Борис Хазанов
Подвиг Искариота

«Какая там передача, мы всё побили, – сказала я со смехом. – Все камеры к чертям! Мне теперь за убытки расплачиваться хватит до самой смерти».

Он возразил:

«Не все. И ничего не надо платить, наоборот. Знаете, это будет такая сенсация, какой свет не видывал».

«Ты так думаешь? Мне кажется, – сказала я, – нам теперь не вредно было бы прогуляться. Ты не против? Подышать свежим воздухом. А?»

Alter Ego^[1]

Вот краткое резюме полицейского протокола. Квартира состоит из прихожей, рабочего кабинета, столовой и комнаты с диваном – спальни. Имеется совмещённый санузел. Хозяин занимал эти хоромы один. Особых ценностей, как-то: крупных денежных сумм, ювелирных изделий, дорогостоящих предметов искусства не обнаружено. Следы грабежа отсутствуют.

Магнитофонная запись, найти которую не составляло труда, не убедила инспектора: он принял её за литературное произведение. Другие версии не выдержали проверки. Опрос соседей не дал ничего нового, подтвердилось уже известное: убитый вёл замкнутый образ жизни. Вдобавок полиция столкнулась с тем, что в криминальных романах именуется the locked room mystery и, к сожалению, иногда бывает в жизни: преступление в квартире, запертой изнутри.

Бывает, что человек умирает у себя дома без свидетелей, и никто об этом не знает. Писателя перестали видеть (по утрам он выходил за хлебом). Он не отвечал на телефонные звонки, в наружную дверь не достучаться. Тревогу подняла уборщица. В присутствии дворника и понятых были отомкнуты оба замка. Стало очевидно, что никаких других способов покинуть квартиру, кроме как выйти на лестничную площадку, у преступника не было. Наглухо закрытые изнутри окна, восьмой этаж, гладкая наружная стена исключали возможность бегства.

Согласно заключению судебно-медицинского эксперта, смерть наступила в результате тампонады сердца (заполнения кровью околосердечной сумки). Рана нанесена колющим оружием. Труп, несколько необычно одетый, находится в сидячем положении, головой на письменном столе, следы крови (очень скудные) на одежде и на ковре рабочего кабинета. Здесь же валяются орудия преступления: шпага с прямым однодольным клинком длиной 700 мм, изогнутым эфесом и дужкой (гардой) и кинжал-дага длиной 250 мм, с прямым клинком, рукоятью для левой руки и крестовиной, концы которой направлены вперёд. Отсутствие пальцевых отпечатков указывает на то, что злоумышленник либо тщательно вытер рукоять и эфес, либо действовал в перчатках.

Примечание. Даже находясь в критическом состоянии, пострадавший не утратил профессиональных навыков (связная речь, литературный язык), что, и ввело в заблуждение инспектора. Ниже следует запись. Начало, к сожалению, оборвано, в ряде мест пропуски. Соседи подтвердили, что голос принадлежит убитому.

…чужая лысая голова. Кусты дремучих бровей, борода – я не узнал себя. Мне показалось, что из зеркала на меня смотрит кто-то другой. На мне долгополый халат, древние шлёпанцы. (Примечание. Указанные вещи найдены в ванной комнате.) В этом одеянии я расхаживаю по моим апартаментам, листаю книжки, включаю и выключаю музыку. Я одинок, у меня больше нет женщин; изредка, в виде отдыха, я позволяю себе смотреть порнографические фильмы. О бывших друзьях ничего не слышу; телефон молчит.

Нет времени подробно рассказывать о себе, да и незачем. Я думаю, внимательный читатель (таких, увы, раз-два и обчёлся) мог бы собрать из моих произведений, по мелочам, по осколкам, всю мою жизнь. Много лет подряд я занимался тем, что выдавливал сок своего мозга на бумагу. Порой я чувствовал себя совершенно опустошённым, обезвоженным, бессильным.

Итак, на чём я… (дефект записи)…две щётки в стакане, совершенно одинаковые… улёгся и погрузился в размышления, точно вошёл в мутную тину, и тут меня легонько шлёпнули по щеке.

