Б. Г. Деревенский
Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

И всё же, пропав, Одиль оказал своим спутникам полезную услугу: уже одним своим вызывающим поведением он несколько нарушил обычную процедуру проверки, в какой-то мере рассеял бдительность караульного и заставил его ограничиться поверхностным осмотром документов. Все путники получили свои паспорта назад и могли продолжать путешествие, но кучер не трогался с места. Вместе со своими пассажирами он ожидал возвращения бесследно исчезнувшего молодца. Спросить о нём у постового было неудобно, а на ум ничего толкового не приходило.

– Сцапали паренька… – сочувственно вздохнула старушка Дофен.

– Ох, и зачем только Жозеф полез в драку?! – печально покачал головою Дарнувиль. – Если через десять минут он не вернётся, то мне придётся идти, выручать его из беды.

– Нет уж, сидите на месте! – вмешалась вдруг гражданка Прекорбен. – Нам достаточно сумасбродства вашего дружка. Я сама пойду, разберусь, что там творится.

Желторотый юнец мигом сник, подавленный решительным тоном взрослой дамы. Прекорбен пересадила свою дочку на колени Марии, вышла из дилижанса и направилась на другой конец моста. После этого ждать оставалось недолго. Минут через пять на мосту показался заметно всклокоченный, но, тем не менее, победно улыбающийся Одиль, благополучно выбравшийся из плена, а следом за ним в сопровождении гвардейского офицера шла назад гражданка Прекорбен.

– Ну вот, что я вам говорил! – ликующе воскликнул Одиль, поднимаясь в купе, чтобы сесть на свою лавку. – Всё устроено, друзья! Мы совершенно свободны!

– Что устроено? Кто свободен? – недоумевающе покосился на него Дарнувиль.

Мария едва удержалась от смеха, глядя на тщетную попытку славного якобинца сохранить хорошую мину при плохой игре. Впрочем, надутый от важности молодец ни секунды не допускал мысли, что потерпел фиаско. Не известно, о чём он говорил с офицером и до чего они договорились, но то, что его задержали в караульне, было вполне очевидно, как и то, что вызволением своим он обязан пришедшей ему на помощь умной спутнице. Но какова гражданка Прекорбен! Мария снова вспомнила предостережение бродяги Флоримона; эта женщина и впрямь способна на многое.

Как только все были в сборе, кучер стегнул лошадей и, не теряя времени, продолжил путь. «Зачем вы мне помешали самому справиться с ними? – укоризненно молвил Одиль, обращаясь к гражданке Прекорбен. – Я вовсе не нуждался в помощи! Вы же видели, как они трепетали передо мною…»

Уже давно проехали Паси-сюр-Эр, миновали границу департамента Эр и подбирались к Боньеру, а неутомимый хвастун всё продолжал рассыпаться перед пассажирами, рассказывая, какого страху нагнал он на караульных, которые и вправду были федералистами, но искусно притворялись честными гражданами, и если бы ещё немного, то он окончательно сорвал бы с них маски. При этом его приятель покатывался от смеха, старушка Дофен осеняла себя крестным знамением, гражданка Прекорбен снисходительно улыбалась, а Мария зевала от скуки.

Наконец молодец обратил внимание, что из всех присутствующих только наша героиня не слушает его и даже вовсе отвернулась в сторону.

– И всё это я сделал ради нашей очаровательной спутницы, – добавил Одиль, – оберегать спокойствие которой меня призывает мой долг и память о нашем счастливом детстве.

Корде не отвечала.

– Слышите ли вы меня, милая Мари? – опять потянулся он через старушку Дофен и дотронулся рукой до её плеча. – Ради вас, ради вашего отца, уважаемого гражданина Рише, признательность которого я надеюсь заслужить, я готов вступить в сражение хоть с сотней обидчиков и супостатов.

– Э-ге-ге! – весело воскликнул его приятель Дарнувиль. – Сдаётся мне, Жозеф, ты собираешься сделать предложение.

– Да, собираюсь, – отвечал Одиль запальчиво. – И я честно признаюсь здесь, перед всеми вами, что совершенно покорён красотою Мари Рише, которая одна стоит сотни прекрасных барышень.

Трудно передать, что случилось с нашей героиней при этих словах. Сначала она вспыхнула и залилась красной краской, как мак. В эту минуту, кажется, она готова была провалиться сквозь землю. Впрочем, это продолжалось недолго. Всё ещё не оборачиваясь к непрошеному ухажёру, она встряхнулась и овладела собою.

