Борис Александрович Алмазов
Если смерть умрёт

– Для меня все просто, осязаемо, реально. И, слава Богу… – сказал он, чувствуя, что сон возвращается, что он засыпает… – Стало быть, такая судьба. Ну, нет способности – в космос возноситься! Ну, нет! И что ж? Удавиться теперь?! Живу, как живут все нормальные, обыкновенные люди. Миллионы, миллиарды людей. Уверен – большинство идеальной возвышенной любви так и не встретило, во всяком случае, среди его знакомых – никто. А ничего – живут. Да и нужна ли такая любовь, как у Ромео и Джульетты? И чем она так прекрасна – вокруг горами трупы валятся! И виноватые и невиноватые! Такая любовь, как всякое превышение нормы, как всякая страсть – разрушительна! Не этого человеку хочется, а незамысловатого счастья, тепла. И это счастье в женщине. Он от жены его так и не дождался, так и не выпросил. Не было в ней этого. Он сначала все сокрушался, все пытался понять: почему так? Ревновал, комплексовал, что жена его не любит, а и потом понял, у нее просто нет этого чувства. Ну, бывают же дальтоники или там, люди без музыкального слуха. И никто этому не удивляется. А кто сказал, что не может быть человека без чувства любви? Это ведь не руки – ноги – голова… Рефлексы – есть, а эмоций – йок!

Как такое получилось? Да очень просто! Говорят, неполная семья – трагедия. «Мальчику нужен отец». С мальчиком-то, как раз, полегче. Майор рос без отца, и понимал лет с пяти, что, как говориться, дом и больная мама – на нем. А вот девочки! Дочери матерей одиночек, да еще в СССР, да еще в ХХ веке, когда всем надули в уши, что мужчина и женщина – равны. Только не уточнили – в чем. И девочки – дочки матерей одиночек, с молоком матери всосали не то, что обиду на всех мужчин в мире, а уверенность, что мужчина в доме не больно-то и нужен. Нет, не так! Это слишком просто. Ни какую не уверенность, а на уровне рефлексов, на уровне подкорки, в них не заложено такого понятия, программы что ли, как в компьютере, – «мужчина в доме». Все равно кто – брат, отец, муж, но – хозяин, защитник, стена… В традиционных сообществах спасает уклад. Это, безусловно, не означает, что там все счастливы и все прекрасно. Но там у каждого – своя ниша, и, возможно, не возникает в мужиках стойкого чувства ненужности. А в городах, в мире, так называемого равноправия, в европейско – американской модели цивилизации… .

Как-то он поймал себя на том, что у него, в их тесной кухне, за столом, нет даже постоянного места. У жены – есть, у детей – есть, а у него – нет. Когда дети были маленькие – кидались ему навстречу – папа пришел, а выросли – у каждого свой ключ, когда, кто ушел – пришел – все равно. И это никого не коробит, никто этого не замечает. Суть не в таких мелочах, это действительно, на первый взгляд, пустяки, а в том, что он изначально, семье – не нужен. И дело тут не в бытовой неустроенности. С ужасом, он как-то для себя четко сформулировал: у жены, дочери матери-одиночки, и внучки – матери-одиночки, фактически, воспитанной в интернате, нет рефлекса семьи. Условного рефлекса, то есть, воспитанного. Это ведь не только у людей, и у животных, что – то от рождения, а чему-то обучаются. Так вот, ее в детстве не обучили, а он обучить не смог. И даже ничего ей объяснить не смог. А потом стало – поздно.

В период «жениховства», когда она добивалась его, скорее добивалась узаконенности отношений, добивалась брака, после – устраивала сцены ревности,… и это он принимал за любовь. А никакой любви, наверное, и тогда не было! Когда родился сын, отношения резко изменились. Она выполнила какую-то свою природную, физиологическую задачу, что-то в механизме её души щелкнуло и передвинулось, как стрелка часов, и он сразу почувствовал свою ненужность. Когда же зримо, как у большинства его друзей, оказавшихся в точно таком же положении, впрямую стал вопрос о разводе, жена быстренько родила дочку. И, таким образом, «спасла брак», дочка – стала вроде контргайки…

Дети росли похожими на мать настолько, что иногда, закрадывалось сомнение: – а его ли они? Утешался он не столько мыслью, что жена слишком ленива для измен, что она, как человек престижа, немыслимого эгоизма и гордыни, всецело занялась карьерой, сколько тем, что иногда, вдруг, в сыне или в дочери, в каком то еле уловимом повороте головы, в походке, в интонации – виделась ему покойная мать. А так, всегда, за редким исключением, вроде тех дней, что он провел с сынишкой в Пицунде, он постоянно чувствовал себя чужим. Потому всегда на заставу ехал – с каким-то облегчением.

