Борис Хазанов
Подвиг Искариота

V

Ему приснился этот взгляд. Теперь пассажир ночевал не в зале ожидания, а в комнатке, отведённой для него, – помещение станции оказалось вместительней, чем выглядело снаружи, – и, лёжа в темноте, он уличил себя в том, что напрягает слух, пытаясь уловить шёпот или скрип кровати за стеной. Пассажир, как и подобает мужчине, отказался от посторонней помощи, сам перенёс в комнату свой тяжёлый чемодан. Степанида вымыла окно; они разговорились; от неё молодой человек узнал о первом браке начальника. По её словам, между ним и кассиршей давно уже не было ничего общего; год от года старуха становилась всё нелюдимей и почти не вылезала из своей кельи. Так что и здоровались не каждый день.

Начальник станции решительно запротестовал, когда встал вопрос – это было в один из ближайших вечеров, – стоит ли приглашать заведующую кассой к праздничному столу. Начальник разъяснил, что общество ещё не достигло той стадии развития, когда можно будет полностью пренебрегать разницей в служебном положении. Пассажир – другое дело: он гость. К тому же старуха плохо слышит, что не мешает ей быть сварливой, и была бы невыносима за столом. Достаточно, пошутил начальник, одного инвалида. Было ясно, что ему не хочется видеть рядом со своей женой ту, которая, может быть, помнит времена, когда его мужские качества не уступали интеллектуальным.

А что же поезд? Движение всё ещё задерживалось в связи с введением новейшей системы автоблокировки, сказал начальник, показав высокую компетентность в технических вопросах, и подмигнул, давая понять, то ничто не помешает предстоящему торжеству. На всякий случай он позвонил в управление, чтобы успокоить пассажира, но телефон был занят.

Назначенный день наступил, и праздник обещал быть весёлым и по-домашнему непринуждённым. Пассажир, поднявшись с бокалом в руке, прочёл сочинённые им накануне стихи в честь именинника. Начальник, растроганный, в парадном мундире, отвечал ему словами благодарности. Жена начальника – на ней было нарядное шёлковое платье с глубоким вырезом и брошью, обдуманно приколотой не посредине, в ушах клипсы под цвет глаз, на шее ожерелье из стеклянных жемчужин, – мечтательно и отрешённо смотрела на огоньки свечей и мерцающие рюмки. Неожиданно вошёл шофёр, он только что возвратился из управления. Шофёр привёз пакет. Начальник, под взглядом встревоженной жены, утёр губы, сорвал сургучную печать.

Его поздравляли, желали ему дальнейших успехов в трудовой деятельности и счастья в личной жизни, извещали о повышении: ему был присвоен ранг главного начальника станции. К письму была приложена медаль за выслугу лет на голубой ленточке. Потрясённый, начальник разрыдался.

Пришлось перенести его на кровать; начальник смеялся и плакал, и утирал слёзы, говорил, что четверть века неустанного труда потрачены не зря, и как жаль, что здесь нет никого из вышестоящих лиц, чтобы услышать от него заверение, что и в дальнейшем он будет трудиться не покладая рук, сумеет новыми достижениями оправдать оказанную ему честь. Но волнение и радость, по-видимому, чересчур обременили его организм. Сказалась и непривычность, и чрезмерность съеденного за столом. У начальника онемели пальцы рук, открылись желудочные колики. Жена не решалась отойти от кровати, пассажир побежал за Степанидой, Явился таз с горячей водой, все вместе стали растирать грудь и живот; начальник, бледный, с каплями холодного пота на лбу, тяжело дышал; наконец, он уснул.

«Вы едва держитесь на ногах», – заметил пассажир.

Они осторожно притворили дверь за собой.

«Я боюсь, – говорила жена начальника, – вы заметили, какие у него холодные руки? Как у него сразу ввалились щёки? Мне кажется, так с ним ещё никогда не было».

Ночь была тёплая и тёмная. Постепенно глаза привыкли к сумраку. Загадочный свет струился по стальным путям. Прошлись немного. Навстречу выплыло пылающее зелёное око. Скосив глаза, студент увидел восковое лицо спутницы, с фиолетовыми губами, полуопущенными веками; она показалась ему таинственной и бесстрастной.