– И охота вам так глупо шутить, гражданин. Или, быть может, вы хотите посмеяться надо мной?

– Ничуть! – заверил повеса, торжественно прикладывая ладонь к груди. – С самого детства, с тех самых памятных и счастливых дней, проведённых с вами в вашем имении близ Эвреси, я не встречал девушки более прекрасной чем вы! Можете мне поверить, ибо я немало побродил по свету и бывал в разных местностях. Нигде, уверяю вас, я не видел столь одухотворённого и благородного лица, как у вас, столь восхитительного телосложения и столь прекрасных форм…

Молодца явно понесло, и нашей героине пришлось прервать его неумеренное словоизвержение:

– Остановитесь, ради бога, и перестаньте молоть чушь.

Восторгаясь красотой своей спутницы, Одиль не подозревал, что наступает на острые грабли. Мария не терпела подобных комплиментов, подозревая их неискренность. Ещё в монастырском пансионе окружающие убедили её, что она вовсе не красавица и ей не стоит тягаться с героинями любовных романов. Её продолговатое лицо с массивной нижней челюстью, тонкие губы, раздвоенный подбородок, свидетельствующие, бесспорно, о сильном характере, никак не соответствовали эталонам женской красоты. Телом она была дородна и кряжиста, как всякая породистая нормандка, и знать не хотела, что такое диета. Всё же в обществе крестьянских девиц она казалась худощавой, а в обществе аристократических дамочек – напротив, слишком полноватой. Словом, «ни рыба ни мясо», как охарактеризовала её однажды мадам Бретвиль, вообще не стеснявшаяся в подобного рода выражениях.

Начиная лет с тринадцати Мария не выносила, чтобы обсуждали её внешность. Казалось, она вовсе не заботится о своей привлекательности. Никто не видел, чтобы она прихорашивалась перед зеркалом, как это делали её подруги по два часа в день. Её близкие не помнили, чтобы она когда-нибудь пудрилась, подводила тушью глаза или красила губы. С течением времени она убедила себя, что рождена вовсе не для того, чтобы привлекать мужчин, и настоящая сила её не в приятной наружности, но в пылком сердце и несгибаемой воле.

– Как можно считать чушью те глубокие чувства, которые вы посеяли во мне? – надулся между тем Одиль, обиженный словами Марии. – Неужели вы сомневаетесь в моей почтительности к вам и в моём уважении к вашему благородному семейству? Я уже не говорю о том, что тем самым вы перечёркиваете всё бывшее между нами. О, как это жестоко с вашей стороны, милая Мари! Это несправедливо не только по отношению ко мне, но и по отношению к вашему отцу, добродетельному гражданину Рише, который дружил с моим отцом, и, несомненно, толковал с ним о нашем браке.

– Я устала вам повторять, – повысила голос Мария, – что мой отец не Рише, и я не та, за кого вы меня принимаете. Прошу вас поскорее одуматься и освободиться от ваших нелепых фантазий.

Повышая голос и выражаясь со всей решительностью, наша героиня надеялась остудить пыл чересчур разошедшегося фата. Этот самодовольный болтун давно уже действовал ей на нервы. Самым досадным было то, что никто из спутников не спешил прийти ей на помощь. Приятель Одиля целиком был на стороне друга, гражданка Прекорбен не вмешивалась в происходящее из каких-то своих собственных соображений, а старушка Дофен и её юный внучок, – одна в силу преклонных лет, другой из робости, – оставались сторонними зрителями.

Впрочем, что могла ожидать наша героиня, отправляясь в путешествие без надлежащего сопровождения и покровительства? Добро ещё, попались эти, хотя и развязные, но, в сущности, беззлобные юнцы, неспособные, по-видимому, на откровенное насилие, воздействовать на которых можно было и словом. С одиноко путешествующими девицами, бывало, обращались и похуже.

Из статьи Фабра д'Эглантина^[41] «Физический и моральный портрет Шарлотты Корде»^[42]

Эта женщина, про которую говорили, что она очень красива, вовсе не была таковой. Лицо её было скорее мясистым, чем свежим, она была лишена грации и нечистоплотна, как почти все философы и умники женского пола. Её лицо было грубо, дерзко, безобразно и красно. Её дородности, молодости и вида знаменитости (évidence fameuse) было достаточно, чтобы её сочли красивой во время допроса. Впрочем, это замечание становится совершенно бесполезным, если сказать о главном: вся красота этой женщины мгновенно пропадала, когда она цеплялась за жизнь и дрожала перед смертью.