Оказалось, что я задремал, забвения хватило на… (Голос временами гаснет; звук передвигаемых предметов. Говорящий собрался с силами.) Во сне можно пережить состояние утраты себя. Отсутствует личное местоимение. Некто очутился в странном мире, но мир не кажется странным; действуешь в согласии с его абсурдной логикой, замечаешь подробности. Но ощущение себя, своей личности пропало. Всё равно что увидеть мир после своей смерти, он тот же, а тебя больше нет.

Однако то, что со мной случилось, клянусь, не было сном. Я был бодр, я в полной мере обладал своей личностью. Разве только последовательность мелких событий путалась: что было сперва, что потом. Но вот что интересно: к мозговому центру, который заведует самосознанием, – если есть такой центр, – присоединился ещё один. Не могу объяснить, не хватает нужных слов. Скажут: вот так писатель. Да, я и в писаниях моих доходил до границ выразимого, до пределов того, что ещё можно облечь в слова; я даже думаю, что именно поэтому теперь это произошло на самом деле. Скрипнула дверь, послышались или почудились шаги. Я выбрался из уборной – обычная история. Измученный, сидел на диване в нижнем белье, ловил шорохи, вздохи вещей. Наконец, облачился в халат, побрел в кабинет и остановился на пороге. Субъект, сидевший за моим столом, не поднял головы.

Я услышал его голос:

«У вас запор».

«Это моя рукопись», – сказал я.

«Вижу. Дурно работающий кишечник – и вот это. Очевидная связь. Не правда ли?»

Я спросил:

«Это ваша щётка?»

«Какая щётка?»

«Зубная. На полочке в ванной».

Он сложил стопкой мои листки, их довольно много, большая часть написана от руки, кое-что перепечатано. Машинка даёт мне возможность взглянуть на текст со стороны, как бы уже не моими глазами.

Итак, он складывает мои листки, откидывается в кресле и спрашивает: что я думаю об этом сочинении?

Что я думаю… Докладывать ему, что это, может быть, мой последний труд, что я шёл к нему долгие годы? Моё, быть может, высшее достижение? Всю жизнь, с тех пор как я начал покрывать бумагу чёрными строчками, орошать её невидимыми слезами, – всю жизнь я мечтал создать нечто окончательное, неопровержимое, роман-приговор, роман – итог и диагноз нашего времени, а вместе с тем и баланс моей собственной жизни. Сколько бессонных ночей, сколько сомнений… Баста. Я знаю себе цену. И не люблю пафоса.

«Правильно. (Кажется, он угадал мою мысль.) Пафос был бы здесь неуместен. Жалкая проза, между нами говоря: один язык чего стоит».

«Вы так считаете?» – сказал я холодно. Меня и забавлял, и бесил этот тон. Большая часть написана от руки, вряд ли он мог разобрать мой почерк. Небось, проглядел, пролистал, и готово дело, приговор вынесен.

«Оставим эти церемонии – давай на ты. Садись».

«Куда же мне сесть, – возразил я, – ты занял моё место».

«Ничего подобного. Это моё место».

(То самое, на котором я сейчас сижу. Крутись, лента. Я ещё вполне…)

Усмехнувшись, я сказал:

«Насколько я понимаю, ты мой двойник, довольно распространённый сюжет, я бы даже сказал, банальный».

«А ты другого и не заслуживаешь. Вполне в твоём духе».

Я пропустил мимо ушей эту колкость. В жизни, заметил я, так не бывает.

«Всё бывает. Хорошо, что ты наконец-то вспомнил о том, что существует реальная жизнь».

«Вы хотите сказать… хочешь сказать: у меня не все дома?»

«Отнюдь. Это значило бы, что и я спятил».

«Но всё-таки. Кто здесь настоящий, кто из нас существует на самом деле?»

Вместо ответа (а что он мог ответить?) незваный гость хмыкнул, покачал головой. Всё это с таким видом, точно он говорит с несмышлёнышем.

Я решил набраться терпения, объяснил, что мне трудно вести беседу с человеком, который считает, что он – это я. По чисто грамматическим причинам: какое местоимение надо употребить?