Их ждала встреча. Вспыхнул и стал приближаться, покачиваясь, огонёк, приближалась тёмная фигура с железнодорожным фонарём и метлой наперевес. Старик-стрелочник в разбитых валенках неспешно прошествовал по шпалам.

Жена начальника улыбнулась зелёной улыбкой.

«По ночам он бывает трезв. Кто-нибудь должен всё это чистить. А иначе пути зарастут травой, рельсы заржавеют…»

«Так, значит, это правда?»

«Правда, – отвечала, грустно кивая, жена начальника, – я ведь тоже когда-то приехала на машине, и ждала, и меняла билет… Станция, можно сказать, существует только на бумаге. Что поделаешь! Муж не хотел вас сразу огорошить».

VI

Населению маленькой станции какое-нибудь происшествие подчас становилось известным ещё до того, как оно произошло. Слухи обладают свойством подталкивать события. Говорили, что начальник серьёзно болен, и, в самом деле, последнее время он не выходил на работу. Кто-то утверждал, будто видел мельком врача, которого привёз, а потом увёз грузовик. Будто бы о чём-то спрошенный шофёром, медик развёл руками. Распространилось тягостное беспокойство, нервозность перешла в страх. Что будет дальше? Кого пришлют начальнику на смену? А вдруг не найдётся достойной замены и станцию попросту закроют, – что станет со всеми? Станция была их приютом, их маленьким отечеством. И с робкой надеждой все поглядывали на молодого пассажира.

Рассказывали, что начальник, лёжа на одре смерти, призвал к себе обоих – жену и пассажира – и со слезами на глазах сказал: «Дети мои, не бросайте станцию».

Погода испортилась, почувствовался приход осени. С рассвета уныло моросил дождь. Агония длилась недолго. Лицо усопшего разгладилось. Жена начальника, теперь уже вдова, в накинутом на плечи пуховом платке, отошла от ложа и долго смотрела в заплаканное окно.

Освободили стол, за которым ещё совсем недавно начальник радовался своему повышению. Крахмальной скатертью завесили зеркало. На посветлевшем мраморном лике застыло выражение, так часто свойственное мёртвым: удовлетворённое сознание исполненного долга. Он лежал, уйдя впалыми висками в подушку, короткое туловище возвышалось из груды цветов. Кто-то принёс граммофон с широким пластмассовым раструбом, похожим на диковинный цветок. Послышался шорох иглы, и грянули медленные, торжественно-скрипучие звуки старинного марша «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Вся в чёрном, вдова, прямая и бесстрастная, стояла у гроба. Напротив неё, по другую сторону, с космами белых волос, выпавшими из под чёрного платка, едва держась на ногах, рыдала старая и сгорбленная кассирша. В дверях, не решаясь входить, но и считая неудобным отсутствовать в такую минуту, топтался и мешал всем заметно выпивший старый стрелочник в красных галошах. А снаружи доносились звуки, похожие на журчание сала на сковородке: это не переставая лил дождь.

На дворе ожидала машина. Нужно было торопиться с оформлением сложной документации похорон – справок, протокола о смерти (без него покойный не мог считаться освобождённым от должности), а также разрешения на погребение; начальник, который провёл всю жизнь, склонясь над сводками и отчётами, не мог и после смерти стряхнуть с себя облепившие его бумаги. Да и тело уже показывало признаки порчи.

Кто-то выскочил, накрывшись, это была Степанида. Дождь лил, как из ведра, жёлтые ручьи текли мимо крыльца. Она крикнула что-то шофёру, тот не услышал; подбежав к кабине, Степанида постучалась в темно поблескивающее стекло. Шофёр вылез, пряча на груди папку с входящими документами. Его вызывал к себе новый начальник.

Собственно, пока ещё исполняющий обязанности начальника станции. Но уже было ясно, что назначение поступит вот-вот. В кабинете сидел в кресле под портретом правителя молодой путешественник, все ящики письменного стола были выдвинуты, он развязывал тесёмки папок, разворачивал учётные книги; пришлось убедиться, что покойный начальник, при всей преданности делу, работал по-старинке и, к сожалению, многое запустил. Дел было невпроворот, некогда было даже проститься как следует с усопшим.

