Борис Хазанов
Необыкновенный консилиум
Необыкновенный консилиум
Глава 1. Чур, не мое горе!
Давным-давно, когда мне было одиннадцать лет, со мной произошла одна история. Я был вратарём нашей футбольной команды. Однажды я стоял в воротах, следя за нападающими, и вдруг меня словно кто укусил внутри живота.
Укусил и… не отпускает. Мяч на нашей половине поля, сейчас будут бить по воротам, а я стою, согнувшись в три погибели, и хоть стреляйте в меня – не могу сдвинуться с места. Короче говоря, прошло немного времени, и в нашем тихом переулке можно было наблюдать небывалое зрелище: из-за угла, фырча и сотрясаясь, вывернул большой белый автомобиль с крестом на лобовой фаре. Такие же зловещие кресты багровели на его стёклах. Он затормозил у подъезда.
Сбежались все мальчишки и все девчонки. Все восклицали, подняв кверху два пальца: «Чур, не моё горе!» Такой был у нас обычай.
Увы, я не мог последовать их примеру: автомобиль приехал за мной. Я не знал, гордиться мне или стыдиться. С кривой улыбкой, держась за живот, я вышел из дому и побрёл к машине между двумя рядами благоговейно молчавших ребят. Рядом шла моя мама.
Хлопнули дверцы, и внезапно высоко и тревожно завыла сирена. Мы мчались по городу…
Спустя четверть часа я уже лежал на кушетке в белой комнате – это был, очевидно, приёмный покой, но нельзя сказать, чтобы там царило спокойствие. Мимо меня озабоченно сновали люди, одетые в белые халаты. То и дело раскрывались высокие двери, и санитары вносили на носилках больных.
Ко мне подсел доктор. Это был пожилой растрёпанный человек в очках, с засученными рукавами. Он как-то ухитрялся делать сразу несколько дел: расспрашивал мою маму, кому-то отдавал распоряжения через плечо и очень авторитетно рассуждал о шансах спартаковцев выйти в полуфинал. Дело в том, что я сразу объявил ему, что болею за «Спартак», сам же он, как оказалось, болел за «Динамо».
Между тем руки доктора быстро и ловко ощупывали мой живот. Мне это не понравилось, особенно когда он нажимал справа. Я кряхтел и отталкивал его руку. Вдруг он встал, посмотрел на меня поверх очков и произнёс одно слово. Только одно, но оно прозвучало, как приговор:
«Аппендицит».
Мама побледнела. «Резать?» – пролепетала она.
Тогда доктор объяснил, что резать будут не меня – упаси боже! – а какой-то червеобразный отросток, который сидит у меня в животе и, пожалуй, наделает бед, если его не оттяпать.
Он так и сказал: «оттяпать».
Я засмеялся. Хотя, по правде сказать, мне было сильно не по себе.
И вот я очутился в большой, светлой и прохладной комнате. С потолка свешивалась лампа, похожая на перевёрнутый таз. Меня положили на стол, и я увидел своё отражение в серебряной чаше, висевшей прямо надо мной. Лампа была такая большая, что я весь умещался в ней.
Вошёл доктор, тот самый, который собирался оттяпать у меня этот… как его?.. аппендицит? Доктор подмигнул, и на душе стало немного веселей.
Он был странно одет: на нём был глухой халат без пуговиц, половину лица закрывала маска из марли. На ногах— белые бахилы. Такой же костюм был у операционной сестры.
Доктор стал мыть руки. Это оказалось сложным делом. Он долго тёр и полоскал их сначала в одном тазу, потом в другом. Потом с небывалыми предосторожностями, стараясь не задеть ничего руками, обтёр их куском марли. Он нес перед собой свои руки, точно драгоценность. Сестра ловко натянула на них дымчато-белые резиновые перчатки.
Лампа вспыхнула над моим животом. Доктор, крякнув, подошёл ко мне; наступила торжественная минута.
Тут, к сожалению, я должен вас разочаровать. Самого интересного я не увидел. Что-то влажное, вроде тряпки, неожиданно легло мне на лицо.
Голос сзади скомандовал:
– Считай! Громко, до десяти.
Конечно, это была не тряпка, а маска для наркоза. Я принялся считать вслух. Но тут же я заметил, что язык как-то плохо слушается меня. С каждой минутой голос мой звучал всё глуше; я хотел продолжать считать, но сбился.