«Ego sum Imperator Romanus et supra grammaticos!»^[2]

Я пожал плечами.

«Говоришь, банальный сюжет… Забудь о литературе. Не я у тебя в гостях, а это ты, можно сказать, явился ко мне на поклон. Я – подлинник, а ты всего лишь дурная копия».

«Вот что, – сказал я. – Убирайся».

Он молчит.

«Убирайся, – повторил я, – нам не о чем говорить. Да и час уже поздний».

«Ты всё равно не спишь. Или?»

«Что – или?»

«Или думаешь, что я тебе приснился. Как бы не так! Да ты должен меня благодарить, гордиться должен, что существует нечто высшее, чем ты, и в то же время часть тебя самого… Радоваться, чёрт подери, что я здесь!».

«Никто вас не звал!»

«А вот это ты уже напрасно».

«Позвольте спросить: чем это вы лучше меня?»

Произнеся это, вернее, прошипев, я внезапно почувствовал головокружение, у меня это иногда бывает, – схватился за что-то, но тотчас овладел собой. Всё прояснилось. Я сидел в кресле за моим столом. Я – это был я. А он стоял, нахохлившись, посреди комнаты, неряшливый, в старом халате, в полуистлевших шлёпанцах.

«Так, – сказал я. – На чём же мы остановились…»

Я листал его бездарную писанину.

«Чем я лучше, – повторил я. Наш странный разговор продолжался. – Да хотя бы тем, что у меня нормально работает желудок… Что, между прочим, при нашем сидячем образе жизни имеет немаловажное значение. Физиология, друг мой, великая вещь! Одно дело – вымученная проза, когда третий день нет стула, и совсем другое, если вовремя опорожнился. Прими слабительное».

«Уже принимал. Никакого результата… Послушайте, – сказал он, снова сбиваясь на вы, – ведь это уже совсем нехорошо».

«Что нехорошо?»

«Какое-то раздвоение личности. Это уже пахнет психиатрией».

Я не стал возражать, – зачем?.. А, чёрт… (Шорох в магнитофоне.) Ничего, сейчас справлюсь.

(Пауза, пустая плёнка.)

«…отклонились от темы. Посмотри, как ты живёшь. Ты опустился, кругом грязь. Кто-нибудь убирает твою берлогу?»

«Приходит одна».

«Небось, спишь с ней… Гони её в шею».

Помолчали немного; я рассеянно перебрал листки. Читать я всё это не собирался, о прозе можно судить по одному абзацу. Хотел было объяснить ему в двух словах, что такое настоящая проза, но зачем? Парень неисцелимо бездарен.

Усевшись поудобнее, я продолжал:

«Вот что я тебе скажу, братец. Ты называешь это преданностью искусству».

«Что называю?» – спросил он.

«Твой образ жизни. А на самом деле это самый отвратительный эгоизм. Дай мне договорить. Ты отвадил от себя всех своих друзей. Вынудил жену оставить тебя, и вскоре после этого больная женщина умерла. Ты бросил детей, их воспитывает бабушка. Которой тоже не так уж много осталось. Деньги, принадлежавшие не тебе, ты присвоил, захватил себе квартиру, ты, между прочим, не такой уж простачок, каким прикидываешься, своего не упустишь, мимо рта ложку не пронесёшь! И всё это оттого, что мы-де рождены для вдохновенья, гениальный художник, великий писатель!».

Я впился в него глазами, надеялся пробудить в нём совесть, – куда там! – он насупился, нахохлился, поглядывал на меня волчьими глазами. Мрачно, с шумом втянул воздух в ноздри и отвёл глаза в сторону.

«Но искусство мстит! – воскликнул я, подняв палец. – Искусство мстит за подлянку! Вот результат, – я показал на пухлые папки и то, что лежало стопкой на столе. – Ну-ка живо, – приказал я. – Принеси какое-нибудь блюдо. Или поднос».