Пассажир понимал, что в этой должности, переданной ему в наследство, как и вообще в жизни, существовал закон, по которому, однажды взявшись за дело, сев за стол, подписав первый документ, нужно было продолжать весь остальной ритуал, и, каким бы ни был этот ритуал, он гарантировал устойчивость и порядок, он сам, этот ритуал, заключал в себе собственное оправдание и смысл. И молодой человек был не вправе уклоняться от работы.

Этого шага ждали от него окружающие. В эти дни траура все смотрели на вдову, а с неё переводили взгляд на него. Она была, в своём чёрном облачении, живым символом осиротевшей станции, пассажир был обязан взять на себя заботу о них. Сам начальник, вознёсшийся на небеса, со скорбью и умилением взирал оттуда на вдовицу и пассажира и благословлял их союз.

Пассажир чувствовал себя повзрослевшим. Теперь он отвечал не только за себя, но и за других. Работа начинала ему нравиться. В ней была умиротворяющая размеренность, нечто подобное поблескиванию граммофонной пластинки на неторопливо крутящемся диске, и она вторила ритму труда и отдыха, кругообращению дня и ночи и смене времён года. Незаметно прошла осень, и настала зима. Снег завалил платформу и рельсовые пути. Прибавилось работы пожилому стрелочнику, для которого были выписаны новые валенки. Он вколотил их в свои любимые красные галоши.

На станции появились некоторые новшества. Исчез постыдный лозунг «Остерегайтесь воров». Вместо него на дверях, ведущих в коридор администрации, вывешены часы приёма посетителей. Старуху кассиршу с почётом проводили на пенсию. Жена начальника почти не появляется в служебных помещениях. В крахмальной белизне супружеской постели она крепко спит, и зелёная луна светит ей в окошко. По слухам, она ожидает ребёнка.

Апофеоз

Орел-холзан стоял посреди площадки на мохнатых раскоряченных лапах, мигал ореховыми глазами и чувствовал, что у него нет сил начать новый день. Рассвет застал его в оцепенении. Покрытые изморосью, тускло блестели его клюв и желто-бурые когти. Он продрог. Виной всему был жалкий ужин, но ведь умел же он вовсе обходиться без пищи, иной раз даже помногу дней. На всякий случай он наметил жертву – носатого парня, хоронившегося между камней. Но мысль о завтраке вызвала у орла тошноту. Переминаясь на затекших ногах, он чувствовал ржавый хруст в суставах, и все вместе – печаль внутренностей, стон костей – наполнило его сердце тревогой. Ему было семьдесят лет: постыдный возраст.

Плоская голова холзана повисла между плечами, крюкатый нос уткнулся в грудь, он снова дремал, и на дне его потускневших глаз проплывали загадочные видения. То, сорвавшись с края площадки, он летел молча вниз головой, растопырив лапы, погружался в ледяной поток, и его тело, качаясь, неслось между камнями. То карабкался наверх по уступам.

Носатый сосед все еще сидел за камнями и время от времени, расхрабрившись, выглядывал оттуда: он видел, что хозяин пошатывается во сне и не может очнуться. Понемногу светлело. Орлу снилась всякая чушь: блеск солнца, бычьи черепа, громадные половые органы. Стараясь сохранить равновесие, он топтался на узловатых лапах с торчащим кверху длинным задним когтем. Этот лишний коготь, знак родовитости, в сущности только мешал ему. Утвердившись, он погрузился в собственные плечи, думая, что погружается в сон, но теперь он притворялся перед самим собой, что спит. Так не хотелось взваливать на себя вновь бремя сознания.