С годами такое же облегчение он заметил, при расставаниях, и в жене, и в детях. Постепенно все стали жить своей жизнью, он – на службе, дети – на учебе. По телефону с друзьями могли болтать часами, а между собой – грызлись. После третьей фразы начинались упреки, обвинения и всегда разговоры кончались скандалом. Всегда.

Кто или что в этом виновато? Может, если бы жил он дома с семьей, по – человечески, не лезла бы в голову всякая чепуха…. А может чепуха – то эта, идеи всякие завиральные, стихи, самое лучшее в жизни и есть? Может, это и есть главное, для чего рождается человек?

Когда то пытался рассказать об этом жене, но понял что ей это совершенно не интересно, и вообще все, что связано с ним, что его тревожит, что занимает его разум – ей неинтересно. Ей интересна карьера, продвижение по службе – там она реализовывалась, туда летела, как на праздник или на битву. А дома, под шум стиральной машины, делала питательные маски, красила ногти. И тупо смотрела на экран телевизора, всем видом показывая, что ее можно убить, но нельзя переделать. Однажды, он прожил дома целых три недели, за которые они не сказали друг другу ни слова. А что говорить? У нее – свое. У него – свое…

– Зачем ты так много работаешь? – спросил он как-то ее, видя и морщины у глаз, и предательские складки на шее, и раздавшуюся талию и обвисающую кожу от локтей к плечам, на когда пленительно грациозных руках

– Я зарабатываю деньги!

– Вообще то мы не бедствуем. Посмотри, как другие живут, едва концы с концами сводят.

– А я хочу как другие! Я не другие! Я хочу денег! И не стесняюсь этого! Хочу много! – он понял, что далее будет истерика, ибо, однажды, она сказала сидя в гостях: – Вот на старости лет заставил меня работать, как лошадь!

Никого он не заставлял. В отличие от других офицеров, служа в Питере, он – юрист – прирабатывал, консультировал и получал неплохо. Но жена постоянно вздыхала: – Откуда у людей деньги?! И с восторгом и нескрываемой завистью, рассказывала, что ее коллега купила «Лексус», потому что муж берет взятки – умеет жить.

Двадцать лет назад, он бы стал кричать, что за его спиной по крайне мере восемь поколений офицеров, что он никогда и ни за что не будет брать взятки. На что ему было бы отвечено: «А тебе никто взятку и не даст!» И, конечно же, это правда! Жена всегда права. Потому, наверное, когда он брился, то из зеркала на него смотрел поседевший человек, с собачьей тоскою в глазах.

 И такую же тоску он читал в глазах многих однополчан, не дубовых служак, живущих от зарплаты до стакана, а, совсем еще недавно, веселых, остроумных и деловитых лейтенантов. Поэтому, когда его товарищ по институту, благодаря удачной женитьбе, (причем по горячей любви, во всяком случае, с его стороны), выскочивший в большие чины, сказал ему: «Странное дело, совсем домой идти не хочется. Нет там мне места…» – Он его понял. И на вопрос друга: – Поедешь в горячую точку? Ответил сразу:

– Конечно. По мне плакать некому.

Хотя душе никак не соглашалась!

– Ну, почему же так?! Не пьяница, не урод…, а жизнь не вышла… – прошептал майор, ворочаясь на скрипучем деревянном топчане, какая то важная, как ему казалась, мысль, так и не сложилась в его сознании, хотя там – на крылечке он был к ней близок, да вот что-то не додумалось.

– Не доформулировал… – прошептал он, засыпая.

5.