Он подчинился… вернее, я подчинился. Бесполезно, я думаю, пытаться объяснить, каким образом мы опять поменялись местами. Лёгкое головокружение, минутная потеря сознания. Впрочем, я и сейчас еле держусь… Короче говоря, я снова стоял посреди моего опоганенного кабинета. Авантюрист, самозванец, который и внешне, по-моему, вовсе не был так уж похож на меня, – мне даже подумалось, не разыгрывает ли меня кто-то, – ощерясь, сложил на подносе моё творение.

«Э, э! – закричал я. – Запрещаю! Не смей! Ты наделаешь пожар!»

Он поднёс к стопке листов зажигалку. Комната наполнилась дымом, моя проза пылала, он шуровал в костре, приподнимал горящие страницы чем-то подвернувшимся под руку, пепел хлопьями носился в воздухе; совершив это жуткое аутодафе, незваный гость потребовал тряпку. Я должен был убирать следы, выносить остатки, пришлось открыть окно. Чёрная ветреная ночь ворвалась в мою обитель. Всё это время он сидел, развалясь в моём кресле, чрезвычайно довольный.

С тряпкой в руках, утирая слёзы рукавом, я стоял посреди комнаты.

«Это ваша щётка?» – спросил я снова.

«Какая щётка?»

«Зубная, в ванной. Забирайте её и… и чтоб вашего духу здесь не было…»

«Что это значит?» – сказал он надменно.

«Пошёл отсюда вон! Самозванец! Герострат!» – завопил я. Моя борода трепыхалась от гнева и сквозняка. В сердцах я захлопнул окно.

«Та-ак, – медленно проговорил он. – Ты меня выгоняешь. А если я не уйду?»

Я швырнул тряпку в угол, машинально отёр ладони о халат.

Он поморщился.

«Ты бы хоть руки вымыл… Ну что ж, как будет угодно его сиятельству. Я ведь желал тебе добра. Я ведь только напомнил. Думал, может, у него проснётся совесть…»

И он задумался на минуту.

«Есть предложение. Давай расстанемся по-хорошему, благородными противниками. Будь добр, не в службу, а в дружбу. Принеси там… из прихожей».

Тут надо бы сказать: ступай сам, если тебе нужно. И остаться, наконец, одному. О, как хотелось остаться одному! Сесть в кресло, обдумать случившееся… Я подчинился, вынес что он просил.

«Я не умею фехтовать, – сказал я. – Никогда в жизни не держал…»

«Ничего, научишься. Вот это дага. Бери в левую руку. А в правую… Только, знаешь что? Надень что-нибудь поприличней».

Я вернулся, на мне были бархатные штаны до колен, чулки, туфли с пряжками, белая полотняная рубашка с рюшами на груди. По дороге я заглянул в ванную, мои седые кудри вокруг сверкающего черепа произвели впечатление на меня самого. Я благоухал духами. Вошёл – на нём был такой же костюм.

Бросили жребий. Я поймал на лету шпагу, брошенную мне.

Мы отсалютовали друг другу и встали в позицию, шпага в правой руке, кинжал в левой.

Несколько раз мы скрестили наше оружие. Получалось недурно. Он выкрикивал фехтовальные термины, я молча парировал.

Он засопел, глаза его засверкали, и стало ясно, что игра превращается в бой.

С полной ответственностью заявляю, что у меня не было намерения убивать его. Кто бы он ни был. Я оказался сильнее и ловчее. Мне удалось выбить у него из рук шпагу, мы сблизились почти вплотную, и я ударил его наотмашь кинжалом в грудь. Он прошептал: «Ты убил меня – свою лучшую часть…» Падая, мой противник успел ткнуть меня своей дагой. Я пошатнулся и выронил шпагу.

Крутись, лента, крутись… Я уже почти не здесь. Я – где-то… Только бы успеть договорить…

Абстрактный роман

Знакомство

Именно так я и думал: куда кривая вывезет. Как получится. Мне незачем объяснять, кто я такой, идея освободиться от всех примет, от всех опознавательных знаков моего существования повергла меня в какое-то дурашливое веселье. Моя тусклая жизнь заиграла красками, как лужа в пятнах мазута. Прежде чем затеять игру с неизвестной женщиной, я уже играл в эту игру сам с собой. В одних трусах, отшлёпывая ладонями пошленький ритм, я подбежал к компьютеру и настрочил десять вариантов; в конце концов выбрал кратчайший текст. После чего надрезал полосками нижний край листа и начертал на каждой номер телефона, как если бы ожидалась уйма желающих. До полудня игривое настроение не покидало меня.