Шарлотте Корде было двадцать пять лет, то есть, по нашим понятиям, она была почти старой девой, в особенности если принять во внимание её мужеподобные манеры и мальчишеское сложение.

 

Боньер – Мант – Мёлан. Вечер того же дня

Солнце близилось к закату, а дилижанс всё катился и катился по ухабистой пыльной дороге, которой, казалось, не будет конца. Наконец за небольшим перелеском блеснула широкая полоса воды: это был один из изгибов Сены, которыми изобиловало нижнее течение этой реки. С западной стороны к берегу нельзя было подъехать из-за крутых обрывов, окаймлявших речную пойму. Некоторое время дорога вела вдоль поймы, пока не нашла пологого спуска к маленькому городку, стоявшему на берегу Сены. Это был тот самый Боньер, достаточно важный в стратегическом отношении пункт, до которого, по уверению Жозефа Одиля, вряд ли дошагает федералистское войско, идущее походом на Париж.

Уже два или три часа путники находились на территории, подконтрольной Конвенту, вследствие чего друзья-якобинцы могли возрадоваться тому, что находятся у своих. Однако картина, открывшаяся их глазам, была отнюдь не отрадной. Не виделось ни крепких застав, ни артиллерийских батарей, ни усиленных дозоров. Изредка то тут, то там встречались мелкие группки солдат, охваченные каким-то хаотическим движением: одни передвигались на юг, другие на север, третьи волокли на себе зачехлённую пушку, но уже на восток. Сначала по дороге навстречу нашим путникам пронеслись драгуны с бряцающими на боках саблями, а через некоторое время этот же эскадрон обогнал их в противоположном направлении. Во всём чувствовались суета и неразбериха.

Посреди всех этих беспорядочных манёвров медленно тащился рейсовый дилижанс из Кана, на который почти никто не обращал внимания.

Наша героиня не могла как следует рассмотреть происходящее за окном. У неё появилась новая забота: как отвадить самозванного ухажёра, который нисколько не вразумился её твёрдым, хотя и учтивым отпором, и всеми способами продолжал с нею заигрывать. На салонном языке это называлось волочиться, если слово такое применительно к тесному купе дилижанса, где все пассажиры сидели друг к другу впритык, обречённые не только видеть и слушать, но и физически осязать друг друга, и где каждый вздох являлся общим достоянием. Жозеф Одиль не долго дулся, разыгрывая из себя обиженного суровым обращением с ним незабвенной «подруги детства», и уже через полчаса, поощряемый приятелем, возобновил свои происки. То он предлагал Марии фляжку с прохладительным напитком, то совал бутылочку анжуйского, то вновь ударялся в воспоминания о счастливых днях, проведённых в имении близ Эвреси, чем весьма располагал к себе общество, втайне сочувствующее переживаниям доброго молодца, в котором упорно не желали признавать друга детства.

Мария притворялась спящей, надеясь, что несносный говорун рано или поздно выдохнется и поймёт тщетность своих усилий. Она почти не открывала глаз всю дорогу от Боньера до Манта. Когда на закате прибыли в Мант и стали менять лошадей, истомлённые пассажиры покинули купе, чтобы немного размять ноги. Мария испугалась, что останется наедине с навязчивым кавалером, и поспешила выйти следом за всеми. Путешествующая компания дружно проводила старушку Дофен и её внучка до ворот станции (они уже приехали), а затем в беспорядке рассыпалась по двору. Солнце закатилось за черепичные кровли старинного городка, и нагретая за день земля понемногу остывала. С Сены веяло прохладой. Приятно было просто постоять на ногах и подышать свежим воздухом.

Разглядев в глубине двора колодец, Мария подумала, что неплохо было бы запастись на ночь свежей холодной водою. Но едва она опустила деревянную кадку на дно колодца, Одиль был тут как тут. Он проворно ухватился за цепь и вытянул наполненную кадку на поверхность.

– Позвольте услужить вам, Мари.

– Благодарю вас, – молвила она подчёркнуто сухо. – Но всё же мне кажется, что вы слишком много уделяете мне внимания.

– И вы знаете причину, – с готовностью пояснил Одиль. – Уже очень скоро, милая Мари, путешествие наше подойдёт к концу и мы приедем в Париж. У меня просто разрывается сердце при мысли о том, что по приезде мы расстанемся, и я вновь потеряю вас после того, как встретил столь чудесным образом…

– Говорите проще, – перебила она. – Что вы хотите? Узнать мой адрес? Вы его не получите.

– О, вы хотите уничтожить меня, Мари! Нельзя же, в самом деле, быть столь жестокой! Позвольте хотя бы питать надежду…

– На что?