– Там это, – сказал Константин Иваныч, сливая майору умыться, – козел, какой-то нерусский приперся. Двоя… Не из ООН, не то из ОБСЕ. Начальство требуют. А вы по званию нонеча – старший. Полковник – то еще не приехал. Вам, стало быть, отдуваться за него теперича!

– Вот не было печали! Что ж ты меня не разбудил!

– Пообождет. Небось, не пожар. А чего ж вам, не спавши, не умывши, то исть,… Ни чо, пущай пообождет. Чай, не у себя дома! Незваный гость, как в жопе гвоздь! К примеру,…

– Сам ты гвоздь, Константин Иваныч!

– Абизательна!

Представитель миссии ОБСЭ оказался крепким подтянутым и спортивным господином лет пятидесяти. Он прекрасно говорил по русски, широко улыбался, крепко пожал майору руку. Майор не мог объяснить, что именно заставило его насторожиться, но в санитарном враче Майкле Вулфовице – так отрекомендовался гость, ему почудилась какая то скрытая и очень серьезная угроза. Майор, как-то размышляя об этом интуитивном, понятным пограничникам, таможенникам, милиционерам предчувствии врага, назвал его про себя «легавая стойка». Так охотничий пес не то чует, не то слышит дичь, и сразу в стойку , и дальше, как по ниточке, к цели… И ветер то в другую сторону, и слышать ему нечего, а инстинкт показывает – куда нацеливаться носом…

Вот и майор ссутулился, сделался, словно бы, старше, переспрашивал, путался в ответах, мямлил… И у американца возникло убеждение, будто майор староват, глуховат, и что, совершенно очевидно, глуповат.

– Вероятно, в такую дыру ехать нет охотников, – сказал Вулфовиц, по-английски, своему крепкому и бодрому помощнику, который за все время встречи не проронил ни одного слова, а только, прищурившись, рассматривал майора, как некое экзотическое и занятное насекомое.

– Ошибаешься, – подумал майор, – как раз охотников служить достаточно.

Он рылся в ящиках стола, ронял бумаги, сославшись на незнание английского, попросил перевести все документы, какие предъявил американец. Начал орать и даже топать ногами на Константина Иваныча, который, по каким то одному ему ведомым приметам, разгадал майора и прекрасно ему подыграл.

– Принеси кофе! Две чашки! Для гостей!

– А где я возьму?! У нас тут, отродясь, кофею нету.

– Добудь! Перед гостями неудобно!…

– Да чо я рожу его, что ли! На камбузе только кильки в томате. Принесть?

– Ну, что ты!… Извините… У нас тут во всем недостача… пардон. Знаете, наша страна в настоящий момент переживает экономические трудности…

– Не беспокойтесь. Нам ничего не нужно… Мы ведь, реально, для того здесь, чтобы вам помочь. Переход к демократии очень не прост, мы понимаем. Мы вам готовы даже предоставить гуманитарную помощь, у нас есть несколько ящиков гуманитарной помощи, там есть кофе….

– Спасибо! Большое человеческое спасибо. Ну, и мы со своей стороны! Так сказать, дружба, мир! Но…Вы знаете,… Здесь вам оставаться небезопасно. Давайте договоримся так. Вы возвращаетесь в Сочи, отдыхаете, загораете, а я, в свою очередь, связываюсь с грузинской и абхазкой стороной и обеспечиваю вам всевозможную безопасность. Разумеется, по силе возможности, хотя бы в известных допустимых пределах. Как говориться: что можем – поможем! Хотя бы – проход. И сразу даю вам знать. Моментально. Мы же понимаем – это в наших общих интересах!

– Вы понимаете, время не ждет! По нашим сведениям в Сухуми существует угроза возникновения эпидемии. Нам необходимо срочно …

– Конечно, срочно! Мы понимаем. И все силы приложим! Очень понимаем! Моментально.

Айн момент! Это же наша общая задача, как говориться, в рамках сотрудничества и совместной борьбы с терроризмом. Как союзникам!

Американец еле сдерживался, но придурковатый, честный служака – майор, эдакий Максим Максимыч, ахал, охал, сокрушался, а разрешения на проход не давал. Неизвестно, чем бы кончился этот дичайший, слепого с глухим, разговор, если бы рядом с расположением части не ударил пулемет и часовой на вышке не завопил истошно: – Тревога! Застава в ружье!