В голове у меня зазвенело, всё исчезло, и я молча полетел в чёрную пустоту.
Когда я проснулся, никакой операционной уже не было. Светило солнце, и за окном вдоль карниза важно расхаживал красноглазый голубь, сбоку поглядывая на меня. Я лежал в палате. Рядом сидела мама. Операция давно кончилась. Меня слегка поташнивало после наркоза и хотелось пить, но, в общем, я чувствовал себя великолепно.
Прошло сколько-то дней, я выписался, и всё это приключение, как говорится, кануло в вечность. Помню, когда я выходил из больницы, навстречу ехала машина с красным крестом. Теперь она везла кого-то другого… Машинально пальцы мои сложились в магический знак: «Чур, не моё горе!»
В последний раз я обернулся на длинный ряд окон, ища среди них своё. Все окна были одинаковы и блестели на солнце, как слюда. И мне стало жаль тех, кто остался там.
Я вспомнил доктора, нянечку, ночных дежурных сестёр и подумал, что вот так же они будут ходить по коридорам и завтра, и послезавтра, и всю жизнь, а меня уже там нет и не будет… От этой мысли мне стало грустно и весело.
Так я впервые познакомился с медициной.
С тех пор утекло немало воды. Я успел побывать в разных переделках, и всё же нет-нет да и вспоминается мне этот уже далёкий теперь случай. Теперь-то я понимаю, что история эта была совсем не такой безобидной, какой она сейчас кажется. Если бы доктор тогда не угадал мою болезнь, если бы он не настоял на операции, дела мои были бы плохи. Выражаясь кратко, я бы попросту отдал концы.
Тридцать лет назад я не думал, что когда-нибудь медицина станет моей профессией. В мечтах о будущем я представлял себя знаменитым артистом, полярным лётчиком или каким-нибудь другим замечательным человеком – например, продавцом мороженого. Но врач…
Тогда, тридцать лет назад, мне даже в голову не приходило, что когда-нибудь я сам окажусь среди людей, одетых в белое, и так же, как мой старый доктор, буду сидеть возле больничной кровати, щупать живот какому-нибудь незнакомому мальчишке и спокойно улыбаться, как будто всё обстоит прекрасно, всё страшное позади и ничего плохого больше не случится.
Глава 2. О чем бормочет сердце
Каждое утро, в один и тот же час, я втискиваюсь в автобус. Еду долго, до самого конца.
На окраине города начинается лес. Блестит на солнце пустынное шоссе, и слышно, как поют птицы. В стороне от дороги стоит красивый многоэтажный дом. В окнах отражаются белые облака.
В этом доме всё белое: белые коридоры, двери, светлые лестницы. И сам я, войдя в вестибюль, переодеваюсь во всё крахмальное и белоснежное.
В белой шапочке и халате я торжественно шагаю по коридору и чувствую, что здесь я уже не тот, каким был дома или на улице. На лице у меня появляется особенное выражение; даже очки на носу блестят, как мне кажется, с особой, загадочной многозначительностью. Я вхожу в ординаторскую, где уже собралось десятка полтора белых халатов. Появляется дежурный врач. Мы узнаём новости.
Новости эти самые обыкновенные и никого не удивляют. За ночь прибыло в отделение пять новых больных, один из них в тяжёлом состоянии. Больная, которую привезли вчера без сознания, пришла в себя и назвала своё имя. В палате направо было кровотечение, в палате налево – приступ астмы. Всю ночь дежурный врач ходил от больного к больному. Всю ночь метались по коридору медицинские сёстры со шприцами, грелками и кислородными подушками. А в общем, всё в порядке. Все живы.
Пятиминутка окончена, сейчас мы встанем и разойдёмся в разные стороны. Начнётся утренний обход больных. Признаться, я немного волнуюсь. Каждый день со мной повторяется одно и то же. Может быть, поэтому я напускаю на себя такой величественный вид?
Каждый раз, направляясь к новым больным, я думаю: что я увижу? Какая новая неожиданность встретит меня за этими белыми дверями?
Не то чтобы я боялся, что не сумею разобраться в болезнях. Работаю я не первый год и видел всякое. Да и болезни чаще всего попадаются одни и те же. Но в том-то и дело, что болезни одни и те же, зато люди – разные.