– На то, что мы не потеряемся в Париже.

В этот миг на лице у несчастного отобразилась столь невыразимая мука, что Мария невольно посочувствовала ему. В конце концов этот молодец не виноват, что находится в приятном заблуждении, принимая её за свою давнюю знакомую. Как не раздосадована была она его поведением, всё же эти последние слова, произнесённые с неподдельной искренностью, тронули её сердце.

– Ну почему же потеряемся? Вы ведь дали мне свой адрес.

– О, обещайте же мне, что посетите меня! – воскликнул он с энтузиазмом.

Нет, всё-таки нельзя давать мужчинам никакого спуска. Стоит их хоть немного пожалеть, как они тут же садятся тебе на голову! Вот и этот желторотый юнец уже настаивает на свидании.

– У меня имеется также адрес вашего друга. Кроме того, насколько мне помнится, вы намерены прийти на праздник Федерации.

– Конечно, мы там будем! Ради этого мы и едем в Париж.

– Я тоже собираюсь посетить этот праздник, – сказала Мария. – Вполне возможно, вы увидите меня там. И если тогда вы захотите повторить мне то, что твердили всю дорогу, я охотно выслушаю вас.

– Но почему не сейчас?! – нетерпеливо воскликнул Одиль.

– Давайте подождём несколько дней. Обещаю вам, что на празднике Федерации я буду к вам благосклонна. Если вам потребуется тогда моя благосклонность…

У бравого якобинца на этот счёт было иное мнение, и ожидать четырнадцатого июля он вовсе не собирался. Поэтому, улучив момент, когда Мария наклонилась, чтобы зачерпнуть стаканчиком воду из кадки и перелить в свою бутыль, он проворно обхватил её рукою за талию и слегка повернул к себе, верно, чтобы поцеловать в уста. В следующую секунду он получил резкий и сильный толчок в грудь (такой силы он, право, не ожидал от благовоспитанной барышни) и едва ли не отлетел в сторону.

– Не слишком ли вы резвы, гражданин?! – воскликнула Мария, но не гневно, потому что сама была удивлена произведённым ею эффектом; право, ей ещё не приходилось отбиваться от развязных ухажёров. Если бы молодой человек от её толчка упал бы на землю, то она, пожалуй, стала бы ещё извиняться перед ним.

Хотя Одиль устоял на ногах, он оценил неженскую силу своей спутницы и тотчас же понял, что совладать с нею будет непросто. Всё же он не думал отступать: его мужская гордость ни на секунду не могла допустить столь явного поражения.

– Дорогая Мари, – сказал он, вновь приближаясь к нашей героине, – если вы думаете, что у меня недостойные помыслы, то уверяю вас, что это не так. Я человек чести, и в доказательство тому готов немедленно отправиться к вашему отцу, гражданину Рише, чтобы испросить у него вашей руки. Что вы скажете на это?

Торжественный тон, в котором были произнесены эти слова, должен был рассеять малейшие сомнения насчёт серьёзных намерений жениха.

– Неужели, – молвила Мария с невольной улыбкой, – в этом благородном порыве вы даже не доедете до Парижа?

– При чём тут Париж?! – воскликнул честный кавалер, дрожа от волнения и заглядывая ей в глаза. – Речь идёт о нашей с вами судьбе, Мари. Я предлагаю вам руку и сердце.

И, торопясь пресечь те возражения, которые, как он ожидал, могут последовать в ответ на его предложение, поспешно добавил:

– Я не так богат, как ваш родитель, и у меня нет обширных поместий, но, смею вас заверить, это у меня впереди. Ведь мне только двадцать два года! После отца у меня останется дом в Эврё и двадцать тысяч годовой ренты, а кроме того, наследство моего бездетного дядюшки, который проживает в Безье. Это ещё тридцать или сорок тысяч. Уже сейчас я числюсь одним из уважаемых граждан департамента Эр, состою секретарём в секции Свободы и имею все виды, чтобы продвинуться по службе.

– Вы забыли сказать, – заметила Мария с плохо скрытой насмешкой, – что являетесь ещё видным членом Якобинского клуба.

– Да, – подтвердил Одиль с важностью, – да, и клуба…

Наша героиня имела все основания подтрунивать над новоиспечённым женихом. Судя по тому, что он столь подробно остановился на своём имуществе и общественном положении, ясно, что меркантильные соображения имеют для него большое значение, и что он, по всей видимости, прельщён не столько самою Марией, сколько тем жирным куском, который должен отрезать в качестве приданого её мнимый папаша, землевладелец Рише.