– Видите, что тут твориться! – ахнул майор, хватаясь за автомат: – уезжайте вы, поскорее, ради Бога! Я вам в скорости дам знать! Дам знать! Айн момент!

Американцы, стараясь сохранять достоинство, журавлями зашагали к машине. Их чуть не сбивали с ног, бестолково бегавшие по двору, солдаты. Представители ОБСЕ, возмущенно рокотали меж собой, а семенивший рядом с ними, переходивший на угодливую старческую прискочку, майор, чутко ловил каждое слово, стараясь в этом в этом рокоте не пропустить ответ на главный вопрос, лучше всего сформулированный Константином Иванычем: «Чего ради для, они сюды приперлися?»

Проводив американцев, и с удовлетворением отметив, что суматоха с их отъездом сразу прекратилась, майор пошел в штаб, поблагодарить дежурного офицера.

Белозубый старлей, потрошил картонные ящики с гуманитарной помощью, деловито вынимая оттуда кофе и сгущенку.

– Вам спасибо! – засмеялся он, – Константин Иванычу – отдельное мерси! Прибежал, кричит: врубайте тревогу, а то америкосов никак не пропереть… – Чего они в Сухуми то рвутся?

– Кабы знать. Проход, говорят, им нужен.

– Будет им проход… Обустроим… Задний… Как только – так сразу!

– Надо их досье пробить….

– Десять баксов, – сказал старлей, вынимая папку из старого, даже не сейфа, а, пожалуй, еще из довоенного, несгораемого шкафа, – Еще утром ориентировка пришла, передать не успел.

– Стало быть, с вас, коллега, десять баксов! – сказал майор, принимая папку, – в другой раз поспевайте, пожалуйста. Во избежание несоответствия должности. Уделите кофею, на бедность!

– Десять баксов, – повторил, машинально, погрустневший старлей, придвигая майору несколько банок.

– С вас – сказал майор, – и статья за мародерство.

– Это подарок! – не сморгнул старлей, – Запад нам поможет!

– Уже помогает… ноги протянуть!

– Абизательна. – сказал, возникший неизвестно откуда, Константин Иванович, запихивая банки за пазуху.

– Расходную ведомость на патроны принес?… – сказал ему старлей.

– Ща! Дайте хучь кофею испробовать. Прямо бюрократизьма, какая … И патронов то пожгли всего ничего, а тут «ведомость, ведомость»!…

Солдаты, скинув каски, расползались по палаткам. Константин Иваныч принес самовар и

сетуя, что трубы нет – без трубы, какая тяга, начал его раздувать сапогом.

Майор принялся читать ориентировку.

«Полковник Майкл Вулфовиц. Родители эмигрировали в Америку из Риги, в 1938 году. По профессии микробиолог, предположительно, работал в секретных военных лабораториях по созданию биологического оружия. Защитил диссертацию по эпидемиологии. Воевал во Вьетнаме»…

– Вот она ручка – то не профессорская! – припомнил майор рукопожатие американца, – вояка он и в бане – вояка! Черта, как ангелом не наряжай, а рога торчат!

«Допрашивался независимой комиссией конгресса США, в связи с расследованием по нарушению Женевской конвенции о запрещении применения биологического и иных видов оружия массового поражения. Лично его вина не доказана, но из армии уволился»…

– Как же!– сказал майор. – «Уволился»! Погоны снял…

«Работал в Африке по обнаружению источников возникновения СПИДа. Защитил докторскую диссертацию по эпизоотии. Крупный специалист в области исследования инфекций передающихся от животных к человеку.

В поездках от миссии ОБСЕ его обычно сопровождает секретарь и одновременно телохранитель майор Руди Керцман, штатный агент ФБР».

– Ну, это понятно, – сказал майор, убирая документы, – «Не стая воронов слеталась». Чего же это их в Сухуми – то тянет? Здесь то они, какую заразу ищут?

***

– Константин Иваныч, – с наслаждением попивая кофе с галетами, спросил майор контрактника вечером, – Ты давно тут?