Холзан вознес голову. Соглядатай был тут, но заметно трусил. Орел был доволен; завтрак ждал его. А меж тем туман, как дым, все быстрей и быстрей поднимался с трех сторон из ущелья, вот-вот должно было показаться солнце. Волшебное, вечно-новое зрелище. Он оторвал лапу от камня и шагнул вперед. К сожалению, начало было неудачным, старый орел поскользнулся и упал, царапнув когтями щебень. Досадно было, что паршивец видел его оплошность. Все же утренний моцион монарха был совершен и на этот раз; сделав десяток шагов, орел остановился передохнуть, голова его запрокинулась, горло задергалось, с языка сорвался надменный клекот.

В былые дни государственному глаголу орла внимало более достойное общество. Дурак, сидевший за камнями, ничего не понял. Орел с достоинством продолжал путь. Так, скользя и подпрыгивая, он обошел свое жилище; когда же, окончив прогулку, обнес взором ближнюю окрестность, то заметил второго ворона, как будто возникшего из преисподней вместе с туманом; этот второй тулился на самом краю площадки и, ощерив грязный клюв, молча и скучно смотрел на холзана.

В гневе орел цокнул лапой и изрыгнул хриплую брань. И напрасно, не стоило. «Успокойтесь, государь», – сказал он себе с насмешкой. Окрик не произвел впечатления на визитеров. Тот, который прибыл позже, даже не пошевельнулся, только мигнул усталыми глазками; другой, сидевший с ночи, обеспокоился было, подпрыгнул, развесив крылья, но тотчас сел, оказавшись еще ближе, и выпялил по обе стороны граненого носа круглые, как черничные ягоды, глаза.

Орел перестал обращать на них внимание и смотрел вдаль. Трудно было сказать, сколько прошло времени, но когда он очнулся, оказалось, что уже не двое сидят возле него. Вся гряда, окаймлявшая площадку, была обсижена вороньем, отовсюду смотрели на него носатые головы и поблескивали тускло-внимательные глаза. Послышалось трепыхание крыл, из клочьев тумана, выставив наготове паучьи лапки, спускался, точно парашютист, еще один, плюхнулся и оказался впереди всех. Орел заклеймил компанию презрительным взором герцогских глаз. Пришелец был мал ростом, тускл и черен, как вынутая из воды головня. Убедившись, что старик безопасен, он повел грязным носом, с деловитой ненавистью поглядывая на застылое нахохленное собрание. Орел усмехнулся недоброй усмешкой, затрещал крыльями, – наглец в ужасе отскочил, взлетел и вернулся, но место возле холзана было уже занято. Там сидел капитан, тот, кто караулил с ночи. Капитан выпятил грудь и, дрожа от страха и отваги, растворил перед орлом свой длинный клюв.

Орел поднял веки и увидел, что он окружен. Собрав силы, он подпрыгнул, ударил крыльями и полыхнул очами. Кое-кто попятился, две или три косматых юбки поднялись на воздух. Прочие остались на месте и не сводили лиловых глаз с холзана.

«Те-те-те. Мы что-то очень разволновались», – сказал себе орел. И это – конец?.. А он-то воображал, что умрет там, в синеве над снегами, где в последний раз пронесется его тень, похожая на крест. Все же сидеть так и ждать не годилось. Он подумал, как ему поступить, и придумал. Внезапно, вскинув крюкатый клюв, орел издал воинственный возглас. Как плащ, развернулись его боевые крылья. Орел ринулся вперед, и в одно мгновение жалкий вождь, колебавшийся перед ним на хилых ножках, был сметен. Стая с криком разлетелась в стороны.

На площадке не было ни души, орел шумно дышал и гневно и радостно оглядывал мир. Теперь подойти к краю – и вниз головой…

Ничего этого не было. Шайка, обсевшая скалу, молча смотрела, как он кланялся перед ними с помутившимся взглядом, и во рту у него дергался посеревший язык.

Все вопросительно повели носами в сторону капитана.

Капитан приосанился. Он ждал, что хозяин сам повалится с камня. Хозяин шатался, как будто его раскачивал ветер, но не падал. Сверхъестественным усилием холзан вернулся к действительности и вновь стоял прочно на своих тяжелых, приросших к камню лапах, над которыми низко нависали мохнатые штаны. Хозяин глядел на шайку из-под полуопущенных век. «Не в них дело, и не их вина», – думал он.