Мы лечим не грипп, не скарлатину, не воспаление лёгких. Мы лечим людей, больных гриппом, скарлатиной и так далее. Это большая разница. На больничной койке лежит не болезнь в пижаме, с градусником под мышкой, а человек – существо, которое мы называем личностью. А что значит личность? Быть личностью – значит быть самим собой, а не каким-то среднеарифметическим Иван Иванычем; это значит и мыслить, и чувствовать, и страдать, и надеяться по-своему, на свой лад, а не так, как это делает кто-нибудь другой. Каждый человек живёт собственной сложной и неповторимой жизнью. Эту жизнь надо уметь разгадать.
Говорят, чужая душа – потёмки. По-моему, это нелепая пословица. Кто в неё верит, никогда не сможет стать врачом.
Прохудившийся ботинок можно снять с ноги, починить, а потом вернуть владельцу. Для сапожника не имеет значения, кто будет носить этот ботинок. Но болезнь невозможно отделить от того, кто ею болеет, потому что любая болезнь всегда касается человека «целиком», заставляет его страдать и волноваться.
Однако пора приниматься за дело. В конце коридора, за стеклянной дверью, находится маленькая палата-изолятор для тяжелобольных. Подтянем галстук, поправим очки на носу— и войдём.
У окошка перед единственной кроватью стоит тумбочка, рядом с ней голубой кислородный баллон. Окно открыто, и доносятся весёлые голоса птиц. А на кровати лежит подросток. Не лежит, а полусидит.
У него синеватые губы и странный тёмный румянец: точно две фиолетовые розы, цветут на щеках. Глаза тревожно блестят. Но ужаснее всего то, что он не дышит, как все люди, а задыхается. Губы так и ловят воздух. Этот мальчик неподвижно сидит в постели, а вид у него такой, словно он из последних сил карабкается на крутую гору.
– Как тебя зовут?
– Баранов Миша.
– Что у тебя болит? На что жалуешься?..
Впрочем, нет никакого смысла задавать ему эти обычные вопросы. Ведь и так ясно, на что он жалуется. Замучила одышка. Невозможно прилечь, нет сил двигаться. Вот он и сидит. Сидит, понурив голову, тяжело дыша, и смотрит на свои неподвижные, отёчные ноги.
Через трубку фонендоскопа слышно, как из груди мальчика доносится глухое и беспорядочное биение. Кажется, что там, в клетке из рёбер, изо всех сил отбивается от врага объятый страхом зверёк. Не здесь ли разгадка странного недуга? Сердце как будто само торопится рассказать о своей беде.
Глава 3. Три гостя
Осмотр больного есть не что иное, как решение задачи. Даны условия – признаки заболевания, которые врач находит при осмотре. Требуется поставить диагноз. Подобные задачи врач решает каждый день.
Предположим, вы захворали: болит горло, повышена температура. Врач приходит, смотрит и говорит: у вас ангина. Вот это и есть диагноз.
Задача, которую нам нужно решить у Миши, сложней. Во- первых, болезнь у него не острая, а хроническая: это значит, что она не вдруг началась, а исподволь развивалась на протяжении нескольких лет. Во-вторых, это болезнь внутренних органов. Тут, чтобы поставить точный диагноз, нужно хорошенько подумать. А зачем он, этот диагноз? По-моему, это не требует объяснений. Кто правильно распознаёт болезнь, тот правильно её и лечит.
Осмотрев больного, я решил созвать консилиум.
Что такое «консилиум»? Слово это заимствовано из латинского языка и буквально означает «совет». Но, пожалуй, лучше перевести его русской пословицей: «Ум хорошо, а два лучше». Консилиум – это совещание врачей, которых приглашают к тяжелобольному, чтобы всем вместе решить, что делать.
Тут я хочу сделать одно небольшое предупреждение. Дело в том, что доктора, которых я вызвал, были не совсем обычными врачами. Точнее, они были совсем необычными.
Однако не думайте, что я собираюсь угощать вас выдумками. Всё, о чём я рассказывал до сих пор, существует на самом деле. Семиклассник Миша Баранов живёт в Москве. Больница, которую я описал, отнюдь не выдумана. И то, что вы сейчас прочтёте, – это, в общем, тоже правда. Или почти правда.
Итак, я решил созвать совет врачей. Врачи пришли. Ровно в назначенный час дверь в палату отворилась, вошёл высокий, смуглый, синеглазый человек, одетый в… Вот в том-то и дело, что одет он был совсем не так, как одеваемся мы.