– Служу третий месяц, а живу то всю жизнь, тут недалеко под Адлером. А когда тут заваруха началась, от Всекубанского казачьего общества хлеб в Сухуми возил. Там же такая голодуха образовалась. Абхазцы то ничего – держались, у всех в селах – родня, подкидывали еды. Скудно, но все же, а русские бедовали – мама не горюй!

– С кем бы из Сухуми переговорить?… Нет знакомых?

– В смысле?

– В смысле, что ж это америкосы так в Сухуми рвутся? Не снежного же человека ловить, как тот придурок, как его … Бабченко.

– Чего лиса в курятник рвется?! Не на яйцах же сидеть!…

– Вот именно. Совершенно – исключительно – замечательно – буквально – так сказать – не на яйцах!

– А по вашей линии, что никаких связей нет?

– По какой – такой моей линии?

– Ну, как же…

– Я, дорогой мой, юрист. Военный юрист. А не то, что ты подумал. И сюда пропал, потому что, все повалилось. И еще Бога благодарить должен: – хоть какие-то деньги обещают заплатить…

– Та вот и то ж! А чи заплатят, чи – ни, баба надвое сказала…

– Заплатят, куда денутся. Законы еще никто не отменял.

– Дык никто, никогда и не исполнял!

– Не ной!

– Ну, дай – то, Боже.

– Слушай, Константин Иванович, раздобыл бы ты мне какой – нибудь путеводитель по Абхазии, и вот по Сухуми, что ли…

– Это можно. Тут в селе, навроде, библиотека есть. Только до села по горам то пыхтеть и кувыркаться! На той стороне – близко, дак ведь теперь оно это – заграница. Да на что оно вам? Тут же, акромя мандаринов да инжира ничего нет, и не було, отродясь! Ну, виноград еще! Так ведь это оно когда было! А сейчас и глядеть то не на что – пожгли все.

– Не скажи. Раз сюда такие важные птицы припожаловали, из самой Юнайтет Стейтс – должен быть у них и еще какой-то интерес. Ну, не за мандаринами они же едут? Танджеринз у них и дома есть.

– Чего?

– Мандарины, «Кистинтин», мандарины… Ин инглиш.

6.

Следующий день принес следующий кошмар. Наконец – то руководство разрешило проход местных жителей с абхазской стороны в Россию. Когда майор по громкоговорителю объявил об этом толпе с мандаринами, сгрудившейся на переходе, поднялся страшный крик. Одни кричали майору слова благодарности, приписывая это разрешению его усилиям, что, отчасти, было правдой. Другие проклинали за задержку, за то, что много фруктов погнило, третьи, с обреченностью овечьей отары, молча ломились, через наскоро оборудованные проходы, чуть не сметая пограничников. В середине дня наметилась короткая передышка, и майор, благодаря заботам дяди Кости, успел перехватить миску горячей каши. Но вечером толпа повалила обратно из России на абхазскую сторону. Сосчитать сколько пришло на русский берег, и сколько вернулось назад, можно было, весьма, приблизительно.

Вечером, когда проход по мосту закрыли, Константин Иваныч привел к майору «свово кума», как назвал он абхазца средних лет, худого и бородатого.

Майор не стал расспрашивать гостя ни о его роли в конфликте, ни о его нынешней должности. По тому, как держался этот молчаливый человек, с лицом язвенника, мучимого болезнью, по тому, как в нескольких фразах выяснилось, что он абсолютно точно осведомлен обо всем, что делается не только на границе и на пункте перехода, но и в Москве, и в Тбилиси, майор заключил: «кум» весьма не прост, и в уж во всяком случае, для местных – авторитет.

Гость внимательно слушал майора, понимая все с полуслова.

– Завтра, – сказал он, – бардака на переходе не будет. Наши станут с абхазской стороны. Нам тоже неконтролируемый переход неизвестно кого – не нужен.

– Кто он? – спросил майор Константина Иваныча, когда гость ушел, словно слился с непроглядной темной ночью.

– До войны – врач. Детский. Хороший врач. Вся семья у него погибла. Жена и две девочки. В доме сгорели. Хороший человек. Надежный. Сказал – сделает.