«Кхарр!» – выкрикнул кто-то в толпе. Эхо громыхнуло из ущелья. Орел нашел глазами тщедушного капитана. Капитан волновался. Все общество было охвачено беспокойством. Покашливали, подрагивали отвисшими хвостами, подмигивали фиолетовыми бусинами глаз. Поколебавшись, капитан подпрыгнул, – черные крылья его метнулись в воздухе, как старая юбка.

Орел вздрогнул от изумления: капитан сидел у него на голове. С трудом держась, судорожно взмахивая крыльями, капитан в страхе озирал с высоты свое войско. Он был похож на одержавшего верх любовника, который от долгих приготовлений лишился сил.

Орел чувствовал себя нехорошо; не хватало только упасть вместе с капитаном. Жалобные крики ворона болезненно отзывались в его ушах. Он чувствовал, как капитаньи ноги разъезжаются на голове, рвут перья и ранят его. Мысленно он обругал капитана ублюдком и склонил голову, помогая ему удержаться.

«Бей же, ну! Бей», – думал орел. Жалкий любовник, капитан все еще устраивался и примерялся.

Наконец, капитан долбанул; удар был не особенно удачным, и орел устоял. Капитан же чуть не свалился. Зрители шмыгали носами, не спуская глаз с командира. Капитан помедлил и стукнул клювом еще раз. Орел стоял как вкопанный. Раздосадованный капитан крикнул дурным голосом и с высоты оглядел всех. Войско стояло навытяжку, вознеся носы, точно на карауле. Капитан махнул головой что было силы, но хозяин и на этот раз устоял.

Он стоял, сгорбленный, стараясь не уронить главнокомандующего, и ждал следующего удара. Удар раздался, на сей раз крепкий, старательно-точный, и пробил кость. Орел почувствовал, как потекло по голове, стало заливать глаза и восковицу и закапало с кончика клюва. Спустя миг страшный новый удар поразил его в средоточие жизни. Холзан погрузился в ночь. Ворон тряс над ним тряпичными крыльями, махал головой и деловито жрал мозг. Увидев эти теплые, розоватые, дымящиеся комочки, исчезающие в клюве у капитана, зрители не могли больше утерпеть, заорали вразброд, захлопали крыльями и, сорвавшись, бросились на повалившегося с камня, слепого и окровавленного орла. Над ним началась драка.

Лежа с продырявленным животом, орел слышал их крики как бы сквозь слой ваты. Он чувствовал, как его топчут их лапки. С хриплым матом, размахивая крыльями, точно грязными знаменами, вороны наскакивали друг на друга. Кто-то потащил кишки, и в несколько минут он лишился внутренностей. Между ногами трудилась целая толпа. Карлик-парашютист расклевал пах и, сопя, сожрал яички. Орел не мог двигаться и молча ждал, когда начнут выклевывать глаза. Там, внизу, от него уже ничего не осталось. Глаза были не нужны ему, да и ничего не было нужно, но он надеялся, что про них забудут. Ворон-капитан подскочил к нему, захватил глазное яблоко щипцами и вырвал глаз с обрывком нерва.

Орел лежал с пустыми глазницами, между которыми торчал загнутый, как коготь, клюв герцога с обрывками желтой восковицы, и, собственно говоря, его уже не существовало. В полузасохшей коричневой луже валялись орлиные перья и пух и лежали большие скрюченные лапы. Вокруг там и сям был набрызган вороний помет. Между камнями расхаживали грязноносые черные птицы, громко переговаривались базарными голосами и чистили клювы. Брызнуло солнце. Хохлатый вождь взлетел на уступ, гнусаво выкрикнул команду, и вся стая поднялась в воздух.

«Ловко у них получилось, – размышлял орел. – Все съели. Что ж, к лучшему. Туда мне и дорога». Ветер понемногу сдувал с площадки остатки орлиного оперения. «Я больше не хочу жить, – сказал он, – не хотел и не хочу жить, и не хочу больше думать. Я не хочу быть. Насколько было бы справедливей сначала исчезнуть, а потом пусть жрут сколько влезет. А что теперь?.. Я не хочу быть». И он стал ждать, когда они слетятся снова, чтобы расклевать его мысль, как они расклевали его тело.