Всё это происходило в субботу, но поездка состоялась в минувший понедельник, так что прошла целая неделя, прежде чем меня осенила вышеупомянутая гениальная мысль. Совершенно незначительный случай: по делам фирмы я отправился в Пречистый Бор. Битый час трясся в автобусе по мощёной дороге. Название, восстановленное недавно (прежнее было в честь местного партийного деятеля), обещало идиллическую картину. Ничуть не бывало. Леса вокруг вырублены, городишко тонет в грязи, перед базарной площадью стоит облезлый собор, из продырявленного купола растёт куст. Площадь с остатками торговых рядов обнесена забором из необструганных, потемневших от времени досок, там идёт нескончаемое строительство, похожее на хронический недуг: редкие обострения сменяются продолжительными ремиссиями. Тащиться сюда не стоило. Поболтавшись немного, поговорив с людьми, я убедился, что шансы получить выгодный подряд равны нулю. До отхода автобуса оставалось полчаса, я разглядывал объявления на заборе и наткнулся на следующий замечательный текст:

«Парень 19 лет переспит с женщиной не старше 35».

Некоторое время, качаясь и подпрыгивая на продавленном сиденье, я размышлял, что бы это могло значить. Любопытно было бы взглянуть на автора объявления, был ли он – о чём как будто свидетельствовал короткий телефонный номер – здешним жителем? Если это реклама мужской проституции, то почему «не старше 35 лет?» И, кстати, как должны называться местные жители: пречистенцы? Мне пришло в голову, что название городка намекает на Деву с младенцем.

Не стану утверждать, что воззвание на заборе натолкнуло меня на мою идею. Скорее наоборот: я вспомнил о нём, когда родилась идея.

Итак, суббота, ранний час, и никого кругом нет. Я приклеил объявление кусочками скотча. Вечером, возвращаясь к себе, я сделал крюк, чтобы не проходить мимо этого места. Я надеялся, что мою рекламу сорвали, я не мог понять, чего ради я всё это затеял. Наутро бумажка всё ещё белела на углу большого дома против светофора, полоски все до одной были целы и подрагивали на ветру. Оглядевшись, я отодрал объявление, скомкал и швырнул в урну. И двинулся прочь не спеша, как ни в чём не бывало.

Я твёрдо решил никогда не вспоминать об этой авантюре, но всё-таки – с какой стати мне взбрело в голову написать предложение незнакомке?

Теперь я должен рассказать, каким образом мы встретились. Да, мы встретились. Прошла неделя, и раздался телефонный звонок. Женский голос, извинившись, спросил, давал ли я объявление.

«Какое объявление?»

Она, по-видимому, смутилась, я спросил: «Вы имеете в виду…?»

«Да. Кто-то его сорвал…»

Я сразу представил себе, что она прочла, прошла мимо, колебалась, вернулась – объявления уже не было. Пожалела, что не оторвала полоску с телефоном, на всякий случай заглянула в урну… Удивительно, как молниеносно заработала моя фантазия.

Я сказал, стараясь скрыть иронию:

«Рад, что вы позвонили».

«Я тоже рада…»

Судя по голосу, ей вряд ли было больше двадцати, двадцати пяти лет. Чёрт возьми – меня охватило странное воодушевление. Охватили сомнения. Кто-то в свою очередь пожелал затеять со мной игру. Голос звучал неуверенно, но она могла притворяться. Я, конечно, помнил фразу в моём объявлении: «никаких обязательств». Какая порядочная женщина позволит себе откликнуться на такое предложение? А вместе с тем эта фраза должна была чем-то привлекать. Авантюристка, искательница приключений. Или (тут мне вспомнилось объявление в Пречистом Бору) решила, что я торгую собой. Я пробормотал:

«Ну что ж… давайте увидимся».