На утро майор в этом убедился. Истерики и давки на мосту больше не было. В людском потоке с абхазской стороны выдерживались строгие интервалы, у всех необходимые документы – в порядке. Чувствовалось, что они уже прошли контроль там, на абхазской стороне.

К ночи, из темноты, бесшумно, возник вчерашний гость. Майор усадил его пить чай.

Бочуа, так значилось в российском паспорте гостя, внимательно слушал майора, задал несколько точных вопросов, а когда майор спросил: как он, Бочуа, думает, что может интересовать американского военного доктора биологии, из ОБСЕ, тот сразу ответил:

– Сухумский обезьяний питомник.

– С какой стати?

– Видишь ли… -, вежливо испросив разрешения перейти на «ты», сказал Бочуа, – там велась серьезная научная работа. И делались большие открытия. Работали над вакцинами против оспы, гепатита, и всяких других болезней…Я этим интересовался, как врач. Например, одной обезьяне привили лейкемию. Обезьяна то ли сбежала из лаборатории, то ли специально была отпущена к своему прайду, роду или как он там называется. И через некоторое время все обезьяны этой популяции заболели лейкемией.

– Что – лейкемия заразна? Ведь это, как я понимаю, белокровие? – спросил майор.

– Выходит, что некоторые виды этого заболевания возбуждаются вирусом…

– Так это же переворот в науке…

– Да нет. Просто хорошая работа.

– Раз есть вирус, если он выделен, значит, с ним можно бороться. Это же – великое дело! Значит, может быть, вакцина против лейкемии!

– Публикации на эту тему я встречал. Но работы не закончены. Видишь, тут что началось!

Вообще, такие исследования может себе позволить только очень богатая страна…

– Например, Америка?

– Например.

– Слушай, Бочуа, а от питомника хоть что нибудь осталось?…

– Слезы. Было восемь тысяч обезьян, а вывезли 282! Были такие цифры в газете. Тут же такое творилось! И под обстрелами, и от стрессов – павианы да макаки существа нежные – погибали… Мародеры, настоящую охоту на них открыли!

– Зачем?

– Говорят – мех! Но думаю – от безнаказанности. Сволочам только бы пострелять! Разбежалось обезьян много – потом ловили.

– А эти экспериментальные и вся зараза в пробирках, где?

– Думаю, что это, как раз, вывезли! Это же вроде Чернобыля! Если что-то было – мировая угроза. Это же опасность биологического заражения! По идее, такое все под особым контролем. Во всяком случае, должно быть.

– А может, не было? Обезьяны то из вольеров разбегались!

– То обезьяны, а то штаммы …. И потом, если бы что-то потерялось – улетучилось – давно бы эпидемия началась. Думаю, все, что не вывезли – уничтожили. Если оно вообще было… Не уверен, что последние лет двадцать тут что – то особо опасное исследовали…

– Так чего ж американцы в Сухуми рвутся?

– Да уж видно неспроста. Эта публика очень расчетливая. Мало ли что им нужно.

– Например?

– Может какие – то старые результаты исследований. Может что, то и осталось. Все-таки какие – то секретные работы, наверняка велись! Там много интересного. И загадочного…

– Например?

– Например, в эксперименте с лейкемией. Те обезьяны, которым специально болезнь привили – выжили, а те, что были с ними в контакте – нет.

– Как это понимать?

– А вот как хочешь, так и понимай!… Какай тут хитрый механизм заражения. А какой – неясно. Но вроде бы вирус выделен! Уже очень кое что… И, в любом случае, понятно – такую информацию нельзя терять. Если американцы выпустят вакцину раньше нас – на здоровье, хоть и сомнительно. А представим себе: у них население и армия вакцинированы, у нас нет, а вирус пошел по России… Не слабо?

– Да, я понимаю…

– Вот то, то и оно…– вздохнул врач, – такие вещи не могут быть бесконтрольны. А контроль установить может только сильная страна.

– Не сыпь мне соль на раны… – сказал майор, – или как, говорит моя дочка: «Не лей на спину кипяток».

– Они наговорят… – улыбнулся Бочуа.

Майора кинуло в жар.

– Сколько их у тебя? – спросил Бочуа.

– Цвайкиндерсистем. Мальчик и девочка…

– Мало.

– Служил.