Циклоп

В начале были деньги. Я была счастлива, когда мой бывший муж предложил мне остаться в нашем доме, – сам он давно сошёлся с другой, и оба собирались переехать в другой город, – но жить мне было не на что. Я подумывала о том, чтобы сдавать верхний этаж, пробовала искать работу, кое-что нашла, но потом набрела, по совету одной приятельницы, на блестящую идею: я неплохо умею готовить. Предложила мои изделия – русские пельмени и блинчики – нескольким знакомым, они нашли мне других клиентов, и дело пошло. Раз в неделю я закупала мясо, два, иногда три дня, в зависимости от заказов, уходили на приготовление теста, фарша, лепку пельменей, выпечку блинов. По пятницам я развозила коробки с замороженным товаром по адресам. Мне приходилось также наниматься в богатые дома обслуживать гостей, я готовила кушанья, сервировала стол, в кружевном переднике и наколке разносила блюда. И вот однажды так получилось, что я сидела на кухне, всё было сделано, подано, унесено, снова подано и снова унесено, гости пили кофе с хозяевами на террасе, колокольчик, которым хозяйка вызывала горничную, больше не звонил, я успела частью перемыть, частью сложить в моечную машину всё что надо и курила у открытого окна. Вошел этот человек, мне не хочется называть его имя.

Он извинился; ему понадобилась какая-то мелочь. Было ясно, что это только повод. Я устала, кокетничать не было ни малейшей охоты. Вообще мои мысли были далеко. Я отвечала вежливо, но кратко. Он всё ещё медлил. Краем глаза я оглядела его: отлично одетый господин с невзрачной внешностью. Таких людей, однажды встретив, мгновенно забываешь. Тут я почувствовала, что у него что-то другое на уме.

Так оно и оказалось: я хочу, проговорил он и остановился. У меня есть к вам одно предложение.

Произнесено это было странным тоном, как бы в задумчивости. «Я давно к вам приглядываюсь», – добавил он.

Вот как, возразила я.

«Да. У меня есть деловое предложение». Он спросил, не смогу ли я уделить ему полчаса. Речь шла о свидании.

Если нынче так принято предлагать сожительство, подумала я, к чему все эти околичности. Скажи прямо. И довольно холодно осведомилась, в чём дело. В это время брякнул колокольчик, извините, сказала я, меня зовут. Он успел всучить мне карточку – фирма с каким-то мудрёным названием – и взял с меня обещание придти во вторник в «Глокеншпиль».

Место довольно известное, где обедает приличная публика: адвокаты, нотариусы, банковские служащие, немолодые дамы. Окна правого зала выходят на площадь с кукольной Богородицей; за колонной – ратуша с башней и балконом, на котором в полдень появляются танцующие фигурки и раздаётся мелодичный звон; отсюда и название ресторана.

Я поднялась на лифте, вошла и уселась за столик напротив него. Мне снова бросилась в глаза его невыразительная, стёртая какая-то внешность. Именно эта стёртость, как я теперь заметила, странным образом придавала ему оригинальность. Я бы дала ему лет тридцать пять.

Мы принялись изучать меню, он кое-что рекомендовал, очевидно, думая, что я никогда здесь не бывала; кухня, впрочем, в таких местах бывает довольно посредственная.

«Ну так вот… – проговорил он и оглядел зал. – Вы разрешите мне говорить с вами по-русски?»

«С удовольствием», – возразила я. Он говорил более или менее правильно, с ужасным акцентом. Я спросила, откуда он так хорошо знает язык. Он поблагодарил. Был в России, провёл несколько лет по делам фирмы; что-то в этом роде.

«Но мы можем говорить и по-немецки».

«Я думаю, всё-таки лучше на вашем родном языке. Вы будете себя чувствовать естественней, это важно для нашего разговора. Вероятно, вы хотели бы узнать…»

«Я сгораю от любопытства».

Человек усмехнулся. Принесли заказ, мы занялись едой.

