что сын твой в форме ОМОНа служил разгонял толпу что внук твой похож на того кудрявого мальчика который святую русь разносил в щепу расти мальчик расти душой не криви хорошо учись пиши стихи себя не ласкай потому что руки твои в наследственной вязкой крови и в твоих ушах овчарок надсадный лай расти мальчик работай прилежно и хорошо живи на пляже летом лежи читай загорай какие девы проходят к воде мимо подстилки твоей они и сами подстилки но как объяснишь это им и это карма сансара судьба до скончания дней живем не тужим себя ни в чем не виним
«Море пахнет солью и йодом…»
Море пахнет солью и йодом. Город пахнет распадом-разладом. Это место намазано мёдом. Это место становится адом. Это место мечено кодом. Это место истоптано стадом. Люди смотрят под ноги и в карты. Видно местность им не знакома. Здесь в тюрьму как за школьные парты всех сажают. Дальнейшее – кома. Ходят парами жрицы Астарты. Ходят тройками члены обкома. Море пахнет всемирным потопом. Город пахнет полуденным жаром. Жизнь идет по нехоженым тропам. Старость катится кегельным шаром. Что поделать с таким хронотопом? С кожей, траченой южным загаром? Лето красное кажется черным. Небо синее кажется белым. Город кажется огнеупорным, но принюхаться – пахнет горелым. А хотелось бы, чтобы попкорном, или персиком переспелым.
«солнечный свет сквозь листву винограда…»
солнечный свет сквозь листву винограда. гудение утренних пчел. жизнь прокатилась – ни склада, ни лада, словно бы в книжке прочел. из-под затертого переплета, с высохших хрупких страниц. птицы щебечут во время полета. что нам до пения птиц? что нам до пчелки, трудяги извечной? на ножках желтеет пыльца. что до вселенной, не столь бесконечной, чтоб не дожить до конца? вот и уходит ночная прохлада, молча откуда пришла… солнце, сияй сквозь листву винограда! гуди, золотая пчела!
«Творенья старого поэта…»
Творенья старого поэта, проснувшегося до рассвета, когда в саду густой туман росою падает на землю… О чем ты шепчешь? Я не внемлю. Старик – ты гений, я – профан.
Что мне рифмованные строки, кто мне нелепые пророки с нечесаною сединой, как сжиться мне с твоим страданьем, с твоим последним назиданьем, переселяясь в мир иной?
Старик, прости, я сам не молод, весь переломан, перемолот, смешной изгой в своем дому, пристыжен веком и обижен, я сам не чесан и не стрижен, живу, гнию не по уму.
Живу, гнию, сомненья прячу, как в магазине недостачу прикрыть пытается ловкач, но суд идет – смешны попытки, на выход, собирай пожитки, и кто тебе, больному, врач?
Я сам – безродный, сам – калека, из девятнадцатого века листаю стихотворный том, и милый ямб четырехстопный, четвероногий, расторопный звучит в мозгу моем пустом.
Есть в осени первоначальной простор твоей строке прощальной, и я, послушный книгочей, лишь отзвук или отсвет, эхо, твой раб, несчастный неумеха. Прощай же, свет моих очей!
«И во дворе и на календаре – зима…»
И во дворе и на календаре – зима. Холод цветет, чуть рассветет – сгущается тьма. Коротки дни, ночи длинны, как чувство вины. Люди больны, над собой не вольны в дебрях страны. И, как всегда, как в иные года – чувство стыда. В лужах декабрьских чернеет вода под корочкой льда. Гитара, звени, мы с тобою одни, полночный романс. Вспомнишь едва эти слова – снова впадаешь в транс. Не говори, лучше бери за руку, обними, Господи мой, этой зимой как остаться людьми? Удастся ли мне не жаться к стене и не скользить по льду, как стерпеть смогу, что город в снегу, а души – в аду? Депрессия, грусть сильны, ну и пусть, или все это зря? Встал на заре, на календаре – первое декабря.
Терпсихора
Вторая ода
1
Пандора! Ты открыла свой сундук. Доныне деревянной крышки стук в горах Кавказа отдается эхом, и беды все, что стайка мотыльков, летят – как видно, жребий наш таков — пришел конец покою и утехам, свободе от одежды и цепей, от бурных рек, непаханных степей… Так Зевс судил лентяям, неумехам! Вот чаша скорби – до конца испей! О юморист! Не суйся к нам со смехом, не открывай широкозевный рот, не выпускай на волю анекдот!