– В финал выходят – кто больше рожает! Все остальное – ерунда…

– Этих то неизвестно как поднять.

– Только бы были! – вздохнул Бочуа, и уже перед тем, как раствориться в ночи, на прощание сказал: – Америкосы эти едут в Сухуми, ни с какой, ни с гуманитарной миссией. За вирусами едут. Помяни мое слово. Как врач говорю!

– Козе понятно.

– Тем более, что никакой угрозы эпидемии у нас нет, и не было! Это разговоры для неумных дурачков. А начался бы, скажем, тиф, как на войне традиционно бывает, уж, всяко, мы не Америку помогать бы просили. И сами бы справились, и России мы не чужие! Уж, всяко, бы помогла!

7.

На сказочную, роскошную абхазскую осень, всю в кипящем золоте дубовой листвы, темной зелени кипарисов, туи и еще, Бог знает, каких деревьев, в одну ночь пала зима. Тяжелый, мокрый и, казалось, теплый снег ватой лег на веера пальмовых листьев, толстым одеялом накрыл, благоухающую прелью, землю, побелил горы, оторвал их от сизых, низких туч и сразу же начал таять. Непрерывной, разноголосой, словно щебет птиц, капелью зашуршали, забулькали, зазвенели леса, загудели талой водою в водосточных трубах. Из под, не успевших осесть и слежаться, мягких сугробов побежали говорливые ручьи. Теплым, словно в предбаннике, плотным туманом накрыло долину, и теперь пограничные наряды, уходившие в дозор, скрывались в нем, словно в молочной реке.

– «Яблоки на снегу, яблоки на снегу»… – горланил румяный солдат, расчищая громыхающим листом железа не то совка, не то лопаты, дорожки.

– Кончай вопить про русскую бесхозяйственность! – сказал лейтенант, выходя на крыльцо покурить.– Нашел чем гордиться!

– В смысле? – не понял солдат.

– «Яблоки на снегу» – руки поотшибать надо! Колхоз!

– Дык по сезону! «На снегу» А чего петь то?!

– Тута не яблоки, а мандарины, – встрял, дядя Костя, тащивший ведро с помоями, откуда валил пар. В белой поварской куртке он был похож на свежевыбритого Деда Мороза, если бы тот, конечно, брился.

– Про мандарины и песен то нет, – сказал солдат.

– У абхазов спроси. Быть того не может, чтобы фрукт произрастал, а песню про него не сложили.

– Про мандарины то и не рифмуется совсем.

– Как это?! – возмутился дядя Костя, – Мандарины, мандарины, ну вы, прям, как балерины! Не желаш мозгой пошевелить! Ленисси! Пушкин то, небось, геморрой нажил – пока евгеньонегина сочинил. А ежели ты совсем тупой – не можешь складно сочинять, так попроси старших товарищей.

– Видеть я эти мандарины уже больше не могу! От одного запаха тошнит! – сказал лейтенант, метко швыряя окурок в стоящую у крыльца цементную урну, и скрываясь в штабе.

– Мандарины пахнут новым годом! – сказал ушастенький рядовой Коля, – Мандарины, елка, салатики…

Вдвоем с таким же молодым солдатом он навешивал на окна казармы ставни, как это положено у пограничников, в казарме для личного состава, чтобы люди из ночных нарядов могли спать днем.

Константин Иваныч, возвращаясь от помойной ямы с пустым ведром, долго рассматривал их работу и, наконец, изрек:

– То ли вы косые оба, то ли у вас руки из задницы растут! Смотри сюда, «салатики»! – он бросил ведро и принялся азартно срывать с петель и перенавешивать створки. – Что вы за народ! Ни об чем понятия нет! Ставни не навесить! Срамота! Дело -то плевое, тупое…

– Как они тут? Получается? – специально спросил майор, проходя мимо них в штаб.

– Абизательна! – с готовностью ответил дядя Костя, – военный человек все должон уметь!

Хошь избу скласть, хошь часы починить. Тольки в часах топором не развернесси…

Майор приметил, как благодарно ушастенький глянул на старого служаку.