Он с удовольствием поговорил бы о более приятных предметах – с такой, добавил он, симпатичной женщиной. Но дело есть дело. Вероятно, я слыхала о том, что дигитальная техника в последние годы делает огромные успехи.

«Какая?»

Он объяснил, что речь идёт об интернете: знаю ли я, что это такое?

Я сказала, что я человек отсталый.

После этого мы пили кофе, зал постепенно пустел, я выслушала целую лекцию о перспективах, которые открываются перед фирмой. Это означает, что я могу рассчитывать на очень хорошее, «я подчёркиваю, – повторил он, – очень хорошее вознаграждение».

Я ждала, что он, наконец, скажет, чего от меня хотят.

«Сейчас объясню. Рюмочку коньяку?»

«Нет, спасибо».

«Вы, если не ошибаюсь, живёте в собственном доме?»

«Да, то есть не совсем».

«И вы живёте одна».

Откуда, собственно, он это знает?

«Мы навели справки», – сказал он скромно.

Я объяснила, что это отдельная секция дома: то, что называется Reihenhaus. Человек был доволен этим ответом, извинился за нескромность и задал ещё несколько вопросов; я отвечала как могла.

«Курите?»

«Да, пожалуйста».

«Я хочу вам изложить наши условия, – сказал он, протягивая мне огонёк зажигалки, и закурил сам. Его глаза остановились на мне, затем он выпустил дым к потолку. – У вас есть время всё обдумать, я не тороплю вас с ответом. Если предложение вас не устраивает, будем считать, что этот разговор не состоялся».

Условия были вот какие: никто не должен об этом знать. Я должна буду взять псевдоним – впрочем, по моему собственному выбору. Разумеется, никакой конспирации тут нет, мои доходы будут вполне легальными, все подробности, как юридические, так и финансовые, мы обсудим при заключении договора. Если, конечно, я дам согласие. В любом случае будет лучше, если моё настоящее имя останется неизвестным.

Я согласилась, что так будет лучше.

Первая проба будет рассчитана, ну, скажем, на полтора часа. Затем, если проба пройдёт удовлетворительно, – подряд десять дней. Во всё это время я обязуюсь не выходить из дому. Всё необходимое мне будет доставляться.

А как же спать?

«Обыкновенно, – он пожал плечами, – как вы всегда спите. Погасите свет и ляжете. Раздеваться и одеваться, конечно, при свете. Вообще вы будете жить так, как живёте обычно. От вас ничего не требуется».

Ванная? Или если мне нужно принять душ.

«Как обычно. Собственно говоря, это и есть единственная трудность: сохранить полную непринуждённость. Всё должно быть естественно. Вы продолжаете обыкновенную жизнь. Ведёте себя так, как будто, кроме вас, в комнате никого нет».

На третий день я позвонила ему и сказала, что согласна.

В начале были деньги. И деньги были у Бога, и деньги были Бог – как сказал бы мой бывший муж, любивший такие шуточки. Услыхав, сколько мне будут платить, я не поверила своим ушам. Можно было не только расплатиться с долгами (несмотря на мои заработки, на моём счёте постоянно красовалось отрицательное сальдо), можно было… да что там говорить. Весь мой бюджет был пустяком, мелочью по сравнению с гонораром, который был мне обещан. И, спрашивается, за что? От меня ничего не требуют, сказал этот господин.

Деньги деньгами, но если начистоту, то дело было всё же не только в гонораре. По крайней мере теперь мне это ясно. Я чувствовала, как что-то щекочет меня изнутри. В чём дело? Я прекрасно понимаю, что это было самое обыкновенное чувство стыда, – всё равно как если бы тебе предложили прогуляться голой по улице. Но стыд… я думаю, каждая женщина это знает: стыд – чувство двусмысленное. Стыд – это одновременно и бесстыдство.

Я попробовала представить себе, как всё это будет. Ходила по комнате, что-то делала, собрала постельное бельё, сунула в стиральную машину. И всё время думала о том, как я выгляжу со стороны. Одно дело, когда на тебя смотрят, другое – когда за тобой подсматривают. Я спрашивала себя: неужели это может быть интересно? Вообразила, что я сама подглядываю за кем-то в замочную скважину, и вспомнила, как я любила в детстве смотреть на освещённые окна, за которыми двигались тени людей.