В эту минуту я чувствовал, что это был не я, а кто-то изображавший меня. Как если бы этой репликой начиналась пьеса, сочинённая кем-то, и мне оставалось и впредь повторять готовый текст. Сам того не сознавая, я облегчил себе дальнейшие шаги. Побрился (было воскресное утро), обрядился в новый костюм и повязал «гаврилу». От меня пахло шипром. Мне пришло в голову, что буржуазный вид отпугнёт девушку, я снял галстук, сменил чопорный тёмный пиджак на светлый клетчатый. Повязал на шею пёстрый платок и заправил концы под рубашку. Теперь я выглядел фатом. Пришлось отказаться и от платка. Я раздумывал, надеть ли мне шляпу.

Как уже сказано, я не собираюсь отрекомендовываться, не хочу даже себя называть. Разве только два слова о том, как выглядит герой пьесы. Я, можно сказать, самый обыкновенный человек, среднего роста, заурядной внешности, таких, как я, в городской толпе – каждый десятый. Мне немного больше тридцати, немного меньше сорока. Семейное положение? Была жена, в паспорте остался штамп, мы давно не живём вместе. У меня есть приятели, которыми я не особенно дорожу, есть родственники, сослуживцы и сослуживицы; фирма, упомянутая выше, не слишком преуспевающая, принадлежит не мне. (Мне трудно представить себя в роли бизнесмена.) Я думаю, что я настоящий герой нашего времени, представитель массы, по которой ежевечерне взад-вперёд, как дорожный каток, прокатывается каток телевидения, я жертва посредственного образования, общедоступного комфорта, всеобщего второсортного благополучия – того самого «худо-бедно» – и всеобщей растерянности. Я тот, которого каждый вечер тошнит от сознания, что прошедший день в точности повторится завтра. Теоретически я бы мог присоединиться к тем, кто протестует против «истеблишмента», против всего этого гнусного устройства, – но, во-первых, мне за тридцать, а, во-вторых, я слишком пассивен. Слишком уж мало чем выделяюсь. Даже если бы не пришлось сейчас рассказывать вам эту историю, мне незачем было бы объяснять, что моё имя – «он», просто Он.

Так как речь, несомненно, шла о постельном приключении, я должен был всё обдумать заранее. Взвесил несколько вариантов. О том, чтобы привести её к себе, не могло быть и речи. Гостиницы дороги, вдобавок государство обязывает владельцев этих учреждений заботиться о нравственности, вы должны предъявить паспорт, говорят, нужна иногородняя прописка. Вероятно, и отметка о браке, она у меня есть, но ведь эти сволочи потребуют паспорт и у моей спутницы. И, наконец, в гостиницах, более или менее недорогих, никогда не бывает свободных мест. Всё вместе означает, что надо дать на лапу в регистратуре, дать дежурной по этажу и ещё Бог знает кому. У моей матери есть комната возле площади Маяковского, в доме так называемого повышенного качества, где с фасада валится облицовка; второй муж моей мамы был большой шишкой в прежние времена. Комната чаще всего пустует, так как мать подолгу гостит в другом городе у кого-то там, подробности мне неизвестны, я поддерживаю с ней сугубо формальные отношения. Уезжая, она оставляет мне ключ.

Я должен поливать цветы и кормить рыбок. Но я не хочу ничем быть ей обязанным. К тому же там есть сосед, мерзкий субъект, подселённый после того, как рухнула советская власть.

Была ещё одна возможность, на мой взгляд, очень привлекательная, для этого надо было поехать за город. Это отвечало моему желанию вырваться из городской рутины. Но партнёрша может заподозрить что-нибудь неладное. Размышляя обо всём этом, я прошёл пешком два квартала. Мысли отвлекли меня от главного.