На нём была длинная белая хламида, складками ниспадавшая к полу. Ноги были обуты в сандалии. Вошедший поклонился. Затем, подойдя к мальчику, он погладил курчавую бороду и что- то сказал на непонятном певучем языке.
Я догадался, что он говорит по-гречески. Бородатый гость повторил свою фразу по-латыни. Теперь я хорошо понимал его: ведь латинский язык— это международный язык врачей. Он сказал, что приветствует всех и просит повернуть ложе с пациентом так, чтобы его хорошо освещало солнце.
Миша смотрел на гостя, не веря своим глазам.
– Узнаёшь? – шепнул я.
Миша ответил:
– Кажется, да. Я где-то его видел… Ну конечно, – прошептал он, с трудом переводя дух, – я видел его… в учебнике по истории!
Мы передвинули кровать, пришелец из Древней Греции сел перед больным и взял его за руку. Чуткие пальцы его, нащупав что-то, замерли. Сомнений не было: он щупал пульс. Странный доктор не спешил. Долго сидел, не отнимая пальцев от худенькой руки больного. Затем потрогал биение жил на шее и осмотрел язык.
После этого он принялся ощупывать живот. Руки его делали какие-то непонятные движения, точно он колдовал над мальчиком; потом он взглянул на меня и одним движением начертил пальцем на животе нечто вроде полукруга.
– Печень, – сказал он по-латыни.
Его руки покружили ещё, и так же уверенно он нарисовал селезёнку. Этот медик пользовался какими-то своими, не известными мне приёмами исследования, однако совершенно безошибочно определил расположение внутренних органов.
Под конец он приложил свою курчавую голову к Мишиной груди и, закрыв глаза, долго слушал сердце. По лицу его пробежала тень; он выпрямился, ласково потрепал мальчика по щеке и быстро вышел из комнаты.
Мы глядели ему вслед. Почти сразу же в коридоре раздались тяжёлые шаркающие шаги, и появился второй консультант.
Этот был ещё удивительней, и, пока он находился с нами, в дверь то и дело заглядывали любопытные. Был он небольшого роста, стар и морщинист, в длинной седой бороде и с космами белых волос на плечах, и вид имел чрезвычайно учёный. В пышной мантии и алом бархатном берете, с бренчащей цепью на груди, он не шёл, а шествовал к больному, а приблизившись, воздел сухие руки в широких рукавах, возвёл к потолку глаза и воскликнул:
– Во имя отца и сына и святого духа!
Затем повернулся и резким, бранчливым голосом приказал по-латыни, чтобы ему подали кресло и скамеечку для ног.
Откуда-то притащили кресло. Новый врач – не знаю даже, как назвать его: не то маг, не то профессор, а вернее, то и другое вместе – уставился на Мишу суровым и сверкающим взором. Велел протянуть руки, потрогал пульс. Посмотрел язык. Откинул одеяло, ткнул пальцем в Мишину ногу – на отёчной ступне осталась ямка. Слегка отвернув голову, увенчанную красным беретом, сказал коротко:
– Сосуд.
Я не понял, что он имел в виду, и спросил:
– Какой сосуд?
Доктор воздел косматые брови. Во взгляде, которым он окатил меня, я прочел бесконечное презрение: очевидно, он счёл меня круглым невеждой.
Я просил показать мне сосуд с мочой! – проскрипел он.
И когда наконец принесли ему утку, он заглянул в неё и поморщился. Ему снова что-то не понравилось.
На этом осмотр был закончен, и, встав с кресла, он торжественно возложил руки на голову больного. Затем разгладил бороду и медленно удалился.
Третий гость прибыл с опозданием. Его озабоченные шаги простучали по коридору. Видимо, второпях он не сразу отыскал палату. Наконец он вошёл. Это был человек среднего роста, не высокий и не низенький, не молодой и не старый, очень аккуратный, в золотых очках, в крахмальном стоячем воротничке, при галстуке. В руках нёс круглый чемоданчик.
Добрый день, господа, – сказал доктор на обыкновенном русском языке. – Надеюсь, я не ошибся адресом?
Молча указал я ему на больного. Миша сидел опустив голову: он устал. Доктор взглянул на него и покачал головой.
Доктор вытянул из жилетного кармашка за цепочку большие золотые часы, отколупнул крышку. Бессильная Мишина рука с синеватыми ногтями покоилась в его белой, холёной руке. Доктор считал пульс.