Мне нужно было предупредить моих клиентов, что я не смоту принимать заказы в ближайшие две или три недели, я звонила по телефону, поглядывала в зеркало и всё время думала, как я выгляжу со стороны.

Легче представить себя на месте того, кто сам подсматривает. Помню, был такой случай: хозяйская дочка, толстая и сонная девочка, сказала, что знает один секрет. Дело происходило на даче в Кратове, мне было лет десять. Баня стояла в саду, как принято в России. Мы подошли с другой стороны, где была протоптана еле заметная дорожка в крапивных зарослях, взобрались на завалинку и заглянули в запотевшее окошко. Было плохо видно. Я обстрекалась крапивой. Так вот, если вернуться к тому, о чём я говорю: как чувствовала бы себя эта пара, – кажется, это были всего лишь муж и жена, – или как чувствовали бы себя мы сами, я и мой муж, если бы нам сказали, что за нами станут наблюдать незнакомые люди? Испытали бы мы хоть на мгновение эту щекотку?

Впрочем, пустяки; и говорить об этом не стоит.

Я стояла перед зеркалом, на меня смотрели мои собственные глаза, но я убеждала себя, что это чужие глаза. На мне не было ничего кроме тапочек, я сбросила их, встала на каблуки. Я красивая баба, не будем скромничать. Мне казалось, что моя красота одевает меня, пусть смотрит кто хочет. И вдруг я испытала прилив настоящего стыда. Мне представилось, как люди смотрят на меня сзади, когда я иду, и мне стало стыдно оттого, что женские округлости моего тела так бросаются в глаза. Я стояла боком к зеркалу и со страхом, точно видела себя впервые, разглядывала свои ягодицы.

Рабочие установили камеры всюду, где только можно, в углах и на стенах, в прихожей, в гостиной, на кухне, в ванной, в моей спальне наверху и в комнатке, которую мы с мужем когда-то предназначали для нашего будущего ребёнка. Слава Богу, не догадались повесить камеру в уборной. Оператор, тот самый человек, который меня нашёл, – придётся как-то его назвать, да так, собственно, и называлась его должность, – расхаживал по комнатам и давал указания. Рабочие уехали. Я приготовила кофе. Всё никак не могу привыкнуть к этой мысли, сказала я.

Он усмехнулся.

«Вам, можно сказать, повезло. Вы первая. Завтра открытые страницы видеоинтернета станут модными, у вас появится толпа подражательниц. То ли ещё будет».

«Вы так думаете?»

«Я в этом уверен».

«Скажите… а что такого интересного в том, чтобы подглядывать за обыкновенным человеком, обыкновенной женщиной, как она проводит день, готовит еду, занимается хозяйством. И кто это найдётся, чтобы так, целыми часами…»

«Найдутся. Вы говорите, обыкновенная. В этом-то всё и дело. Публика устала от имитаций. Люди хотят подлинной интимности. Да и сами вы…»

«Я? Что вы хотите сказать?»

Он пожал плечами, посмотрел на меня с тем же выражением задумчивости, как в тот день, когда он пришёл на кухню.

«Анонимная интимность, я бы так это назвал. Человек может рассказать всю свою жизнь без малейшей утайки случайному попутчику в вагоне, и, заметьте, совершенно не интересуясь, кто его слушатель. Вас смущает, что вас будут видеть, так сказать, неглиже. Это пустяки. Это пройдёт».

«Думаете?»

«Уверен. К тому же, – он усмехнулся, – чего вам опасаться? Вы привлекательная женщина».

Я подняла брови.

«Пардон. Я хотел вам сказать комплимент».

«Ещё глоток?..»

На другой день происходила проба.

Было около восьми. Я уже проснулась. Не успела я встать, как послышался странный шорох, и, хотя меня предупреждали, я вздрогнула Я спросила: «Кто там?» После этого в комнате раздался голос Оператора, мне пожелали доброго утра.