Перед входом в кафе-мороженое, не успев вступить на порог, я вдруг подумал: а ну её к чёрту. Если речь идёт о том, чтобы переспать, неужели нет другого способа. Не скажу, чтобы я пользовался особым успехом у прекрасного пола, я робок, никогда не был предприимчив. Но всё же мне вспомнились две-три знакомые, это были, что называется, «распечатанные» женщины, наподобие распечатанных писем или колоды карт; и уж по крайней мере одна из них наверняка была бы не прочь. Да, в конце концов, косяки девиц прогуливаются по вечерам в известных местах. Так какого же лешего?.. Я прошёлся мимо окон, там было полно народу. Немолодая посетительница за стеклом рассеянно взглянула на меня. Я вошёл в кафе. Было шумно; ненавижу все эти заведения.

Компания девушек сидела в центре за круглым столом, одна из них, довольно смазливая, стрельнула в меня глазами, что-то сказала соседке; та тоже посмотрела, с хитро-насмешливым выражением, – мне стало ясно, что они меня дожидались. Меня готовились разыграть. Вместо того, чтобы повернуться и уйти (бремя как будто свалилось с меня), я протиснулся между столиками к окну, спросил, можно ли сесть, и, не дожидаясь ответа, опустился на стул напротив пожилой тётки. Собственно говоря, мне здесь делать было нечего. Девицы как будто забыли обо мне. Надо было уходить, я всё ещё сидел. Тут произошло нечто – взглянув на соседку, я встретил её спокойный взгляд. Она сказала:

«Здравствуйте».

Я как-то дико уставился на неё и возразил: здравствуйте.

«Я вам звонила».

«Вы?»

«Ну да. Это я».

«Ага», – сказал я.

«Я вижу, вы разочарованы».

«Ни в коем случае, но…»

«Вы ожидали увидеть другую».

К нам подошла официантка, моя собеседница заказала кофе, а вам, спросила девушка, мне тоже, сказал я.

«Я вас увидела. Из окна».

«Сейчас?»

«Нет… тогда».

«Вы там близко живёте?»

«Мои окна напротив».

«Ага. Вот как».

«Потом увидела, тоже совершенно случайно, как кто-то подошёл и стал читать объявление. Я уже знала, что там написано… И, конечно, догадалась».

«Догадались, что это я?»

«Ну да. Вы не читали, вы просто сорвали объявление и бросили в урну».

Она открыла сумочку и достала. Я растерянно взглянул на смятый листок с оборванными уголками – там, где были полоски скотча.

«Мне показалось, что это просто какая-то судьба…»

Я сказал: «Вы, наверное, любите сидеть у окна».

«Нет, в том-то и дело».

Исподтишка я поглядывал на неё, стараясь скрыть своё любопытство; в то же время я не смел расспрашивать её ни о чём, и она инстинктивно (как я думаю) выбрала ту же тактику – не задавать никаких вопросов. Возможно, сыграл роль лаконичный текст моего объявления. Но о чём же тогда разговаривать?

Пожалуй, ей было не так уж много, но во всяком случае не меньше сорока; лицо, впрочем, без морщин; губы слегка тронуты помадой, серые глаза, спокойно-задумчивый взгляд, какой-то даже грустный, словно она говорила себе: ну что с него взять?.. На этой женщине была скромная лиловая шляпка, шею прикрывала, доходя до подбородка, полупрозрачная косынка, сбоку завязанная бантом. Чтобы скрыть морщины на шее, подумал я. Серое демисезонное пальто скрадывает полноту. Интеллигентный вид. Конечно, как всякий нормальный мужик, я сразу представил себе, какой она будет выглядеть в постели. И, должен сознаться, особого энтузиазма не испытывал.

Помолчав, она проговорила (кофе остывал в чашках на столе):

«Как я понимаю, вы хотите откланяться».

«Откланяться, почему?»

Она пожала плечами. «Видимо, решили, что я вам не подхожу».

В ответ я изобразил вежливо-протестующую мину. Инициатива предоставлена мне; обычная ситуация. Как на вечерах во времена, которые мы ещё успели застать: кавалер выбирает, барышня ждёт, когда её пригласят. Но ведь, чёрт возьми, мы живём теперь в другом веке. Другие танцы.