– М-да-с, – пробормотал он, – делириум кордис… Полная аритмия сердца! Полагаю, коллега, – он скосил глаза в мою сторону, – вам известно, что это такое?
Я кивнул. Вдвоём мы сняли с мальчика рубашку, и доктор стал выстукивать лёгкие, потом достал из чемоданчика деревянный рожок и приставил к сердцу.
Всё это было очень похоже на то, что делаем мы, и я ожидал, что он поинтересуется результатом рентгена, спросит, что показал анализ крови… Но он почему-то не спросил. Осмотр окончился.
Доктор посидел ещё немного возле Миши.
– Тэк-с, – промолвил он наконец. – Ну что ж, коллега, пойдёмте, потолкуем.
На прощание он заботливо укрыл мальчика и положил перед ним на тумбочку большую конфету, в золочёной бумажке.
Глава 4. «Возьми лист наперстянки»
Когда мы вошли в комнату для врачей, те двое ждали нас: врач в древнегреческой одежде стоял у окна, а второй, в алом берете, восседал в кресле посреди комнаты.
Я почувствовал смущение, увидев себя в столь необыкновенном обществе, однако делать было нечего, и я сказал:
– Друзья мои! Мы все медики и поймём друг друга. Вы видели пациента. Ему всего пятнадцать лет. Ему надо помочь. Я хочу услышать ваше мнение.
В ответ послышалось сосредоточенное сопение. Я взглянул на коллегу в берете. Глаза его были закрыты, губы шевелились. Седые брови сошлись над переносицей. Затем взметнулись кверху рукава пёстрой мантии. Старик прогудел:
– Да пребудет с нами сила господня! – и снова что-то забормотал себе под нос.
Очевидно, это была необходимая церемония, без которой он не мог приступить ни к одному серьёзному делу.
Все вежливо ждали, когда он кончит шептать молитвы. Наконец греческий врач взял слово.
– Достойные мужи, юноша, о коем нам надлежит вынести решение, одержим поистине тяжким недугом. Случай труден, однако я не могу сказать, чтобы болезнь эта была мне вовсе незнакома…
Он стоял, слегка отставив ногу, обутую в жёлтую сандалию, и плавными жестами сопровождал свою речь.
– Итак, вот моё суждение. Четыре сока, правильно сочетаясь, управляют жизнью тела. Первый и самый важный именуется кровью, и рождается он в сердце. Второй сок – это лимфа, которая возникает в мозгу. Третий сок – светлая желчь, её производит печень, а четвёртый сок, тёмную желчь, родит селезёнка. Так говорил нам наставник врачей Гиппократ… Обратимся же теперь к нашему больному. Что мы находим у него? Большое усталое сердце, переполненное кровью. И печень и селезёнка также полны крови. Густая кровь просвечивает на щеках, переполняет губы. Итак, очевидно, что кровь вытеснила из тела остальные соки. В этом, по моему мнению, и заключается тайна сего недуга.
Вполне согласен с моим античным собратом, – скрипучим голосом отозвался из своего кресла учёный медик средневековья. – Ибо учение Гиппократа заключает в себе высшую и окончательную истину. Горе тому, – он вознёс кривой палец, унизанный перстнями, и суровым взором обвёл собрание, – горе тому, кто посмеет усомниться в этой истине! Так говорю я, магистр медицины, доктор алхимии, придворный медикус и астролог при священной особе императора…
Он сделал многозначительную паузу, затем продолжал:
– Но мало сказать, что печень юного пациента в избытке наполнена кровью. Не кровь управляет телом и не прочие соки, но высшей силой провидения направляется жизнь каждого человека. Судьба его начертана на небесах. Прочесть её нам помогут созвездия.
Произнеся эту речь, придворный медикус с загадочным видом принялся поигрывать цепью.
– Ну, а вы что скажете? – обратился я к третьему участнику консилиума.
Врач XIX века привстал со своего места и поклонился собравшимся.
– Милостивые государи… – произнёс он, но, вспомнив, что никто, кроме меня, не понимает русского языка, перешёл на латынь.