Наполнив стакан родниковой водою из кадки, Мария подала его сгорающему от страсти кавалеру. Тот взял стакан и осушил его одним залпом. Мария налила ещё. Но и второй стакан не остудил его пыла.

– Теперь, милая Мари, когда я открыл вам не только своё сердце, но и, так сказать, всего себя, и вы убедились, что я преисполнен самых благородных намерений, вы не станете долее испытывать мои чувства. Вспомните, наконец, о нашей любви и о той клятве, которую мы принесли друг другу в детстве. Помните? Мы поклялись, что, когда вырастем, то сочетаемся браком как муж и жена.

Нет, это уже было невыносимо! Эта глупейшая сцена что-то уж слишком затянулась.

– Мы разыгрываем с вами прекрасную комедию, гражданин Одиль, – сказала Мария, в которой в эту минуту, верно, заговорила кровь её предка, драматурга Корнеля. – Как жаль, что при таком талантливом исполнении отсутствуют зрители! Давайте пойдём, позовём наших спутников, чтобы они смогли по достоинству оценить этот спектакль.

И быстрым шагом направилась к дилижансу.

В её словах было столько ядовитого сарказма, что даже такой толстокожий битюг и беспечный фат как Жозеф Одиль, не мог не ощутить пребольной укус. Взгляд его потух, лицо сморщилось, словно бы его окатили кипятком; минуты две он стоял у колодца как вкопанный, опустив руки, и только после внутреннего усилия смог двинуться с места.

В отправляющийся дилижанс он погрузился последним, мрачным, как грозовая туча. Теперь, когда не было старушки Дофен, место рядом с Марией оказалось свободным. Но Одиль сел на своё прежнее место на боковой лавке и тут же потребовал у своего приятеля достать бутылку анжуйского. Всю дорогу до Мёлана они попеременно прикладывались к горлышку, а когда за окном сгустились сумерки, затянули революционные песни, нисколько не принимая во внимание дремлющих в купе пассажиров.

 
Вперёд, за нашу Свободу!
За наши права – смелей.
В ответ на угрозы народу
Мы свергнем всех королей.
 
 
Свобода! Свобода! Какое прекрасное слово!
Трепещите тираны, расплата ждёт.
 
 
Лучше смерть, чем ваши оковы,
Так хочет французский народ!^[43]
 

Из письма Корде, написанного 16 июля в тюрьме Аббатства и адресованного Барбару

Я ехала с добрыми монтаньярами (avec de bons montagnard) и дала им возможность наговориться вдоволь. Их речи, столь же глупые, сколько сами они были неприятны, навели на меня сон, и я уснула. Можно сказать, я проснулась только в Париже. Один из этих попутчиков, вероятно, большой охотник до спящих женщин, принял меня за дочь одного из своих старых друзей, предположил, что я обладаю состоянием, и приписал мне имя, которого я никогда не слыхала. Наконец он предложил мне свою руку и сердце. Мне это надоело, и я сказала ему: «Мы разыгрываем прекрасную комедию. Жаль, что при таком талантливом исполнении отсутствуют зрители; я пойду и позову наших спутников, чтобы они приняли участие в спектакле». Я оставила его в очень скверном расположении духа. Ночью он напевал жалобные песни, располагающие ко сну…

Из статьи Фабра д'Эглантина «Физический и моральный портрет Шарлотты Корде»

Когда в ней говорила природа, она испытывала лишь неприязнь и отвращение. Чувственная любовь и её приятные волнения вовсе не касались этой женщины, исполненной претензий на знания, остроумие, крепкий рассудок, национальную политику, охваченной манией философии, переходящей в очевидную экзальтацию.

Разумные и любезные мужчины не любят женщин этого сорта и скоро разочаровываются в них, поняв, что приняли их презрительность за характер, а их досаду за силу воли; им претят их вкусы и привычки, переходящие уже ту грань, после чего они вырождаются в странности и в так называемую философскую распущенность (licence philosophique).

 

Шарлотта Корде, слишком заносчивая уже в силу предрассудков своего происхождения, своей веры, которая превосходила её разум и мораль, не находила вокруг себя пищу для своей гордыни. Родившаяся в проскрибированной касте, прежде столь горделивой и уважаемой, а ныне столь униженной, она воодушевлялась туманными и неудобоваримыми чтениями – из-за отсутствия поклонников, и имела пустое сердце – из-за отсутствия наслаждений. Обладая беспокойным и мятежным нравом, эта женщина мечтала окончить свою жизнь подобно Герострату.