По крайней мере, стало ясно, что она не имеет в виду то, чего я опасался. Понимает, что я не собираюсь предлагать себя за плату.

Она заговорила:

«Мы с вами не знаем друг друга и, по-видимому, ничего не узнаем, ни вы обо мне, ни я о вас. Это ведь и было условием, правда? Извините за откровенность, я прекрасно понимаю, что вы имели в виду. Встретиться с женщиной, чтобы с ней переспать. Говорят, теперь это довольно обычный способ знакомства. Но, в общем-то, чем он плох? Встретились, разошлись, никаких обязательств. Я тоже решила встретиться… Но я почему-то думала…»

«Что я окажусь старше?»

«Нет. Вернее, так: или уж очень молоденький – или старик».

«Может быть… – я не договорил, она вопросительно взглянула на меня. – Может быть, мы пойдём?»

«Куда? Вы хотите меня проводить?»

«Нет… пойдём туда, куда мы хотели пойти».

«Да, но куда же?» – спросила она, улыбаясь. У неё были хорошие ровные зубы.

Я отпил глоток, моя рука подпирала подбородок, я смотрел на мою подругу. Подругу ли?

«В чём дело?»

«Вот именно, – пробормотал я, – в чём дело».

«Вы, я вижу, даже не решили, где мы…»

«Нет; не то чтобы не решил. Я просто хочу вам предложить вот что. Мы, конечно, можем где-нибудь поблизости: у меня есть комната. Не моя, но она полностью в нашем распоряжении».

«Послушайте, – сказала она, берясь за чашку. Подняла и поставила назад. – Мне кажется, вы заставляете себя. Одним словом, у вас нет ко мне никакого интереса. Давайте расстанемся».

Я расплатился, мы поднялись. На улице я предложил ей поехать за город, совершенно уверенный, что она откажется. Она как будто даже не очень удивилась. Смотрела на меня иронически.

«Даю вам слово, – сказал я. – Вас никто не ограбит. Ехать недалеко. Места очень красивые. Сегодня прекрасная погода. Особого комфорта нет, но… кровать найдётся. Ну и, конечно, пообедаем. А потом я отвезу вас в город».

Мы двинулись на вокзал.

В вагоне она впала в задумчивость, смотрела в окно. Народу было немного, вагон покачивался, летели мимо унылые окраины, кирпичные, столетней давности железнодорожные корпуса, пакгаузы, свалки мусора. Вот, думал я, двое встретились случайно и чего ради потащились в чёртову даль? Навстречу нам тарахтел электровоз, стуча, погромыхивая, тащились вагоны, цистерны. Электричка замедлила ход. Моя спутница перевела на меня затуманенный взор, вот сейчас она встанет, не прощаясь, пройдёт между пассажирами в тамбур и исчезнет из моей жизни невзначай, как и появилась. Платформа уже плыла за окнами вагона. Дама все ещё сидела передо мной. Поезд не остановился. Прибавил ходу. Теперь за окном тянулись пустые поля, мелькали осенние, всё ещё густолиственные перелески. Она снова на меня взглянула. Скоро, сказал я. Ещё минут десять.

Мы стояли в тамбуре. Станция приближалась.

«А там пешёчком минут пять, не больше… Что за чёрт!» – сказал я. Вагон медленно ехал мимо платформы, и вот она уже осталась позади. Придётся сойти на следующей. Пожалуй, это было нехорошее предзнаменование.

Проскочили мост, электричка шла по дуге, были видны передние вагоны, следующая станция показалась. Красный огонь светофора. Слава Богу, поезд затормозил. Неохотно раздвинулись двери. Кроме нас, никто не сошёл на платформу, и вообще кругом ни души.

Побрели в зал ожидания, выяснилось, что на этом полустанке останавливаются лишь редкие поезда. Ближайшая электричка в обратном направлении – через два часа; быстрее дойти пешком. Это даже не плохо, заявил я, прогуляемся, подышим воздухом. Через полчасика будем на месте. И мы пустились пешком в обратный путь. Медное солнце стояло высоко над лесом. Не помню, о чём мы говорили по дороге.