Выступление его звучало примерно так:
– Не стану спорить с уважаемыми коллегами, принимая во внимание их почтенный возраст. К тому же мы принадлежим к разным школам. Однако я полагаю, что в суждениях следует опираться, прежде всего, на факты. Надеюсь, коллеги обратили внимание на то обстоятельство, что мальчик страдает тяжёлой одышкой. Одышка мешает ему двигаться и становится особенно невыносимой, когда он пробует лечь. Далее: у пациента частый и беспорядочный пульс. Исследуя сердце, нетрудно установить, что оно резко расширено. В этом я полностью согласен с моим древнегреческим коллегой. (Доктор отвесил поклон в сторону бородатого лекаря в белом хитоне.) Всё это сопровождается, как вы опять же правильно заметили, застоем крови во внутренних органах. Но самое главное – это то, что в сердце у больного выслушивается шум. Этот факт, я полагаю, убедительно говорит о том, что у него не в порядке сердечные клапаны…
Кресло, в котором сидел личный медикус императора, заскрипело. Вслед за ним заскрипел и сам магистр:
– Прошу прощения, о каких это клапанах вы говорите?
– Достопочтенный магистр, – возразил доктор, поправляя очки, – я имею в виду всем известные клапаны сердца.
– Впервые слышу о них! Во всяком случае, у Гиппократа об этом не сказано.
– Но легко убедиться, что клапаны существуют. Каким это образом, позвольте узнать?
– Путём вскрытия, – спокойно ответил доктор, снял очки и принялся протирать стёкла с самым невозмутимым видом.
– Как! – вскричал магистр. – Рассекать человеческое тело?!
– Но ведь я имею в виду мёртвое, а не живое тело. Чтобы лечить людей, нужно знать анатомию, а чтобы изучить анатомию…
– Да ничего подобного! Чтобы правильно лечить, нужно знать древние книги. В них вся истина! А всё остальное— от дьявола!
Магистр, красный как рак, вскочил с кресла, отчего бархатный берет его, похожий на шляпку гриба, съехал на сторону. Тыча в доктора кривым пальцем, он закричал:
– Богохульник! Еретик! Ты связан с нечистой силой! – Он повернулся к нам, гремя цепью: – На костёр его!
– Господа, – вмешался я, – ради бога, успокойтесь. Почтенный магистр! Друзья… Ведь мы собрались не для того, чтобы ссориться. Надо уважать чужое мнение… и, прошу вас, подумаем о нашем больном.
Седовласый медикус, тяжело дыша, опустился в кресло. Чтобы дать ему время успокоиться, я обратился к лекарю из Древней Греции. Тот по-прежнему стоял у окошка и с тонкой улыбкой наблюдал за спорящими.
– Как вы думаете, – спросил я его, – чем лечить мальчика?
Врач в белом одеянии задумчиво погладил кудрявую бороду.
– Я предлагаю, – сказал он, – назначить больному диету. Не следует позволять ему пить много воды или вина… Впрочем, употребление фруктов будет для него полезным. Далее: ему поможет тёплый климат. Уместным было бы поселить его в кипарисовой роще.
Наступило молчание. Не мог же я объяснять ему, что в Москве не растут кипарисы. Но, может быть, он порекомендует какое- нибудь лекарство?
Чернобровый лекарь задумался.
– Пожалуй, я мог бы предложить мочегонные травы. Быть может, они освободят пациента от избытка влаги, скопившейся в ногах. Но если говорить откровенно… – Он развёл руками. – Увы! Лекарства помогают страждущим, но недостаточно.
Я повернулся к креслу второго консультанта.
Магистр был краток.
– Кровопускание! – приказал он. – Почаще отворяйте кровь. Следите за мочой. Когда она просветлится, наступит выздоровление. Меньше пить воды! Не давать соли. И, само собой разумеется, – усердная молитва…
Очередь дошла до третьего участника совета.
– Молитва? – с сомнением проговорил врач девятнадцатого столетия и, кашлянув, поправил очки на носу. – Будьте любезны, – обратился он ко мне, – перо и чернила.
Я протянул ему шариковую ручку.
– Виноват, – сказал доктор, – а где же чернильница?
Пришлось объяснить ему, что чернила не нужны. Доктор пожал плечами, вынул из чемоданчика узкий хрустящий бланк. Задумался на минутку, потом быстро написал по-латыни несколько строк.
Это был рецепт.
Я прочёл:
«Возьми лист наперстянки, разотри в порошок. Отвесь пять сотых грамма, смешай с сахаром. Назначь: по одному порошку перед едой трижды в день».