2
Пустой сундук. Но там, на самом дне сидит Надежда – крылья на спине, сандалики и платье из поплина, а рядышком, немного в стороне — она! она! Иль показалось мне? О Муза! Ты прекрасна и невинна, ты не обманешь, как твоя сестра — Надежда, что пообещать быстра, но, словно реку быструю, плотина ее посулы перекроет мир — дряхлеющий, изношенный до дыр, куда ни глянь – унылая картина! Пьян пролетарий. А капиталист ужасен, жаден, на руку нечист.
3
О Муза! Сколь желанен твой приход! Ты наше время переходишь вброд, на броде ведь Пегасов не меняют! Не тешишь нас надеждою пустой — глядишь на нас, сияешь наготой — так девушки на пляже загорают, вуайериста насыщают взор, ни дерзкий взгляд, ни моралистов хор красавиц полуденных не смущают: одежды прочь – и кончен разговор. А впрочем – кризис, старики нищают, а к богачам спускается с небес земной красавец – верный мерседес.
4
Но Муза! Стихотворную строку зачем в уста влагаешь старику? Стихосложенье – лишняя морока. Известно, старикам у нас почет, но стих теперь навряд ли кто прочтет, и выловит из мутного потока метафору, эпитет, параллель, оценит ритм и красоту созвучий, закономерность и несчастный случай. Наш скорбный труд утрачивает цель. Гремит попса, и речи пустомель, несет нам сплетни на хвосте сорока, История! Корабль твой сел на мель! О Муза! Хоть в стихах немного прока, с традицией-инерцией втроем, тебе сегодня песню воспоем.
«По базару ходят сумчатые приматы…»
По базару ходят сумчатые приматы. Параллельны ряды мясные, фруктовые, овощные. На прилавках бывают абрикосы, вишни, томаты. Приматы бывают приезжие и коренные. За приезжими нужно присматривать, чтоб не пустили корни, не зацепились, не втиснулись, не заняли место на пляже. Море теплое, мирное, милое: ни линкор, ни эсминец его не тревожат. Сегодня даже пассажирские катера не подходят к причалу, не говоря о барках и турецких фелуках. Склоняясь, хладея, как Пушкин писал, мы идем к началу. Но летом, отогреваясь, забываем о смертных муках. Коренные носят корни в штанах или под юбкой. По первому требованию предъявляют друг другу. Волшебный крепкий орешек прячется под скорлупкой. Нищий тянет к прохожему прокаженную руку. Куда-то исчезли Циля и Моня, Абрам и Сара, товарищ Шапиро остался разве что в анекдотах. Летом нет ничего лучше большого базара. Коренные легко узнаются – никакого загара. Приезжие люди блаженны, как личинки в медовых сотах.
«Вид на море и обратно…»
Вид на море и обратно. Вид на небо и потом. Повторенный многократно день припомнится с трудом. Между сотен старых фото трудно отыскать одно. Людям хочется чего-то, что бывает лишь в кино. Чтоб спасенная сиротка обогрела всю семью. Чтобы плакала красотка за запорами семью. Чтоб белела колоннада открывая прежний вид. Чтобы с пляжа, как с парада возвращался индивид. Чтобы шляпа из соломы, чтоб костюм из чесучи, Чтобы времени разломы сшили добрые врачи. Что ни говори – приятно на песке лежать пластом. Вид на море – и обратно. Вид на небо – и потом.
«сложные вздорные люди ходят среди простых…»
сложные вздорные люди ходят среди простых полные противоречий ходят среди пустых попадаются под ноги перекрывают путь не дают зацепиться протиснуться и свободно вздохнуть не понимают что жизнь важней чем мысль в голове хорошо если мысль одна плохо когда их две хорошо если руки связаны а ноги идут по прямой и готов обед ко времени когда вернешься домой
«я читаю с акцентом даже тогда…»
я читаю с акцентом даже тогда когда читаю книгу и рта открыть не умею речь гудит как на ветру провода ничего не исправишь пора бросить эту затею язык за зубами губа прижата к губе фонетика и морфология лингвистика вот науки они меня одолели в долгой упорной борьбе и водят вокруг хороводы взявшись за руки я даже мыслю с акцентом как бы сказал декарт я существую с акцентом жизнь подобно училке идет мимо дней моих как между рядами парт и что-то знакомое чудится в злобной ее ухмылке
«в толпу ныряют как в воду…»
в толпу ныряют как в воду со скалы одиночеств как в хвалебную оду ныряют с высот пророчеств в толпе забывают душу как очки забывают дома выберешься на сушу а жизнь тебе незнакома вернешься домой за очками но все вокруг как в тумане за горами и за веками все просто как на экране в эпоху кино немого смена кадра под вальс тапера и вроде смысла немного но смотрим все без разбора