– «Надо посмотреть личное дело этого «менеджера», – подумал майор, – похоже: парень без отца рос»…

– Не робей – научиссси… – услышал он за спиной – Эх ты ё!…. Да куда ж пальцы суешь!… От ё моё! Бежи в санчасть! Вот уломок! Это ж надо пальцы отщемить!

 Солдат пробежал мимо майора, зажимая руку носовым платком.

– Что такое? – спросил майор.

– Прям, не знаю, где такого и делали! – расстроено рокотал дядя Костя, – Точно – не у нас! Ну, кто ж пальцы в щель то сует! Мог ведь навовсе отдавить. Ставня то ого! Почти что с дверь будет!

– Сильно поранился?

– Не столь сильно, сколь обидно! Ну, что ж это такое! Совсем ума нет! Кто ж пальцы то сует, под ставень… От горе! Ну, что с ними делать!

– Учить! – сказал майор, – Учить, Константин Иваныч. Как говориться: не может – научим, не хочет – заставим! Или мы не Армия?…

– Абизательна! Пока их научишь – сам бы уже сто раз сделал! Прям тупость, какая то! Вота оне телевизоры – компьютеры! Ставни не навесить! Срамота!

– Учи-учи! Можно и зайца научить спички зажигать!

– В цирке! И то ежели, по пяткам колотить…

– Ну, уж так сразу и по пяткам…. Смотри, «Кистинтин»!

– Эт я к слову! Последнее дело этих убогих колотить! Остатний умишко вышибить можно. Ну, просто не солдаты, а мамкины слезки…

– Ладно-ладно, сам, небось, такой был.

– Извиняйте! Я с двенадцати лет на тракторе! Мне взрослые трудодни писали! – возмутился дядя Костя.

– Зато он про гуманоидов знает, опять же – права человека, а ты – нет!

– Эт точно! – вздохнул дядя Костя, – вот кто только за этих гуманоидов служить будет?!

– Не сразу Москва строилась. Дай срок…

– Эххх…. Пока солнце взийде, роса очи выесть! А куды денесси? Уж чего уродилось. Сопливенькое, а свое… Других – то вот не настругали!

– Вот именно. Учи- учи! Делай солдата из этого, как его, из менеджера … Крепи оборону!

– Да он парень старательный. Ну, что поделаешь, когда придурок. Авось, поумнеет!

– Приказываю выступить на охрану государственной границы… – за многолетнюю службу сотни раз, отправляя наряды в дозор, он повторял эти слова, но удивительное дело, они не стали привычными. Каждый раз, он боялся, что у него сорвется голос, и холодок пробегал у него по спине. И слушая ответ:

– Есть, выступить на охрану государственной границы… – он слышал ту же еле уловимую дрожь в голосе каждого сержанта, каждого солдата, что отправлялись, казалось бы, совсем рядом, но на самый краешек державы, оставляя ее за спиной. Этот ритуал, повторяемый ежедневно несколько раз, по всей бесконечной российской границе, не стал обыденным, вроде «здравствуй – прощай». На самой отдаленной, самой маленькой заставе он звучал, как молитва за Отечество. Майор многократно убеждался, что каждому офицеру, произносившему эти слова, требуется хотя бы минута, чтобы вернуться в мир обыденности. И эта минута, наполняет смыслом жизнь каждого пограничника, которого, наверное, нет в других войсках.

Он сберегал эту паузу, хранил ее, поскольку она приводила в успокоение душу и нервы, задавала ритм всей службе. Он присаживался на крылечко ли на какую нибудь скамейку, зимой, вернувшись в штаб, стоял у окна, смотрел на вышку с недремным часовым, смотрел на флагшток. Майор не курил, но заметил, что офицеры обязательно закуривали. Пауза равнялась одной сигарете.

Оправив очередной наряд в дозор, он присел на крылечке, где сидел каждый вечер. Смотрел на горы, на закат… Можно было, конечно, пойти к лейтенантам – попить чайку, но они были значительно моложе майора, и может быть, поэтому отношения не распространялись дальше служебных. Иногда рядом присаживался Константин Иваныч, тогда они толковали, совсем по стариковски, о жизни, обо всем на свете, и, наверное, уже обо всем успели перетолковать, поскольку дядя Костя, все, уяснив для себя про майора, потерял к вечерним беседам интерес.